Неподвижное лицо в ярких солнечных лучах казалось мраморно-белым, кожа нежной до прозрачности. Более всего завораживал взгляд. Каким он был, художник сам не мог ответить. В этих, казалось, знакомых карих глазах отражался свет далеких галактик и каменное спокойствие величественной статуи. А в то же время, он это ясно почувствовал, в них сквозило какое-то горькое моление, тоска по чему-то давно ушедшему. Взгляд притягивал к себе этой загадочностью, двуликостью. Притягивал и отдалял одновременно.

И только единственный штрих, маленькая, но существенная деталь выдавала реальный жизненный образ, знакомый человеческий характер. Это была легкая усмешка на тонких губах красавицы, чуть надменная и снисходительно-нежная. Художник заметил ее в день их последнего свидания, когда получил заказ на портрет. Заметил и запечатлел в своей памяти.

Он все смотрел и смотрел… Юношей овладели смешанные чувства: он готов был безоглядно преклоняться величию этого рукотворного божества, а с другой стороны, был подавлен, даже испуган им. К своему разочарованию, он не смог прочесть в этом рукотворном образе отражение собственных чувств. И не сумел приблизиться к главной разгадке: стала ли картина действительно гениальным произведением истинного мастера, предметом его грез и честолюбивых желаний или явилась слабым подражанием чужих идеалов и представлений о красоте. Он был не в состоянии признаться себе в своих сомнениях и лишь завороженно глядел на сотворенное детище, притягиваемый неведомой слепой силой.

Бой кухонных часов заставил его вздрогнуть. Кукушка хрипло прокуковала шесть раз, тут же послышался звон посуды – дело шло к ужину.

Холст по-прежнему оставался на мольберте. Краски почти совсем высохли. Нужно лишь было вставить его в раму. Но время торопило. И юноша только наскоро, но аккуратно свернул полотно. Быстро одел свой единственный черный костюм, быстро почистил ботинки. Он спешил. Забыв глянуть в зеркало и причесаться, выскочил в коридор. Он даже не мог вспомнить, ел ли сегодня чего-нибудь и запер ли за собой дверь.

Вдруг он услышал у себя над ухом испуганный возглас хозяйки, которая во все глаза пялилась на него. За криком последовал звук разбитой тарелки. Он не обратил на это внимания и, пробурчав что-то вроде «извиняюсь», поспешил исчезнуть.

«Наверное, я страшно осунулся и зарос. Мой вид не из лучших,» – подумал он, с трудом спускаясь по ступеням. Он чувствовал невероятную усталость, которая навалилась ему на плечи тяжким грузом. Сердце билось глухо, с перебоями, как неисправный механизм, дыхание было учащенным.

«Будто я постарел, пока был занят картиной,» – мелькнуло у него в голове. И он медленно зашаркал по пыльной мостовой. Ноги сами привели его к парку.

Войдя под арку, он услышал громкую веселую музыку, людские голоса, радостный смех. Сердце ему подсказывало идти туда, откуда доносился шум. Здесь, в глубине парка, было маленькое уютное кафе. В общем гуле толпы выделялся чей-то низкий голос: «За совершеннолетие нашей красавицы!» Потом хлынули аплодисменты, послышался звон бокалов, и грянула музыка. Это был тот самый вальс, их вальс… Только сейчас он звучал слишком громко, надрывно, неласково.

Бедный художник стоял в стороне и не решался ступить далее. Он растерянно озирался, тяжело дыша, и еще крепче прижимал к груди свое сокровище, завернутое в лоскут кисеи.

Вдруг в самом центре толпы он увидел ее. Она показалась ему еще более красивой. В белоснежном бальном платье, перехваченном алым поясом, она была скромна, мила и нарядна. Да, это была именно она, его прежняя любовь, только еще привлекательнее, нежнее, с мягким добрым блеском в глазах.

Она стояла одна среди ликующего моря порхающих пар и нетерпеливо смотрела вдаль в ожидании кого-то. Конечно, она искала именно его и не могла найти. С трудом справляясь с волнением, он попытался крикнуть «Я здесь!», но вышел лишь слабый надломленный хрип. В этот момент кто-то грубо задел его плечом и окрикнул:

– Не мешайся, дед.

Рядом захихикали. А он продолжал стоять, как приросший, на том же месте, ничего не понимая и не замечая. Неожиданно он почувствовал не себе ее взор. Он жадно всмотрелся ей в глаза… их взгляды встретились. Но в зеркале карих глаз он не нашел ничего, кроме досады и грусти. Неужели, она его не узнала? А, может, она его не ждет, а ищет кого-то другого? Догадки вихрем проносились в его голове, и ни одна не давала твердого ответа.

– Опять этот глупый старик, – услышал он за спиной чье-то недовольство и был увлечен в бурлящий круговорот быстрого танца.

Теперь он уже сам устремился вперед сквозь счастливую равнодушную массу людей к тому месту, где стояла она. Однако шаткие ноги не слушались его, со всех сторон его толкали и теснили. Он бесконечно долго вращался в бешеном ритме музыки. Кружилась голова. Потом в глазах потемнело. Он плохо помнил, как был сбит с ног, как выронил из рук картину. Сквозь пелену, закрывшую ему глаза, видел чужие недоуменные лица, слышал вздохи о каком-то старике. Потом чьи-то крепкие руки унесли его прочь…

Он почти не осознавал, как доплелся домой, как ужаснулся, увидав в обломке расколотого зеркала свое неузнаваемое лицо, как долго потом провалялся в бреду, не понимая, жив ли он или нет.

Когда же наконец сознание вернулось к нему, он никак не мог объяснить себе суть происшедшего. Однако сердце подсказывало ему, что всему виной этот злополучный портрет и его бессмысленная тяга к созданию совершенства. Но он и мысли не допускал о том, что она, его возлюбленная, хоть как-то причастна к его трагедии. Вероятно, чьи-то злые силы позавидовали их счастью и вмешались в их судьбы, превратив его в старика, отвратительного, дряхлого, уродливого. Возможно, и жить-то ему оставалось немного. Да и для чего жить и кому он теперь нужен такой? Ей ли? Если она едва решалась любить его, молодого и красивого, то о чем же он мог мечтать сейчас?

Но надо было существовать дальше. Смиряясь со своим тяжким положением, он, пряча глаза в пол, заявил хозяйке квартиры, что поживет некоторое время в этой комнатушке вместо своего «внука», пока тот в отъезде. Он продолжал платить за жилье, возобновил работы на заказ и перестал ждать и надеяться на что-либо. Сухие, серые, однообразные будни потянулись бесконечной чередой. Лето сменилось осенью…

Как-то раз, бесцельно гуляя по городу, он вдруг случайно оказался у входа в парк. «А почему бы не зайти?» – подумал он. Ему совсем недавно заказали осенний пейзаж для гостиной. Обойдя весь парк, он не нашел в нем места лучше, чем на танцевальной площадке в окружении вековых кленов и печальниц берез. Рояль на сцене ронял медленные трепетные звуки старинного вальса. Золотые, пурпурные листья плавно качались под его музыку над усыпленной землей. Вокруг все было наполнено тихим очарованием осени, легкой грустью прощания.

И художник достал кисти. Он уже забыл, для кого писал и зачем. Он ощущал лишь какую-то жгучую потребность излить свои наболевшие чувства в красках. Он не имел никакой цели, не жаждал ничьего признания. А все писал и писал… Пока играл рояль, пока, сладко шурша, падали листья, пока стучало одинокое сердце в такт волшебной музыке:

– Раз! два-три… Раз! два-три…

Когда же картина была окончательно завершена и он уже дал ей название «Осенний вальс», на него вдруг напало новое озарение. Он решил наполнить пейзаж живым образом – красивой парой, вальсирующей под музыку осеннего листопада. И вот началась новая работа, вдохновенная, изо дня в день, с полной самоотдачей. Хотя рисовал он фигуры по памяти, но ему остро нужна была соответствующая обстановка – настоящий осенний парк. И он торопился, не зная покоя, пока натура была еще свежа. Тяжело давалась работа: горькие воспоминания то и дело вставали перед его воспаленным взором, застилая глаза мутными слезами и щемя уставшее больное сердце. Но он не останавливался.

И вот теперь бедный художник сидит в холодной сумрачной комнате среди разбросанных холстов и красок, отхлебывает остывший горький чай и внимательно рассматривает свое последнее выстраданное творение.

«Да, действительно, – думает он. – Не мог же я нарисовать и свое лицо. Ну, как объяснить, почему красавица в паре с уродом, молодость рядом со старостью? Пусть кто-то скептически скажет, что такой ракурс не по правилам искусства. Зато он по закону жизни. Ведь изобразить все таким, как есть, значит, осквернить любовь. Вобщем, здесь все правильно.»

Он встал, расправил плечи, вдохнул полной грудью и еще раз окинул взглядом полотно. Насколько оно отличалось от предыдущего! В нем совсем не было ни поражающего воображение величия, ни надменной красоты и неподвижности. Здесь было все просто, понятно, немножко грустно и…

– Кажется, чего-то здесь все-таки не хватает… Чего же, чего?

Он быстро зашагал по комнате, опрокидывая стулья и натыкаясь на острые углы.

– Какой-то штрих, ничтожная деталь…

Подойдя к окну, он вдруг закричал что было сил:

– Я понял, понял! Еще один лист, последний лист! Его-то и не хватает. Надо спешить, надо бежать туда…

Он, как сумасшедший, закружился по комнате, нацепляя на ходу шарф, шляпу, перчатки. Он летел по лестнице вниз, перескакивая через три ступеньки.

«Будто молодость вспомнил,» – пронеслось у него в голове, и он ускорил шаг, прижимая крепче к себе заветное полотно.

А в это время в глубине безлюдного парка под старым кленом сидела девушка в лиловом плаще и, низко склоняя голову, нежно гладила побуревший листок, лежавший у нее на ладони.

Убаюканный теплой рукой, тот незаметно уснул. Сквозь сон он увидел яркий солнечный день, счастливые молодые лица, танцующие по кругу, услышал знакомую музыку вальса. Но неожиданно вальс сменился зловещей песней осеннего вихря, исчезло солнце, пропали листья на деревьях, а место молодого кавалера в паре занял дряхлый старик. И лист проснулся.

– Ох, я, кажется, задремал. Мне даже приснилось что-то…

Он попытался вспомнить сон и тут же озарился радостной улыбкой.

– О, как же я мог забыть! Какая непростительная рассеянность! Ты ведь не все знаешь. Не плачь, еще не все потеряно. У этой истории есть продолжение.

– О чем ты говоришь? Я тебя не понимаю, – с грустью сказала девушка. Однако в самой глубине ее глаз промелькнул слабый огонек надежды.

И листок, сбиваясь и боясь что-нибудь упустить, стал торопливо рассказывать ей про другую часть картины – про две танцующие фигуры, нарисованные художником позднее.

– Неужели это были мы – он и я? Ну, говори же! – нетерпеливо подгоняла девушка.

– Конечно, это была ты. Это, непременно, ты… В белом шелковом платье с алым поясом. О, ты была превосходна! Так шел тебе этот наряд. И ты была немыслимо…

– Ну, что ты болтаешь всякую ерунду! Ты о нем говори. Как он выглядел? Старым и некрасивым? Ведь так, так?

Она судорожно трясла рукой. Бедный листок чуть не упал на землю.

– Не… не знаю… Может быть… Дело в том, что он стоял спиной и…

– Ах, все потеряно!

Девушка обреченно опустила руку, и листок оказался прямо в луже.

– Нет же, нет! – запричитал он, барахтаясь в грязи.

Девушка с жалостью и недоумением поглядела на него.

– Разумеется, он стоял спиной. Но если ты хоть немножко напряжешь свою затуманенную горем память, то вспомнишь, что у того старика волосы оставались русыми и шелковистыми, как у молодого. Старость не тронула их.

– Так ведь он мог быть на картине и прежним, молодым. Как узнать теперь? К сожалению, это осталось тайной.

Девушка тихо вздохнула, безмолвно подобрала листочек и стала вытирать его рукой. Глаза, наполненные слезами, смотрели куда-то сквозь него.

– Ты ведь еще не все вспомнила, – не унимался он. Фыркая и сбрасывая с себя грязные капли, он продолжал. – Твой художник нарисовал эту картину совсем недавно. А недавно что у нас было? Правильно, осень! И парк на картине был осенний, и рояль был усыпан опавшими листьями, и вы танцевали осенний вальс… Раз! два-три… Раз! два-три… А ты нежно-нежно глядела ему в глаза и что-то говорила…

– Я люблю тебя! – сорвалось с ее губ.

Она подхватила листок и, счастливая, закружилась с ним. Она кружилась в вихре вальса под гул ветра, под шум холодного дождя, под шорох сырой травы под ногами.

– Я люблю тебя! – продолжала заклинать она, танцуя, как безумная, и целовала мокрый бурый лист у себя на ладони.

«Я люблю тебя!» – эти слова эхом разносились по пустынным аллеям, долетали до далекой чугунной ограды, поднимались высоко над старым парком. Их никто не мог слышать в безлюдном пространстве, кроме одного человека – быстро приближающегося юноши со свертком в руке. Он нес свою лучшую картину под названием «Осенний вальс». Но об этом знали лишь он, она и последний лист ускользающей осени.