2

Девушка заглушила мотор и выпрыгнула из кабины. В свете мощного фонаря трактора поле выглядело, как полторта. Скудная пшеница белела с правой стороны, слева чернела перепаханная земля с торчащими клоками соломы. Хорошего понемножку. Тома бросила трактор там, где закончила пахать, и потащилась вперед, на ходу стягивая пыльные рукавицы. Спину ломило. Погасли фары, и стало заметно, что мрак расслоился и поредел. Ночь отступала.

Тома миновала сетку ограждения и устало побрела в сторону поселка по пустой, едва различимой в темноте дороге. Вдоль границы полей на бетонных столбах в два ряда тянулась колючая проволока. За ней по обе стороны в раннем свете поблескивали сухие метлы кукурузы.

В кабине поуютней. Тома ссутулилась и зябко обхватила себя за плечи. Без мерного звука мотора она чувствовала себя голой и уязвимой. Стояла мертвая тишина. Вдруг неподалеку шевельнулась пара стеблей, и по полю метнулся сухой полый шорох. Тома тревожно огляделась, прислушиваясь. Смолкло. Она снова поежилась, стянула платок со лба и отерла им лицо. Каменистая пыль оцарапала лоб.

Внезапный порыв ветра вырвал платок из рук. Тома поймала его, прижав ногой к земле. На секунду все вокруг застыло, как на фотоснимке… Девушка тоскливо оглянулась. Метров триста отделяло ее от трактора, а респиратор остался в кабине. Она колебалась мгновение, тревожно вглядываясь в темноту, потом твердо решила не возвращаться.

До бетонного убежища не больше сотни метров, его квадратная коробка смутно виднелась за высокой порослью полей. Но с точки зрения архитектурных особенностей Томе оно напоминало крематорий. По сути совершенно необоснованно: Тома не была знакома с устройством подобных заведений. Тем не менее стереотип легко поборол здравый смысл. Наконец, она решилась окончательно и побежала. Мимо полей, мимо убежища, мимо раз за разом мелькавших прикрепленных к столбам желтых щитов с предупреждением: «Присутствие на территории сельхозпосадок без спецкостюма строго воспрещено».

Тут все вокруг дрогнуло, колыхнулось и пришло в яростное движение. Поднялся монотонный свист. Сломалась, смялась гладь полей. Стебли растений пластались ниц и рывками вздымались снова. Обрывки сухих листьев, вертясь, пересекали дорогу. Тома на ходу повязала платок на лицо углом вниз, как грабитель поезда с дикого запада. Край заткнула за ворот.

Среди летящего мусора столбами вставала белая пыль, свиваясь в спирали у самой земли. Девушка сколько могла, прибавила ходу. Впереди, за полями, окруженный чахлой рощей, лежал спящий поселок.

Молочный рассвет разгорался, сжирая звезды. Беснующиеся поля разнородных посадок серпом окаймляла неподвижная белая долина. В немом покое она полого уходила вдаль до самого горизонта, призрачно светясь с востока. Контраст бесноватых полей и белого покоя вызывал чувство нереальности происходящего. Это он. Остов Мертвого моря. Туда ушла вода. Оттуда теперь приходит гиблый ветер.

Посреди необъятной дали еле катилась по ровной серой полосе черная точка. Стремглав бежала Тома.

Успела! Успела. Дыхание глотками комкало горло. Тома ворвалась во двор, повернулась закрыть калитку, но та не поддалась. Легкая сухая древесина ворот в потоке ветра стала несдвигаемой. «Бросить так? Сорвет же, к черту, ворота!» – в приступе упрямства думала девушка, снова и снова налегая на дверь. Между тем ветер заметно усилился. Створка дрожала и низко гудела под ладонями, как высоковольтная линия. Внезапно она ринулась навстречу Томе и распахнулась настежь. Толчком девушку отбросило вбок, и дверь намертво прижала ее к забору. «Прибило б, если б не притолока», – отстраненно подумала Тома, еле повернув голову в тесном пространстве, и коснулась пальцами толстого бревна. Ловушка захлопнулась. Плотно сжатая с обеих сторон, Тома отчаянно пыталась выбраться. Она изо всех сил упиралась в забор ногами, пытаясь оттолкнуть заклинившую дверь спиной. Не вышло. Ветер звериной силой прижимал ее, не позволяя сдвинуться с места.

«Десять метров до дома. Глупо», – с колотящимся сердцем подумала Тома. Над ее головой рассветал куцый треугольник неба. Ветер с ревом рвал толстые щели, бил хлестко песком и теперь не давал вдохнуть. Тома билась уже без надежды, без толку, как зверь. Мучительно хотелось сорвать с лица платок…

Когда пыль залепила глаза, и дышать стало невозможно, калитка вдруг истошно заскрипела и с треском захлопнулась. Внезапно освобожденная Тома упала на бок, поднялась, и, пригибаясь, полуползком двинулась к дому. Десять метров. Восемь. Пять… Перед носом мело пылью, сухой травой, дворовым веником, живой удивленной курицей вверх тормашками и чистыми наволочками с веревки. На самом краю зрения метнулась черная клякса. Показалось, собака. «К черту, к черту всех», – думала Тома, переползла через порог и тяжело захлопнула за собой дверь.

Оглушила тишина, мерно прорезываемая ударами капель из рукомойника. В мыслях тоскливо мелькнула показавшаяся собака, но Тома отогнала ее фантом. «Привиделась. И вообще. Спасайся, кто может, – как может».

Едва отдышавшись, она торопливо прошла вдоль стен, закрывая ставни. Для этого она рывком втягивала в растрескавшиеся отверстия в саманных стенах металлические пруты, снаружи прикрепленные к ставням. Через минуту дом покрыл мрак, и только сквозь стенные дырки ровными полосками пробивался свет и тонкие струйки настырной пыли. Они еле слышно свистели, каждая своим голосом.

Тома ощупью нашла табурет, взобралась на него ногами и крутанула в цоколе лампочку. Желтый круг мигнул, покачался, очертил бревенчатый потолок, осветил узкую комнату.

Голова закружилась. Тома сползла, села на пол и начала раздеваться. Руки тряслись, она обрывала петли и пуговицы. Труднее всего дались ботинки. Она стянула со стола кухонный нож и перерезала шнурки. Дальше пошло поживее. Покончив с разоблачением, собрала все до последней тряпки, с трудом поднялась, и, чуть-чуть приоткрыв дверь, вышвырнула их за порог. Свистящий хаос утилизировал все мгновенно.

Усилием воли девушка запретила себе лечь на кровать и улеглась под ней на половик. На ощупь нашла таблетки дезактиватора в комоде за головой, проглотила четыре сразу и затихла, подтянув колени к подбородку. Лежа виском на тонкой тряпке и иссохших досках, она закрыла глаза и почти физически ощутила, как с рук, с ног, из волос, каждой складки, каждой поры на пол сыплется тонкий белый песок.

«Не на пол. На половик, – не без удовлетворения поправилась она. – Я его вытрушу и… Жалко кур». С этой мыслью она заснула и неподвижно проспала до полудня.

Ее разбудил телефонный звонок. Винтажный механический звон исходил от китайского аппарата, гвоздем прибитого к стене у рукомойника. Тома осторожно открыла левый глаз. В открытые окна врывалось солнце, чайник плевался на плите, у окна сидел Паша, жевал куриную ногу и читал газету.

– Почему бы не снять трубку? – сурово осведомилась Тома.

– С добрым утром, любимая!

Он гибко соскользнул с табурета, встал на одно колено и поцеловал ее в щеку.

– Прожуй!

Тома недовольно вытерла щеку и попыталась собрать в единое целое затекшее тело. Телефонный звонок осекся и замолк.

– Почему я здесь, а ты жрешь, как ни в чем не бывало? – мирно добавила она, сидя на полу и растирая занемевшую ягодицу.

– Потому что будить мое солнышко небезопасно, где бы то ни было. В глаз несложно получить.

Сквозь его рыжие волосы светило солнце, Тома улыбнулась и прилегла снова, опершись щекой на руку.

– Ну – нет, теперь – вставай-ка! – Павел хищно вскочил со стула.

– Нет, нет, нет!

Она смеялась и дрыгала ногами, когда он тащил ее на плече за дом к колодцу.

– Холодная! Будет холодная!

– Нет, я с утра набрал кадку…

Тома сидела в антикварного возраста черном корыте, а Паша поливал ее нагретой утренним солнцем водой. В брызгах мерцала радуга. Потом она встала, он смыл пену чистой водой и обернул ее светящимся белым полотенцем. Казалось, пели птицы.

Двумя часами позже Павел вновь сидел на прежнем месте. Напротив восседала Тома в простыне на подобие римской грации с кружкой молока и пальцем доставала мед из кувшина.

– Как в лаборатории? – спросила она и подняла глаза.

Его лицо напряглось, но рот продолжал улыбаться.

– Мрут, твари.

Тома отставила кружку.

– Сколько?

– Уже четырнадцать. На вскрытии ноль. Совершенно чистые крысы. Спонтанная асистолия.

Павел вздохнул и продолжил:

– Оставим это. Найдем причину, найдем и средство. Кстати. утром был шторм. Я волновался.

– Шторм! Шторм, когда море. А когда песок, это буря… А ты помнишь море?

– Ты мне зубы не заговаривай. «Шторм – буря». Попала, отвечай?

– Не успела. Честно. Я домой, и тут как начнется!

– Слушай радио. Обязательно. Сирена была, все ее слышали. Но что-то мне подсказывает, что все, кроме тебя.

– Ну, слышала – не слышала. Что-то такое я слышала…

– Черт тебя дернул тогда выйти в поле! – голос Павла стал тревожно-злым.

– Ну что ты дергаешься? Говорят тебе: не попала. Все хорошо… – Тома светло улыбнулась.

– Все хорошо?

– Ага!

– А у самой конъюнктивы, как у белого кролика. И ботинок твой висит на столбе радиоточки, загорает. Почему-то. И полкорыта песка после купания осталось. С чего бы?

Тома незаметно покосилась на сплошь запыленный половик, свое импровизированное ложе. Потом придала лицу серьезности и гордо отозвалась:

– Ну, знаешь… про женщину не говорят «конъюнктивы»… это у твоих мышей конъюнктивы.

– У крыс.

– Это у крыс конъюнктивы…

– Допросишься ты у меня, женщина. Посажу на цепь, буду выгуливать…

– Ага. По пятницам. При твоем отношении к работе на большее можно забить. Сдохну я так у вас. От спонтанной асистолии… – жалобно закончила Тома.

– Не болтай, – жестко сказал Павел и нахмурился.

– Сегодня ночуешь в лаборатории?

Он не ответил. Во взгляде отразилось сожаление, и страсть к своему делу, и уверенность: она поймет.

– А. Ну-ну. Так я и знала. Пошли со мной в курятник? – вдруг убедительно предложила Тома.

Он глянул озадаченно, будто ослышался. Тома охотно пояснила:

– Надо оценить жертвы и разрушения. Мне одной как-то…

– Курятник, как курятник. Стоит. Я там был.

– Ну и сколько же там кур? – подозрительно спросила Тома.

– Двенадцать.

Тома вздохнула.

– Я боялась, все гораздо хуже. Было тринадцать. Пойдем, поищем, может быть и тринадцатой повезло? Забилась где-то…

– Честно говоря, тринадцатой не повезло. Перелом голени, закрытая черепно-мозговая травма, левосторонняя слепота.

Тома проследила выразительный взгляд Павла до тарелки с куриным мясом, накрытой столовым полотенцем. Ей и раньше в очертаниях его обеда мерещилось что-то смутно знакомое. Испуганный аппетит спрятался в самый дальний угол.

– И ты можешь ее есть? Теперь?

– А что, продиагностированная, она перестает быть съедобной? Ладно, не куксись. Труп я возьму с собой, – там пацаны голодные.

Паша смел одноногую птицу в пакет, накрыл тандырной лепешкой, взглянул на часы и засобирался.

– «Пацаны» у него там «голодные». Пацаны и Марина. Я правильно говорю? – Тома скроила проницательную физиономию.

– Нет, солнышко. Марина курятину не ест…

– Ах, даже так? Вам известны ее гастрономические пристрастия?

– Клянусь, я не пойму: ты ревнуешь или шутишь? – Павел посмотрел серьезно.

Тома выдержала грозную паузу, и прыснула:

– Ревную? К этой курице? Она же курятину не ест из страха каннибализма.

– Забавно. Ты когда смеешься, кажется, что снаружи солнце.

– Потому что там и есть солнце.

Павел встал, захлопал по карманам, уточняя координаты зажигалки. Тома вздохнула:

– Уже? Я думала, ты в ночь…

– Уже. И в ночь. Не горюй, царица, отследим этот проклятый эффект, и махнем… Куда ты хочешь?

– В Гонолулу.

– Хорошо, насчет отпуска после подеремся. Я, к примеру, предпочел бы Исландию. Ну, ладно. Будь умницей, и включи радио.

Он наскоро натянул свежую рубашку, ущипнул Тому за нос и вышел. Тома нарочито не попрощалась, она растирала пострадавший нос. Не пройдет и минуты, как он вернется. Спустя указанное время за дверью послышался шум, и Павел со словами «ч-черт, опаздываю!», влетел обратно, включил радио, и выбежал снова.

– Пока!.. – еле успела выкрикнуть Тома.

В ответ уже во дворе он раскрутил пакет с курицей над головой.

Китайский радиоприемник заговорил по-саяхски. Тома вежливо кивала старательной радиоведущей, не понимая ни слова. Из-за окон донесся шум мотора, и мятый джип цвета пыли покатил вдоль белой дороги, постепенно превращаясь в пыль.

Тома бесцельно побродила по кухне, подошла к мусорному ведру, воровато разрыла его и достала клочок смятой бумаги. Расправила на коленке и в очередной раз прочитала:

«Распоряжение по участку 263–12.

По результатам проверки от 03,06 решено запахать культуру без уборки. Отчет комиссии по участку размещен на сайте Академии сельского хозяйства под кодом участка. План мероприятий на следующий сезон в разработке. Благодарим за сотрудничество».

Она снова смяла бумажку и бросила обратно. Дернула ртом, передумала, вновь достала и разорвала в меленькие клочки. Запахать? Будет исполнено. Поле уже наполовину запахано.

Тома вновь прошлась по кухне, пытаясь отвлечься.

Если называть вещи своими именами, то в телеграмме написано следующее: уничтожь то, во что вложено столько труда. Пот и слезы и скудную радость последнего полугода. Уничтожь раньше срока, до урожая. В битве за каждый колос ты проиграла. Но не это самое главное. А то, что результат этой нелегкой работы никому не понадобился. Образцы пшеницы в лабораторию не потребовались. Их не будут исследовать, Академия признала культуру полностью непригодной. И потому распорядилась «запахать без уборки». «С благодарностью».

В приступе злой обреченности Тома в прошлую ночь и вышла в поле после сирены штормового предупреждения. Конечно, она ее слышала. Звук был жуткий. Странно, что мертвые не восстали. Глухой бы услышал. Тупым вибрирующим воем радиодинамик надрывался трижды по три минуты. Тома зло вырубила радио. А звук остался, как в страшном сне, окружая ее со всех сторон. Заунывный и пустой, он лился теперь отовсюду: из окон соседних бараков, магазинчика на углу, со столба поселковой радиоточки. Тома тогда прислушалась к себе и поняла: сегодня этим ее не остановить. Ее гнало желание покончить с этим заданием Академии как можно быстрее. Запахать свой участок немедленно. Резать по живому чем быстрей, тем лучше.

Далеко, за поселком, на половине ее участка еще качалась скудная, низкорослая, но живая пшеница.

Павлу Тома ничего не сказала. Не стоило его расстраивать, у него своих проблем достаточно.