– Ваша книга не годится, – перебил он меня. – Уверяю вас, что она не годится. Она не соответствует духу времени. Возможно, ее и приняли бы, если бы вы показали ее критикам, таким как мой ближайший друг Генри Ирвинг, устроив ей «первую ночь» с великолепным ужином и превосходными напитками. Иначе бесполезно. А чтобы книга имела успех сама по себе, ей незачем пытаться быть литературной, она должна быть только неприличной. Настолько неприличной, насколько вы можете это сделать, не оскорбив передовой женщины. Это откроет вам широкое поле. Опишите в подробностях любовную интригу, распространитесь о рождении детей – словом, говорите о мужчинах и женщинах как о животных, существующих ради единственной цели размножения, и успех ваш будет громадный. Не будет ни одного критика, который не одобрит вас, ни одной пятнадцатилетней школьницы, которая не станет пожирать глазами написанные вами страницы в безмолвии своей девственной спальни!

Его взгляд сверкал такой злой насмешкой, что я, ошеломленный, не мог найти слов для ответа, и он продолжал:

– С чего это вам взбрело в голову, дорогой Темпест, писать книгу, как вы говорите, о «благороднейших образцах жизни»? На этой планете нет благородных образцов жизни: во всем подлость и торговля. Человек – ничтожество, и все его цели ничтожны, как он сам. А благородные образцы жизни ищите в других мирах. Другие миры есть! Опять-таки люди не желают возвышать и очищать свои мысли романами, которые они читают для удовольствия: для этого они ходят в церковь и очень скучают в продолжение службы. И зачем вы хотите утешать людей, которые обыкновенно только благодаря своей глупости причиняют себе муки? Они не хотели помочь вам. Они не дали вам шести пенсов, чтобы спасти вас от голода. Мой друг, оставьте ваше сумасбродство вместе с бедностью. Живите для себя. Если вы сделаете что-нибудь для других, эти другие только ответят вам самой черной неблагодарностью; примите мой совет и не жертвуйте своими собственными интересами из каких бы то ни было соображений!

Он встал из-за стола и говорил, стоя спиной к яркому огню и спокойно покуривая сигару. А я смотрел на его красивую фигуру и лицо, терзаясь мучительным сомнением, омрачившим мое восхищение.

– Если бы вы не были так прекрасны, я бы сказал, что вы бессердечны, – промолвил я наконец. – Но ваши черты – прямая противоположность вашим словам. В действительности у вас нет того равнодушия к человечеству, которое вы силитесь присвоить себе. Вся ваша наружность говорит о великодушии, которое вы не можете победить, если бы даже хотели. Кроме того, разве вы не пытаетесь всегда делать добро?

Он улыбнулся.

– Всегда! То есть я всегда занят работой, стараясь удовлетворить людские желания. Хорошо ли это или дурно с моей стороны, еще предстоит узнать. Людские желания беспредельны; единственное, чего ни один из них, по-видимому, не хочет, насколько я заметил, это прекратить со мной знакомство!

– Еще бы, конечно, нет! Узнав вас, это невозможно сделать! – И я засмеялся нелепости этой мысли.

Он искоса бросил на меня загадочный взгляд.

– Их желания не всегда похвальны, – заметил он, повернувшись, чтобы сбросить пепел от своей сигары за решетку камина.

– Но, безусловно, вы не потворствуете им в их пороках! – воскликнул я, все еще смеясь. – Это значило бы разыграть роль благодетеля слишком основательно!

– Я вижу, мы утонем в зыпучих песках теории, если пойдем дальше, – сказал он, – вы забываете, мой друг, что никто не может сказать наверняка, что такое порок и что добродетель. Они, как хамелеон, в разных странах принимают разные цвета. Авраам имел две или три жены и несколько наложниц и был добродетельным человеком, согласно Священному Писанию, тогда как какой-нибудь лондонский лорд Простак в наше время имеет одну жену и несколько наложниц и, в сущности, очень схож в других свойствах с Авраамом, но между тем считается ужасным типом. Переменим разговор, иначе мы никогда не кончим. Что нам делать с остатком вечера? Есть в Тиволи хорошо сложенная интересная девица, нашедшая себе покровительство у расслабленного маленького герцога; стоит посмотреть на ее удивительное кривлянье, благодаря которому она втирается в английскую аристократию, чтоб занять определенное положение. Или вы устали и предпочитаете отдохнуть?

Сказать правду, я был совершенно утомлен волнениями дня – и столько же нравственно, сколько физически. Моя голова была тяжела от вина, от которого я совсем отвык.

– В самом деле, мне скорее всего хотелось бы лечь спать, – сознался я, – но как же моя комната?

– О, Амиэль позаботился об этом; мы спросим его.

И он позвонил; его лакей сейчас же появился.

– Вы приготовили комнату для мистера Темпеста?

– Да, ваше сиятельство. Апартамент в этом коридоре, почти напротив. Комната обставлена не так, как следует, но я, настолько мог, сделал ее удобной для того, чтобы провести ночь.

– Благодарю, – сказал я, – я вам очень обязан.

Он почтительно поклонился.

– Благодарю вас, сэр.

Он удалился, и я сделал движение, чтобы пожелать моему хозяину покойной ночи.

Он взял мою протянутую руку и держал в своей некоторое время, пытливо глядя на меня.

– Вы мне нравитесь, Джеффри Темпест, – сказал он. – И потому, что вы мне нравитесь, и потому, что, я думаю, в вас есть нечто высшее, чем только земное животное, я хочу предложить вам то, что вы, может быть, найдете странным. Вот что: если я не нравлюсь вам, скажите это сейчас же, и мы разойдемся теперь, прежде чем у нас будет время лучше узнать друг друга, и я постараюсь больше не попадаться на вашем пути, разве только вы сами станете искать меня. Если же, наоборот, я нравлюсь вам, если вы находите мой характер и образ мыслей сходными с вашими, дайте мне обещание, что вы будете моим другом и товарищем на некоторое время, на несколько месяцев, во всяком случае. Я введу вас в лучшее общество и представлю вас самым красивым женщинам Европы, как и самым блестящим мужчинам. Я их всех знаю и, думаю, могу быть вам полезен. Но если в вас таится хоть малейшее отвращение ко мне, – здесь он остановился и продолжал с необыкновенной торжественностью, – во имя Господа, не скрывайте его, и я уйду, потому что, клянусь вам, я не тот, кем кажусь!

Потрясенный его странным взглядом и странной манерой, я колебался один момент, и от этого момента, я знал, зависела моя судьба. Это была правда: во мне мелькнула тень недоверия и отвращения к этому обаятельному, но циничному человеку, и он, по-видимому, почувствовал это. Но потом все подозрения исчезли, и я сжал его руку с новым чувством.

– Мой друг, ваше предупреждение пришло слишком поздно, – сказал я радостно. – Кто бы вы ни были или каким бы вы себя ни считали, я нахожу вас чрезвычайно симпатичным и счастлив, что встретил вас. Мой старый товарищ Кэррингтон действительно оказал мне услугу, познакомив нас, и уверяю вас, что я буду гордиться вашей дружбой. Вам, кажется, доставляет наслаждение унижать себя? Но вы знаете старую поговорку: «Не так страшен черт, как его малюют!»

– И это верно, – промолвил он задумчиво. – Бедный черт! Его недостатки, без сомнения, преувеличены священнослужителями. Итак, мы друзья?

– И я не буду первым, кто нарушит договор!

Его темные глаза внимательно остановились на мне, и все же в них, казалось, таилась улыбка.

– Договор – хорошее слово, – сказал он. – Итак, будем считать это договором. Теперь, имея состояние, вы обойдетесь без материальной помощи, но я думаю, что смогу быть вам полезен, введя вас в общество. И, конечно же, вы влюбитесь, если уже не влюблены.

– Нет, – быстро ответил я и сказал правду. – До сих пор я не встретил ни одной женщины, которая удовлетворяла бы моим требованиям красоты.

Он разразился хохотом.

– Честное слово, самонадеянности вам не занимать. Только совершенная красота удовлетворит вас? Но примите во внимание, мой друг, что вы сами, пусть даже и красивый, статный молодой человек, все же не вполне Аполлон.

– Не в том дело, – заметил я. – Мужчина должен выбирать себе жену внимательным глазом, для своего личного удовлетворения, так же как он выбирает лошадь или вино: совершенство или ничего.

– А женщина? – спросил Риманец, и глаза его блеснули.

– Женщина, в сущности, не имеет права выбора, – ответил я; так как это был один из моих любимых доводов, то я говорил с удовольствием. – Она должна подчиняться, когда ее хотят. Мужчина – всегда мужчина, а женщина только принадлежность мужчины и без красоты не может рассчитывать ни на его восхищение, ни на его поддержку.

– Правильно! Весьма правильно и логично! – воскликнул он, сделавшись на минуту чрезвычайно серьезным. – Я сам не симпатизирую новым идеям об интеллектуальности женщины. Она только самка человека, она не имеет собственной души, кроме той, которая является отражением его души, и, будучи лишенной логики, не способна иметь правильное суждение о вещах. Весь обман поддерживается этим истерическим существом, если принять во внимание, какое низшее создание она собой представляет. Любопытно проследить, сколько зла она причинила миру, разрушая планы умнейших советников и королей, которые, без сомнения, должны были бы господствовать над ней! А в настоящее время она сделалась более чем когда-нибудь неукротимой.

– Это только проходящая фаза, – возразил я небрежно, – придуманная несколькими несимпатичными особями женского пола. Я так мало интересуюсь женщинами, что сомневаюсь, женюсь ли когда-нибудь.

– У вас вдоволь времени для размышления; пока же забавляйтесь с красавицами en passant ^[1], – сказал он, внимательно следя за мной. – А тем временем я покажу вам всевозможные брачные рынки мира, хотя самый большой из всех, конечно, наша столица. Чудесные торги предстоят вам, милый друг! Образчики удивительных блондинок и брюнеток идут, в сущности, очень дешево. Мы рассмотрим их на досуге. Я рад, что вы сами решили, чтобы мы стали товарищами, потому что я очень горд – можно сказать, дьявольски горд – и никогда не останусь в обществе человека, если он выразит хоть малейшее желание избавиться от меня. Покойной ночи!

– Покойной ночи! – ответил я.

Мы снова пожали друг другу руки, и прежде, чем разъединили их, вдруг ярко сверкнула молния, сопровождаемая страшным раскатом грома. Электричество погасло, и только огонь в камине освещал наши лица. Я был немного ошеломлен и смущен; князь же оставался совершенно равнодушным, и его глаза блестели в темноте, как у кошки.

– Какая гроза! – заметил он. – Такой гром зимой – довольно необычное явление. Амиэль!

Вошел лакей, и его злое лицо походило на белую маску среди мрака.

– Лампы погасли, – сказал его господин, – странно, что цивилизованное человечество до сих пор не научилось обращаться с электрическим светом. Можете вы починить их, Амиэль?

– Да, ваше сиятельство.

И через несколько минут, благодаря искусным манипуляциям, которых я не понял и не мог видеть, хрустальные рожки засветились с новым блеском.

Грянул другой удар грома в сопровождении сильнейшего ливня.

– В самом деле, удивительная погода для января, – сказал Риманец, протягивая мне руку. – Покойной ночи, мой друг! Спите спокойно!

– Если гнев стихии мне позволит! – улыбнулся я.

– О, какое нам дело до стихии! Человек почти господствует над ней, или скоро так будет. Амиэль, покажите мистеру Темпесту его комнату.

Амиэль повиновался и, перейдя в коридор, ввел меня в большой роскошный апартамент, богато убранный и ярко освещенный. Уютным теплом пахнуло на меня, когда я вошел. И я, который с детства не видал такой роскоши, почувствовал себя более чем когда-либо подавленным от радостного сознания моего неожиданного, необыкновенного счастия.

Амиэль почтительно ждал, время от времени украдкой бросая на меня взгляды, в которых, мне казалось, читалась какая-то насмешка.

– Чем могу служить вам, сэр? – спросил он.

– Благодарю вас, вы мне не нужны, – ответил я, стараясь придать небрежную интонацию своему голосу. Так или иначе, но я чувствовал, что этого человека необходимо ставить на место. – Вы были очень внимательны, я этого не забуду.

Легкая улыбка скользнула по его губам.

– Премного благодарен, сэр. Покойной ночи!

И он удалился, оставив меня одного. Я ходил взад и вперед по комнате, скорее машинально, чем сознательно, пробуя думать, пробуя разобраться в изумительных происшествиях дня, но в моем мозгу еще царил хаос, и единственным рельефным образом являлась замечательная личность моего нового друга Риманца.

Его необыкновенная внешность, приятные манеры, его забавный цинизм, соединенный с глубоким чувством, которому я не мог подобрать названия; все незначительные, но тем не менее редкие особенности его происхождения и характера преследовали меня и как бы сделались неразрывно смешанными со мной и относящимися ко мне обстоятельствами.

Я разделся перед огнем, прислушиваясь к дождю и грому, который теперь затихал в сердитых отголосках.

– Джеффри Темпест, свет открылся перед тобой! – сказал я, обращаясь к самому себе. – Ты молод, здоров, недурен собой и умен, вдобавок к этому теперь ты имеешь пять миллионов фунтов и друга – богатого князя. Чего же больше тебе желать от судьбы? Ничего, кроме славы! А этого ты достигнешь легко, потому что в наше время даже слава покупается, как любовь. Твоя звезда восходит, и литературная каторга окончилась для тебя, мой мальчик! Пользуйся покоем и удовольствием всю оставшуюся жизнь. Ты счастливец! Наконец твой день пришел!

Я бросился на мягкую постель и постарался заснуть, но в полудреме все еще слышал в отдалении глухие отголоски грозы. И раз мне почудился голос князя, звавший «Амиэль! Амиэль!» – с неистовством, похожим на рев рассвирепевшего ветра. В другой раз я внезапно пробудился от глубокого сна под впечатлением, что кто-то подошел и внимательно смотрит на меня.

Я сел на кровати и вглядывался в темноту, так как огонь в камине погас. Потом включил маленькую электрическую лампочку подле меня, и комната осветилась, но в ней никого не было.

Между тем воображение продолжало играть со мной, прежде чем я снова заснул, и мне казалось, что я слышал около себя свистящий шепот: «Тише! Не тревожь его. Пусть глупец спит в своем безумстве!»