– Мир таков, каков он есть, – продолжал он, пристально глядя на меня. – Им двигают самые низменные силы, он существует для самых пошлых, пагубных целей, он далеко не рай. Это не счастливая семья дружных и любящих братьев, а перенаселенная колония сварливых обезьян, воображающих себя людьми. В старое время философы пробовали учить, что этот тип обезьян должен быть истреблен для появления и развития более возвышенной расы. Но они старались напрасно: не нашлось достаточно людей, чтоб победить звериную толпу. Сам Господь сошел с Небес, чтобы попытаться исправить зло и, если возможно, восстановить свой искаженный образ на общем виде человечества, и даже Он потерпел неудачу.
– На свете очень мало от Бога, – заметил я с горечью. – Гораздо больше от Дьявола!
Он улыбнулся; загадочная, мечтательная улыбка преобразила его лицо, и он стал похож на Аполлона, погруженного в размышления о новой, прекрасной песне.
– Без всякого сомнения! – сказал он после небольшого раздумья. – Человечество предпочитает дьявола всякому другому божеству, поэтому, если его выбирают, неудивительно, что он управляет там, где его просят управлять. А между тем, знаете ли, Джеффри, этот дьявол, если таковой существует (вряд ли, я думаю), не так ужасен, как утверждают его хулители. Мне кажется, что он нисколько не хуже финансиста девятнадцатого столетия!
Я громко рассмеялся этому сравнению.
– После этого, – сказал я, – вам только остается, что пойти к Макуину. Надеюсь, вы скажете ему, что я втрое лучше всех новейших «открытий», вместе взятых!
– Не беспокойтесь! – ответил Лючио. – Я выучил наизусть все необходимые фразы. «Звезда первой величины» и так далее. Я прочел «Атеней», чтоб поближе познакомиться с жаргоном литературного оценщика, и уверен, что сыграю свою роль в совершенстве.
Он ушел, а я, просмотрев рассеянно газеты, отправился завтракать в «Артур», я теперь состоял членом этого клуба. По дороге я остановился перед окном книжного магазина, посмотрел, было ли уже выставлено мое «бессмертное произведение». Его не было, но между новыми книгами впереди всех была выдвинута одна под названием «Несогласие», Мэвис Клер.
Движимый внезапным порывом, я вошел и купил ее.
– Хорошо продается эта книга? – спросил я, когда мне ее вручили. Продавец широко открыл глаза.
– Продается? – переспросил он. – Ну да, конечно, хорошо. Все читают ее!
– В самом деле? – и я небрежно перевернул несколько страниц. – Я не встречал в газетах ни одного отзыва о ней.
Продавец улыбнулся и пожал плечами.
– Да, сэр, – сказал он, – мисс Клер слишком популярна, и реклама ей не нужна. Кроме того, большинство критиков настроены против нее из-за ее успеха, а публике это известно. На днях в магазин зашел человек из редакции одной известной газеты, сказал, что хочет написать заметку о самых продаваемых книгах, и спросил меня, произведения какого автора пользуются наибольшим спросом. Я ответил, что мисс Клер занимает первое место, и он страшно разозлился: «Этот ответ я получаю везде, и, как бы он ни был правдив, для меня он бесполезен, потому что я не посмею упомянуть ее имя в заметке: мой редактор немедленно вычеркнет его, он ненавидит мисс Клер!» – «Достойный у вас редактор!» – сказал я. А он как-то странно посмотрел на меня и сказал: «Ничто не сравнится с журналистикой в подавлении правды, сэр!»
Я улыбнулся и ушел с моей покупкой, убежденный, что истратил несколько шиллингов совершенно напрасно. Если эта мисс Клер была действительно так популярна, то ее труд должен быть, конечно, из разряда низкопробных, так как я, подобно большинству литераторов, с забавным противоречием смотрел на публику как на ослов и в то же время ничего так не желал, как похвалы и одобрения этих самых ослов! Поэтому я не мог себе представить, чтобы публика была способна сама заметить хорошую литературную работу без указания критиков. Безусловно, я ошибся: громадные массы публики всех наций движимы инстинктивным чувством справедливости, заставляющим их отвергать ложное и недостойное и выбирать истину. Приготовившись, как большинство людей моего типа, отнестись к книге насмешливо и презрительно, главным образом потому, что она была написана рукой женщины, я уселся в отдаленном уголке клубной читальни и принялся разрезать и пробегать страницы. Я прочел всего несколько фраз, и мое сердце сжалось от тяжелого ощущения, в котором страх соединился с завистью. Огонь ревности начал разгораться во мне! Какая власть была дана этому одаренному автору – всего лишь женщине, – что она осмелилась писать лучше меня и магическим действием своего пера заставила меня, пусть со стыдом и гневом, признать, насколько я ниже ее!
Ясность мысли, блеск слога, красота выражений – все это было ей присуще; мною овладела такая бешеная злоба, что я бросил читать и отшвырнул книгу. Непреодолимое, могущественное, неподкупное качество гения! Ах, я еще не так был ослеплен своим собственным высокомерием, чтоб не признать тот священный огонь, которым пылала каждая страница; но признать его в работе женщины – это оскорбляло и раздражало меня выше моих сил. Женщины, по моему мнению, должны были знать свое место, то есть быть служанками или игрушками мужчин, как их жены, матери, няньки, кухарки, штопальщицы их носков и рубашек и экономки. Какое право они имеют вторгаться в царство искусства и срывать лавры с головы своего господина! «Ах, если б мне только удалось написать отзыв на эту книгу!» – думал я свирепо. Я бы представил ее в искаженном виде, я бы обезобразил ее неверными цитатами, я бы с наслаждением изорвал ее в клочья! Эта Мэвис Клер, «бесполая», как я ее тотчас же обозвал – только потому, что она обладала дарованием, какого я не имел, – говорила то, что хотела сказать, с неподражаемой прелестью, легкостью и с внутренним сознанием своей силы – силы, которая и подавила меня, и оскорбила. Не зная ее, я ненавидел ее, эту женщину, сумевшую приобрести славу без помощи денег, над которой венец сиял так ярко, что делал ее выше любой критики.
Я поднял книгу и попробовал придраться к ней; над двумя-тремя поэтическими сравнениями я рассмеялся с завистью. Уходя из клуба, я взял книгу с собой, охваченный двумя противоречивыми чувствами: желанием прочесть ее, воздавая справедливость ей и ее автору, и побуждением изорвать ее и бросить в грязь на мостовую, под колеса кебов и экипажей. В этом странном настроении Риманец застал меня, когда около четырех часов возвратился от Дэвида Макуина, улыбающийся и торжествующий.
– Поздравьте меня, Джеффри! – воскликнул он, входя в комнату. – Поздравьте меня и себя! Я освободился от чека на пятьсот фунтов, который сегодня утром вам показывал!
– Значит, Макуин принял его, – пробурчал я угрюмо. – Отлично! Пусть он пойдет на пользу ему и его «благотворительности».
Риманец бросил на меня быстрый пытливый взгляд.
– Что случилось с вами с тех пор, как мы расстались? – спросил он, сбрасывая пальто и садясь против меня. – Вы вне себя! Между тем вы должны быть счастливы, ваше самое сильное желание исполняется. Вы сказали, что хотите заставить Лондон «заговорить» о себе и своей книге. Что ж, через две-три недели вы увидите, что многие влиятельные газеты будут прославлять вас как новооткрытого гения дня, лишь немногим уступающего самому Шекспиру (три известных журнала поручились за это), и все это благодаря любезности мистера Макуина и пустячной сумме в пятьсот фунтов! И вы недовольны? Серьезно, мой друг, вам становится трудно угодить! Я предупреждал вас, что слишком большое везение портит человека.
Резким движением я бросил перед ним роман Мэвис Клер.
– Посмотрите на это! Платит ли она пятьсот фунтов Дэвиду Макуину на благотворительность?
Он взял книгу и взглянул на нее.
– Конечно, нет. Но ее проклинают, а не критикуют!
– Какая разница! – возразил я. – В магазине, где я купил эту книгу, мне сказали, что все ее читают.
– Верно! – Риманец смотрел на меня не то с сожалением, не то забавляясь. – Но вы знаете старую аксиому: «Можно привести лошадь к воде, но нельзя заставить ее пить». Это изречение подходит к настоящему случаю, когда благодаря нашему уважаемому другу Макуину вы можете притащить лошадь, то есть публику, к специально приготовленному для нее литературному корыту, но нельзя заставить ее проглотить его содержимое. Лошадь часто отворачивает морду и бежит искать пропитание по своему вкусу. Когда публика выбирает для себя автора, это, конечно, неприятно для других писателей, но, в сущности, с этим ничего нельзя поделать!
– Почему публика выбрала именно мисс Клер? – спросил я мрачно.
– Ах, почему, в самом деле! – повторил, улыбаясь, Лючио. – Макуин скажет вам, что она сделала это из чистейшего идиотизма; публика ответит вам, что выбрала ее за ее талант.
– Талант! – повторил я презрительно. – Публика совершенно не способна оценить такое качество.
– Вы так думаете? – сказал он, продолжая улыбаться. – Серьезно так думаете? В таком случае весьма странно, каким образом все, что поистине велико в искусстве и литературе, становится так широко известно и почитаемо не только у нас, но и в каждой цивилизованной стране, где люди мыслят и получают образование? Вы должны помнить, что все выдающиеся люди не были признаны в свои дни; даже английского лавроносца Теннисона критиковали в площадных выражениях. Только посредственностей всегда превозносят. Но, принимая во внимание варварский недостаток культуры и крайнюю глупость публики, чему я удивляюсь, Джеффри, так это тому, что вы сами обращаетесь к ней!
Я боюсь, – продолжал он, встав, выбрав белый цветок из вазы на столе и вдев его в петлицу, – я боюсь, как бы мисс Клер не сделалась для вас занозой у вас в заднице, мой друг! Достаточно скверно иметь в литературе мужчину-соперника, но женщину-соперника – это из рук вон! Хотя вы можете утешиться уверенностью, что ее никогда не будут рекламировать, в то время как вы благодаря покровительству чувствительного и высоконравственного Макуина будете приятным и единственным «открытием» прессы, по крайней мере на месяц, может быть, на два – примерно столько может продержаться «новая звезда первой величины» на литературном небосклоне. Все это падающие звезды! Как говорится в старой, забытой песне Беранже:
– Исключая мисс Клер! – сказал я.
– Верно! Исключая мисс Клер!
И он громко засмеялся – смехом, резавшим мне слух, потому что в нем звучали насмешливые нотки.
– Она – крошечная звездочка на бескрайнем небосводе, тихо и легко вращающаяся в своей собственной орбите, но ей никогда не будет сопутствовать блестящее пламя метеора, которое запылает вокруг вас, драгоценный друг, по сигналу мистера Макуина. Фи, Джеффри, перестаньте дуться! Завидовать женщине! Не есть ли женщина низшее создание? И может ли призрак женской славы повергнуть в прах гордый дух пятикратного миллионера? Поборите ваш сплин и приходите ко мне обедать.
Он опять засмеялся и вышел из комнаты, и опять его смех вызвал у меня раздражение.
Когда он ушел, я дал волю низкому и недостойному побуждению, уже несколько минут горевшему во мне, и, присев к письменному столу, торопливо написал записку редактору могущественного журнала, которого знал раньше и на которого работал. Ему была известна перемена в моей судьбе и влиятельное положение, которое я теперь занимал, и я был уверен, что он будет рад сделать мне одолжение. Мое письмо, помеченное «лично и секретно», содержало просьбу о позволении написать для следующего номера анонимную ругательную рецензию на новый роман «Несогласие» Мэвис Клер.
О проекте
О подписке