Резко затормозившая машина оторвала Вадима от этих мыслей. Он увидел, что давно прошел и свою арку, и магазин. А скоро уже нужно было открывать мастерскую. Он быстро перешел через дорогу, зашел в магазин, купил хлеб, овощи, макароны и вернулся домой. Пока готовил себе завтрак, взглянул на окно и подумал, что ему, то есть окну, очень бы пошел широкий подоконник, какой он видел у Лидии Матвеевны. Под подоконником на столе было бы удобно хранить часы – никакой дождь не замочит, даже если форточка не закрыта. Он отыскал у себя широкую доску и кое-как приделал ее к окну. Получилось не очень аккуратно и не очень надежно – как никак руки Вадима больше привыкли к ювелирной работе. Но все же он остался доволен и даже не рассердился на выкипевшую воду и пригоревшие макароны. Пришлось просто обжарить хлеб, потушить помидоры и съесть все, запив чаем. Он ел и любовался своим творением. В это время, когда у него появилась такая же вещь, как и у старушки, ему вдруг показалось, что он имеет право на большее, имеет право узнать что-то о ее жизни. И это ощущение, такое порывистое, смелое, решительное ощущение странной близости и родства придало ему бодрости, захотелось, чтобы скорее закончился рабочий день и можно было выйти из дома.

*3

День действительно прошел достаточно быстро: было всего четыре посетителя, причем один заплатил довольно много – часы дорогие, да и ремонтировать их долго. В положенное время Вадим закрыл мастерскую и отправился на прогулку. Теперь с каждым днем темнело все позже, воздух становился влажно-теплым, весенним. В такие моменты Вадиму всегда хотелось сделать что-нибудь дерзкое, запрыгать посреди улицы, закричать, пойти туда, куда в обычные дни никогда бы не пошел. Это оттого, что настроение хорошее, оттого, что все кажется светлым…

Машины так же неслись в одну сторону, до светофора идти не хотелось, и Вадим перешел улицу прямо напротив своей подворотни, недовольный водитель просигналил пронзительно и резко и пролетел мимо. В такое время гулять хотелось не только Вадиму – казалось, что все горожане долгом своим считали выйти на улицу и проследить, как весна ведет себя в Петербурге, не слишком ли она медлительна, скромна, не собирается ли вообще не приходить. Нет, весна была совсем нескромна, даже чересчур смела и решительна. Она дерзко топила снег и согревала деревья, сбрасывала с крыш сосульки и стягивала с людей одежду. Кто-то с удовольствием переходил на более легкий вариант, кто-то с недоверием еще кутался в зимние вещи. Надо признаться, что вечер был действительно теплым, Вадим распахнул пальто, перебежал через мост, подмигнув Фонтанке и пообещав вернуться через час. Еще несколько минут и он был уже в заветной подворотне. С утра здесь ничего не изменилось, только машина одна загородила подход к лестнице. В этот момент Вадим почувствовал свое сердце, оно билось почему-то не в груди, а в голове, даже в глазах потемнело. Он поднялся по лестнице, открыл дверь парадной… удары сердца теперь были как маятник: один удар – одна ступенька. Непонятное чувство возрастало с каждым шагом. Это как восторг ребенка, который прячется за углом и знает, что вот-вот его найдут, он и ликует, и боится, вскрикивает, смеется… Так и Вадим с замиранием поднялся до последнего этажа, увидел знакомую арку. Надо было еще набраться смелости, чтобы без причины прийти к незнакомому человеку, но за 10 секунд, которые бы он потратил на преодоление последних ступенек, причины не придумать. Да и не волновало это Вадима, у него внутри была такая огромная причина, такой порыв: чужая жизнь, целый мир, целая история и он может ей овладеть, он может к своей жизни приклеить другую, может свою судьбу подкрасить настроением постороннего, может пережить все его страхи и радости, может в комнате выделить место для чужой жизни… Вадим постучал в дверь. Постучал еще раз, сильнее. За дверью снова раздался стук, скрежет. На этот раз Лидия Матвеевна спросила:

– Кто там?

– …..В-Вадим….часовщик… я к вам сегодня утром заходил… откройте, пожалуйста….

Лидия Матвеевна сразу открыла дверь, как будто весь день ждала гостя:

– Здравствуй, что-то случилось, милый?

– Нет. То есть я, – надо что-то придумать, зачем я пришел, зачем я пришел. – Я вроде у вас забыл бумажку с адресом другого заказчика. Наверно, положил в мешок вместе с вашими часами, а вытащить забыл. Вы не посмотрите?

Старушка улыбнулась на такую откровенную неправду, – ну кто бы стал класть адрес в мешочек другой заказчицы, адрес, если его вообще записывают, кладут вместе с часами владельца…

– Ну ты же при мне доставал часы, не было там никакой бумажки, разве не помнишь. Уж мне-то сколько лет, а я вот помню. Если хочешь, конечно, сейчас посмотрим.

Она зашла в комнату, принесла фланелевый мешочек, часы в нем лежали до сих пор, словно их отремонтировали просто так, не для чего.

– Смотри, нет здесь ничего.

– Да… нет… куда же я мог его деть…

Ничего не оставалось, как извиниться за вторжение и уйти, но ведь хотелось остаться, поговорить. У Лидии Матвеевны так вкусно чем-то пахло: то ли выпечкой, то ли топленым молоком. Совсем не было ощущения затхлого и спертого воздуха, который обычно бывает в квартирах у бабулек, редко открывающих форточки, боясь сквозняков. Теплая волна вкусного, нежного, аппетитного воздуха шла из кухни, обволакивая и успокаивая. Давно уже Вадим не ел чего-то настоящего, печеного, своего. И видно он так погрузился в мечты о съестном, что это мигом отразилось на его лице. Не глупа была старушка…

– А я вот как раз пеку пирожки, яблок вчера на рынке купила дешевых, такие хороши для пирожков… они уже в духовке, ты подожди чуток, чаю со мной попьешь… подождешь?

Ну слава Богу, свершилось! Все, первый шаг есть, осталось только взять столько, сколько сможешь…

– Подожду, конечно, но мне как-то неудобно, напросился получается. Я ведь на самом деле из-за адреса пришел.

– Перестань, поешь, отдохнешь. Небось, работал весь день. Попробуешь мои пирожки, а то ведь мне и некого угостить… я уж так решила испечь – сметана осталась, мука, а то так и испортиться недолго. Не люблю, когда в холодильнике еда залеживается – как будто никто не живет. А я хоть и одна, но живая и списывать себя не собираюсь… знакомых мало, соседки уже в маразм впали… да ты садись, я ведь так долго говорить могу.

Вадим прошел в кухню. Вокруг маленького стола стояли несоразмерно большие стулья, прикрытые белыми тряпочками. На столе солонка, сахарница, большая и пузатая. Ни одной крошки, ни одной лишней вещи. В духовке пеклись пирожки, а на плите кипел чайник. Лидия Матвеевна выключила его, заглянула в духовку:

– Ну, скоро уже будут готовы. Ты садись, расскажи мне о себе и не думай, что я просто так, мне на самом деле интересно.

Больше всего Вадиму не хотелось думать о себе в этот момент. Нечего было рассказывать. Свою жизнь он не считал темой для беседы, она не представляла для него интереса. И кстати, он даже никогда не задумывался, что жизнь – это история; целая канва, сеть случайных и неслучайных переплетений, событий. Но все, что составляло его жизнь, казалось Вадиму безликим, лишним. Он постоянно ждал чего-то, ускоряя ход времени. Он словно сжигал день за днем в ожидании какого-то события. Но даже само ожидание было странным – медлительным…

– Ой, я… не надо. Лучше вы расскажите о себе. Вам же есть о чем вспомнить.

Лидия Матвеевна на минуту задумалась и улыбка исчезла с ее лица. Вадим увидел каждую морщинку. Особенно много их было там, где у восточных женщин сходятся брови. Морщинки эти – признак слишком частой сосредоточенности, напряженности, а нередко – след перенесенного горя.

Лидия Матвеевна взяла тряпку, открыла духовку и достала противень с румяными, аккуратно выложенными в несколько рядов пирожками. Противень она поставила на стол, пирожки сбрызнула водой и накрыла полотенцем.

– Вот, немножко постоят, помягче станут. А-то у меня зубов-то маловато, – она замолчала, глубоко вздохнула, словно собиралась с силами. – Да у меня тоже жизнь – не для рассказов за чаем. Я давно не работаю, на пенсию живу. Одна живу. Сын был… да как 20 лет назад ушел, так и не видела я его. Молоденький был – 23 года. Искала. Везде искала. По всем ведомствам ходила, сотни бумаг подписывала там, сотни записок оставляла в церквях – ничего. Через 3 года выдали мне официальную справку – пропал без вести – и на том прекратили дело. Я до сих пор жду-жду, а надежды все меньше.

– Его тоже Вадимом звали, да?

– Да, Вадимом. Сейчас бы ему 43 было. Может, живет где-то, детишки есть, жена любимая. Господи! А если его на свете нет, …я же даже не похоронила. И на могилку не сходить. И свечку как ставить – за здравие… или за упокой? Я за здравие ставлю.

Она откинула полотенце с противня, взяла широкую, плоскую, с голубым ободком тарелку, выложила на нее пирожки и поставила на стол. Потом из шкафчика достала вторую чашку с блюдечком, вымыла ее, делая все машинально и с какой-то умиленностью. Вадим отчетливо видел, как лицо ее преобразилось, вроде даже морщинки разгладились, губы сжались в строго-милой улыбке, а в глазах появилось что-то теплое, мудрое, одобрительное, ласковое… материнское. Вадим понял, что она хочет в нем увидеть сына, чуть поухаживать за ним, налить чая, накормить, выслушать, выплакаться, согреть.…Только ему этого совсем не хотелось. Не то чтобы не хотелось, а было как-то все равно. Он совершенно о другом думал и другого ждал. Он никак не стремился стать кем-то, стать героем, сыграть свою роль в жизни Лидии Матвеевны. Вадим совсем не был черствым, он понимал горе этой женщины, но не чувствовал в себе сил помочь. А она, уже совсем растроганная своею же историей, терзающим воспоминанием, смотрела на Вадима так, что если б он только позволил прижать себя к груди, разворошить кудрявые волосы и оросить их материнской слезой – она стала бы самой счастливой. Такой, какой может быть одинокая женщина, потерявшая ребенка.