Может, и к лучшему, что не знала – иначе бы поняла, отчего совершенно разочарованный в своих лучших чувствах Райнхард вылетел с этой встречи, как ошпаренный, и потащил её пить чай, вежливо болтая о том, что им-де нужно называть друг друга по имени – в этот раз ему удалось скрыть свои мысли и ощущения от любимой. Чего ему это стоило, не знал никто. Увидеть вместо обожаемой сестры некую карикатуру на образ «трёх К», способную только болтать исключительно женские глупости о тряпках и не желающую быть человеком – это было слишком сильно и неожиданно. Он уже успел забыть намёк в виде истории с маркизой-соперницей, когда задохнулся от жеманных слов о необходимости простить ту, что вовсе не нуждалась не только в прощении, но и в сочуствии, превратившись из кисейной капризницы в чудовище. Он был тогда слишком неопытен и горяч, чтоб понять, что кайзер, как всякий зрелый мужчина, склонен выбирать женщин одного типажа, с похожим характером… Райнхард долго не понимал и того, что устраивал сестру только в качестве ребёнка – а человека видеть в нём она упорно не хотела, как не хотела видеть и остальных людей такими, какие они есть, оттого и не поняла даже опасности, которой подвергалась сама при покушении. Всё ведь закончилось хорошо, а значит, это была просто игра, не более того. Как смела эта красивая игрушка – Кирхайс – вдруг взять и сломаться насовсем? И добрый дядя кайзер, с которым было так увлекательно играть и так круто смотреться в дорогих нарядах, тоже зачем-то однажды ушёл и не вернулся… Так Аннерозе играть не согласна – и она сбежала от реальности подальше, тем более, что там страшно и война настоящая, без абстракций. Эту неуютную реальность, с дискомфортом, потерями и смертями брат и олицетворял – вечно ему было больше всех надо, не мог будто заниматься чем-то вполне спокойным и никого не раздражать. Потом стало скучно, конечно, и свадьба брата оказалась кстати, чтобы развлечься. Да и двор у него оказался подобрее да посимпатичнее, зря она не подумала раньше, что так может быть. Поняв это всё, Райхард дал себе слово не говорить ничего Хильде – просто потому, что не хотел, чтоб и она пережила это тяжёлое разочарование, а ещё было стыдно – получается, мерзавец Флегель был прав, язвительно посоветовав ему следить за сестрой. Что ж, совет всё же неплохой – сестра любит няньчиться с детишками? Отлично, Алек и Феликс ещё очень малы, а их родители то и дело заняты. Оберштайн поистине незаурядная голова, обидно, что у него нет наследников, да и манеры у него те же, что и у Гольденбаума, если захочет – Кирхайс дал очень ценную идею… Ведь за Оберштайна тогда Райнхард и ухватился – когда обе потери, друга и сестры, придавили его невыносимо, а Хильда хоть и была рядом, но совсем не так, как хотелось. Оберштайн, будучи сам вечным одиночкой, прекрасно понимал и его одиночество – и единственный знал, что они поссорились с Кирхайсом, а помирила их только смерть. И единственный, кто не осуждал и не упрекал Райнхарда за гибель друга – потому что знал, что эта ссора добром бы не кончилась так или иначе, и осуждал про себя именно Кирхайса, не способного понять, чего стоило будущему императору смириться с гибелью Вестерленда.

Оберштайн и Хильду приближать не советовал – из-за той ссоры с Кирхайсом, которого пришлось потерять прежде, чем он погиб. Дело Кюммеля как будто подтвердило его правоту – но на деле скорее пошатнуло. Вместо злобной досады Райнхард ощутил некую солидарность с Хильдой за столом придурковатого барона – вот как, её тоже бросают и подставляют под удар, и тоже человек, которого она считала родным и сильно любила. Ему хотелось безжалостно и жестоко избить этого больного именно за то, что он так поступил с ней, измарав её перед всеми мужчинами в причастности к покушению, – и он был несравненно рад возможности ударить того разок. Он даже не обиделся, когда увидел, что Хильда не отреклась от такого родственника – это как раз было в её пользу в его глазах, но ощутил сильный укол ревности: в жизни женщины, которую он хотел, был ещё кто-то… Зато это было сторицей вознаграждено совсем с другой стороны – приятно было справиться самому с проблемой как раз перед капитаном «Брунгильды» и Кисслингом, после того, когда они оба справедливо сочли его заносчивым мальчишкой, из глупого упрямства не желавшего покинуть флагман, оказавшийся на грани уничтожения при Вермиллионе. Ах, эти необходимые условности, которым следовало постоянно придавать значение – он краем глаза следил за безутешными рыданиями Хильды над уже мёртвым бароном, и жалел, что не может сейчас просто подойти, обнять и успокоить её, ведь тогда и вовсе начнут сочинять про неё невесть что. И один понимал, как ей сейчас плохо – ещё и сознавать, что он, надо полагать, сердит на неё. Именно так и полагал Оберштайн – или делал вид успешно, что полагал – и Райнхард загрустил, увидев, что на этот раз его и вовсе некому понять. Хильда же повеление вернуться к работе приписала его «доброму сердцу» – что за глупые штампы, в самом деле, и возможные слова при их встрече сначала завязли в горле, а потом и вовсе кто-то помешал своим появлением. Чёртовы условности, кабы он мог сам позвонить и попросить её вернуться, возможно, ей было бы намного проще с пониманием того, что он видит в ней не просто слугу и помощницу. А так – ничего не поняла даже тогда, когда он просил её остаться рядом в ранге начальника штаба, что за несчастье, в самом деле… Ему казалось, что он говорит верно и грамотно будущему тестю, почему просит руки его дочери – для него было вполне себе разумеющимся, что раз он обнял женщину, значит любит её, разве нужно об этом ещё и вслух говорить? Почему же вокруг нет ничего, кроме холода, непонимания и злобы с завистью, чему тут завидовать – холодной пустоте и жару лихорадки? Однако вряд ли Оберштайн прав, подавая пример тотального одиночества – из-за страха потерять не стоит отказываться от обладания. И то ладно, что Райнхард понял это вообще – значит, ещё не всё потеряно.

Его весёлый смех привёл в себя Миттельмайера – тот перестал слоняться туда-сюда и уселся рядом, успокоившись.

– Так те Ваши слова на деле не означали ничего серьёзного? – добродушно осведомился он. – А ведь Минц считал бы себя едва ли не победителем, услышав их.

Молодой император на мгновение хищно скривился, затем снова лучезарно разулыбался:

– Я не для него завоёвывал Галактику, – невозмутимо проговорил он. – Слишком много развелось желающих выхватить её у меня – да только для них оно забава, а для людей – настоящее несчастье. Сколько раз я провоцировал всех, уверяя, что отдам власть всякому, кто сможет с ней управиться – и что, разве появился хоть кто-то, кто всерьёз радеет о моих подданных настолько, что готов этим заняться? Одни проходимцы вроде Ланга да Рубинского. А уж подпускать республиканца к этому делу – даже не смешно. Иначе мы никогда бы не победили при Амлицтере, замечу – оставленные нами территории просто вошли бы в состав проклятого Союза насовсем. Так что можешь считать те слова лихорадочным бредом или очередной моей провокацией, – с усмешкой закончил он, отдав Эмилю пустую кружку. – Мне надоело драться с этими санкюлотскими партизанами и терять моих людей ради их возможности погорлопанить. Попробуем чуть сменить тактику – нужно выдернуть Глюка с его проектами, оставленными ему ещё Сивельбергом и дать ему всё, что можно, чтоб он поскорее реализовал самое эффектное. А потом тихонько поощрим турфирмы, рискнувшие работать с аборигенами Хайнессена – пусть побольше живших на Новых Землях прокатятся в Империю и сравнят со своей разрухой. Организуем обучение их молодёжи у себя – и тогда автономия Хайнессена превратится в профанацию. Может, штаб и будет недоволен тем, что нет войны как таковой, но скучно не будет, полагаю.

– Да уж, скучно не будет, учитывая, как оно получалось до сих пор, – весело заметила Хильда. – Итак, похороним идею конституции полностью, на деле?

Райнхард слегка нахмурился.

– В начале двадцатого века от Рождества Христова в самой развитой державе Европы тогдашний добряк-самодержец принял конституцию, собрал парламент и даровал населению кучу прав и свобод. Через двенадцать лет не было уже ни державы, ни престола, ни народа, ни самодержца с семьёй, ни языка, ни культуры. А моя империя ещё крупнее, так что хватит и двух лет вместо двенадцати. Если это игнорируется республиканцами, значит, их цель – не красивые слова, которыми они прикрываются, а уничтожение людей физически и морально. Я не хочу, чтоб моя Галактика превратилась однажды в Вандею, и если я воин, то буду защищать её от любого врага, будь то хищный самозванец, правительство или ядовитые идеи. Помнишь, как мы поссорились, когда ты упрекнула меня, что Ян не хочет завоевать Вселенную? Да, он не хотел – потому что ему на неё просто плевать, на самом деле. Оттого им и вертели все, кто пожелает.

– Разве мы поссорились? – с заметным удивлением тихо сказала бывшая фройляйн Мариендорф. – Но ведь…

– Хорошо, что это было незаметно, – поспешно перебил он предупредительным тоном, – но мне стоило не то пары седых волос, не то нового приступа. Конечно, я рад, что не прикончил Яна собственноручно, хоть и хотел этого не раз. Но я полагал, что мог бы ещё пнуть его и спасти, и не только его. Но я не могу успеть всё и везде – меня просто не хватает.

– Очень хорошо, что этот хитрец не погиб в бою с нами, – сурово заметил Миттельмайер. – Пачкать руки Императора эта кровь недостойна. Он мог не идти на поводу у своих драчливых соратников, а обратиться за помощью к нам. Не хотел – что ж, получил, что заслужил. При всём моём уважении к его таланту воевать.

– Наличие таланта не есть заслуга человека, – задумчиво отозвался император. – А вот развить его и использовать как следует – уже обязанность. Я оттого не считаю Яна равным себе, что он отстаивал гиблое дело, как и Меркатц, к слову. Дикари-каннибалы тоже могут сказать в своё оправдание, что их так учили, но что скажут окружающие? Республика по сути от них ничем не отличается. Попробуем цивилизовать часть этих дикарей, слишком уж они опасны мёртвые поголовно – да я и не Рудольф, как известно, чтоб просто убить их всех, – он потянулся и скинул верх мундира. – Как же это всё оказалось муторно. Даже с аристократами-вырожденцами было проще – Фаренхайт говорил мне, что дело дошло до того, что меня собирались сделать зятем Гольденбаума, как ни смешно это звучит, – саркастически усмехнулся он и сделал несколько движений корпусом, так, что стало понятно, что начались небольшие проблемы с дыханием. – А эти горазды только убивать – когда нет чужих, занимаются уничтожением своих, вот и вся доблесть.

– Ваше Величество? – вежливо, но настойчиво прозвучал над ухом голос Миттельмайера, и Райнхард почувствовал, что ладонь его адмирала осторожно легла запястье правой руки. – Может, врача?

– Не желаю, – поспешно замотал головой Райнхард. – Разве что лёжа на спину, и всё – я просто слишком многое сказал вслух и хочу проверить, не начнётся ли из-за этого новое осложнение. Даже если меня и вырубит, – спокойно говорил он, не обращая внимания на резко возросший темп вдохов, – то ненадолго, зато всё пройдёт менее болезненно, чем обычно. Кирхайс же сказал, что мне ещё рано…

– Не будем рисковать, – озабоченно проговорил адмирал и осторожно, но быстро поднял его. – Но что Вы хотели сказать насчёт проверки, что это значит? – Райнхард почувствовал, что очутился в лежачем положении и с грустью расслабился – так хотелось подольше быть бодрым и оставаться таким хотя бы сидя в кресле…

– То и значит, что как только я намеревался предпринимать что-то серьёзное против республики, так меня сразу настигал жар и валила с ног лихорадка, – с горечью сообщил Райнхард, беспомощно протянув руку в пустоту, затем, сообразив, что этот жест выдаёт его, быстро положил её вдоль тела. – Я даже успешно врал Меклингеру некоторое время, что здоров. Посмотрим, сохранилась ли эта мерзкая закономерность сейчас. Если же я действительно буду вдруг слишком плох, то придётся эскулапов звать – а мне бы не хотелось снова пугать остальных, что они подумают, когда увидят врачей спешащими сюда? И без того ведь хватало нервотрёпки, верно? Подождём, – он осторожно вытянулся и вздохнул медленнее. – Хильда, возьми мою руку, пожалуйста.

Император не видел, как переглянулись, покачав головой почти одновременно, самые близкие ему люди.

Императрица не только поспешно выполнила указание, но, к его тайному счастью, тронула губами его лоб.

– Пока жара нет, – деловито сообщила она, вздохнув спокойнее. – Может, не начнётся ещё.

Райнхард победно улыбнулся.

– Это от того, что ты рядом, – с заметным трудом, но ласково проговорил он. – Что и требовалось доказать – один я ничего не могу. Я бы позвал на помощь Бога, да боюсь, мне негоже претендовать на эту милость, – дыхание нехорошо учащалось, и Райнхард инстинктивно протянул другую руку, боясь позвать Миттельмайера вслух, дабы не напугать остальных фактом своей слепоты. Адмирал догадался об этом и с показным спокойствием схватил ладонь сюзерена – тот поблагодарил его кивком, и произнёс нарочито невозмутимым тоном:

– Эмиль, распахни-ка окна, похоже, к ночи становится душно.

– Так ведь гроза движется, – в тон ему ответил мальчик, ретиво исполняя указание. – И очень сильная, похоже.

– Значит, звёзд не видно, а буря так и не кончилась, – едва слышно с жалящей грустью сказал император. – Увы.