Бернис

У Синей Бороды, как его называли на сайтах со сплетнями, было два дома: пентхаус на Пятой авеню, выходящий окнами на парк, и синий прибрежный особняк в Ист-Хэмптоне. И под синим я имею в виду «окрашенный в ярко-синий цвет», так, что в определенное время дня при определенной погоде он сливался с небом. Еще у этого человека был синий «Бугатти», девятнадцатифутовый телевизор с системой объемного звука, которым можно было управлять из любой точки мира, и на всех его компьютерах – латунные клавиатуры с круглыми, как у печатной машинки, клавишами; каждая такая клавиатура стоила около двух тысяч долларов. Крашеная борода считалась одним из признаков его эксцентричности.

Я выросла в Ист-Хэмптоне. Мы жили в скромном двухэтажном домике, обитом кедровым сайдингом, который давно уже стал пятнисто-серым. Летом Ист-Хэмптон был воплощением «американской мечты» – семьи, одетые в рубашки поло, катались на лодках под парусом и ели мороженое в вафельных конусах. Я приятельствовала с детьми, которые в августе исчезали за самшитовыми изгородями и больше не давали о себе знать. Зимой казалось, что мы живем на краю земли.

До того, как Синяя Борода купил землю на другой стороне улицы, нашими соседями были старики Пирсоны: сначала двое, потом один, потом их взрослые дети приехали, чтобы продать участок. Самым лучшим в их доме было то, что он был маленьким – настолько, что за ним мы могли видеть берег, поросший желто-зеленой травой, и дивный синий простор озера. За обедом – в годы, последовавшие за преждевременной смертью моего отца от легочной эмболии – моя мать смотрела в окно, пока мы ели. «По крайней мере, у нас есть этот вид», – говорила она.

Моя сестра, Наоми, старше меня на два года, часто рисовала этот вид, сидя в раскладном кресле на заднем дворе Пирсонов. Она рисовала на испорченных холстах, которые мать приносила из магазина художественных товаров, где работала. Поэтому часто небо было расколото трещиной-молнией или испещрено придуманными созвездиями.

Строительство особняка уже началось, когда Наоми снова приехала в дом, который я не покидала. Она заслужила крупную стипендию и уехала в колледж, а я оставалась дома, экономя деньги и катаясь на работу в Стоуни-Брук и обратно. Начальник Наоми в некоммерческой организации, где она работала, плакал, когда увольнял ее, – плакал! Он был вынужден следовать политике своей организации – последним устроился, первым увольняешься, – но не хотел, чтобы она уходила.

Особняк с каждым днем становился все выше, шире и сине́е. Сначала исчез вид из нашего окна, потом утреннее солнце. «Торчит, как больной палец», – повторяла мать каждое утро, глядя в кухонное окно, пока чистила зубы над раковиной. В нашем доме была только одна ванная.

Эштон Адамс – таково было настоящее имя Синей Бороды – прислал нам соседский подарок в ярко-синей коробке для торта. На крышке коробки выпуклыми золотыми буквами была вытиснена наша фамилия, сама коробка была перевязана шелковой синей лентой. На удивление вдумчивый, уникальный подарок от двадцативосьмилетнего миллиардера, сколотившего свое состояние на новейших технологиях. Мы все читали статьи о нем.

Коробка была столь элегантной, что мы не решались даже дотронуться до нее, хотя запах был таким, что перед ним трудно было устоять. Мы все собрались вокруг нее с вилками.

– Дар от врага, – сказала Наоми.

– Он довольно знаменит, – произнесла я скорее как факт, чем как оправдание.

Я взяла на себя честь развязать синюю ленту, позволив ей изящно соскользнуть с коробки – как шелковое белье соскальзывает по гладким ногам. Обвела золотые буквы нашей фамилии кончиком пальца. Я редко видела свою фамилию напечатанной – да и во всех прочих случаях обычно набирала ее сама шрифтом «Таймс Нью Роман» на компьютере.

– Давайте будем помнить, что он – всего лишь орудие, – сказала Наоми.

– Что за жуткая синяя штука у него на лице? – спросила мать. – Она нужна для того, чтобы отвлекать внимание… от остального его лица?

– Это хипстерская заморочка, – объяснила я.

– Это маркетинговый ход, – сказала Наоми.

– Люди одеваются по-разному, – добавила я.

– Но ты не одеваешься по-разному, – возразила мама.

Это была правда. Это был мой недостаток. На работу я носила черные брюки и блузки с абстрактным рисунком, напоминающим картины, висевшие в офисе корпорации. Нет, правда, рубашки, висевшие в моем гардеробе, вполне подходили к бежево-коричневым пятнистым «произведениям искусства», украшавшим лифтовый холл в скучном управлении компании по производству бюджетной одежды, где я занималась черновой работой для отдела маркетинга. Эта работа не имела никакого отношения к моему диплому по английскому языку и литературе.

– Я слышала, что он прожевывает женщин, как жевательную резинку, – сказала моя сестра. Она каким-то образом ухитрялась выглядеть изысканно в примитивно-туземном стиле, хотя и покупала одежду только в магазинах экономкласса. – Жует, жует, а потом выплевывает. Платит миллионы, чтобы они не жаловались после того, как он их прожует. – Она отложила свою вилку. – Мне он платить не стал бы.

Я открыла коробку с тортом; массивные боковые ограничители уставились в потолок. Торт был ослепительно-голубого цвета, словно яйцо малиновки, однако цвет его был едва заметен по сравнению с запахом: сахар и масло, кокос и миндаль, нотка ванили, густой и теплый аромат. Я представила, как частицы этого запаха поднимаются из коробки, щекоча мне нос.

Я не стала утруждать себя перекладыванием куска торта на тарелку. Просто сунула вилку в торт и подцепила на нее порцию, которую отправила прямо в рот.

– Я… – начала я, но вместо этого подняла палец. Я не могла говорить. Запах был ничто в сравнении со вкусом. Этот вкус буквально расцветал во рту. Текстура была идеальной – мягкой и легкой, глазурь оказалась насыщенной и мягкой. Мать и сестра смотрели на меня.

– Ты что, впала в религиозный экстаз? – спросила Наоми.

– Что ты собиралась сказать? – спросила мать. Но я не могла бы вспомнить это даже ради спасения собственной жизни.

* * *

Едва начав рассказ, Бернис останавливается. Она читала монолог, словно актриса на съемочной площадке в свете прожекторов, но никаких прожекторов здесь нет. Перед ней настоящие лица, не размытые ярким светом.

Уилл опирается подбородком на сплетенные пальцы, слегка кивая. Рэйна разминает свою длинную шею, поворачивая голову из стороны в сторону; жемчужные серьги у нее в ушах мягко поблескивают. Эшли наматывает на палец локон, пожирая Бернис широко распахнутыми глазами – кажется, каждый взмах ее длинных ресниц подобен важному событию. Гретель, ссутулив плечи, смотрит в выложенный квадратным узором пол. Руби, чье лицо блестит от пота, деловито разрывает свой бейджик на крошечные кусочки. Затем поднимает взгляд от своего занятия и спрашивает:

– Почему мы остановились? Еще ничего не случилось.

– Я все правильно делаю? – спрашивает Бернис.

– Здесь нет никакого правильного или неправильного способа, – отвечает Уилл. – Просто продолжай.

Эшли отпускает свой локон, и тот, подрагивая, ложится ей на плечо. Руби разрывает букву «Р» своего имени пополам.

– Бернис, – произносит Уилл, – послушай меня. У тебя все отлично получается, понимаешь?

* * *

На вечеринку пригласили мою сестру.

Мы наблюдали через улицу несколько вечеринок у Эштона: специальные парковщики принимали автомобили-кабриолеты на подъездной дорожке и отгоняли их на стоянку, с участка доносились энергичные раскаты «живой» музыки, в бассейне и на пляже до поздней ночи плескались и перекликались купальщики, над водой вспыхивали фейерверки. Никто, похоже, не спал в это время, даже я, – наблюдая из окна своей спальни, как небо истекает синими отблесками фейерверков, которые не были мне видны.

Наоми столкнулась с Эштоном у почтового ящика, когда он выгуливал своих четырех тибетских мастифов, чья голубовато-серая шерсть была пострижена «под львов». Я никогда не видела, чтобы он выгуливал их сам. Один из псов сунулся в сторону Наоми, нюхая воздух, и Эштон крепче сжал поводок, а потом рявкнул «Стоять!» таким повелительным тоном, что все четыре пса застыли точно статуи.

Я смотрела из окна через тюлевую занавеску, опираясь ладонями на спинку выцветшего диванчика с цветочным рисунком.

Когда сестра вернулась, я встретила ее в дверях.

– Что случилось? Что он сказал?

– Если ты хочешь что-нибудь узнать о тибетских мастифах, то я совершенно уверена: я только что прослушала содержание целой страницы из «Википедии». Сомневаюсь, что я могу отдать должное такому претенциозному тону. – Она сбросила свои серебристые босоножки, оставив их стоять рядом с моими серыми кроссовками, и прошла в кухню, чтобы начать готовить ужин.

– Он просто умный, – сказала я, идя вслед за ней. Я однажды слышала, как он разговаривал в подкасте. – Он очень членораздельно говорит.

– Ты имеешь в виду, что он Выделяет. Каждое. Слово?

– Не все такие умные и социально адаптированные, как ты.

– Ты знаешь, почему он богат? Он крадет данные у масс. Это его работа. – Наоми достала молотый карри, тмин и горчичное семя. Это было заметное улучшение по сравнению с тем, как готовила я: обычно просто вываливала на сковородку замороженные смеси из пакетов. – Он продвигает свой персональный бренд: «Высокомерие в синей обертке». Полагаю, можно продать что угодно, если знаешь, как это упаковать. – Она бросила мне пакет с мелкой черной чечевицей – промыть водой. – Нам нужна чашка этой чечевицы. И ни на какую вечеринку я не пойду.

– Погоди, что? – пискнула я. – Он пригласил тебя на вечеринку?

– Да ладно тебе, Берри, – ответила сестра, с невероятной быстротой шинкуя луковицу. – Для него это просто свидание на скорую руку на глазах у всех. Он называет это «увеселение».

– Какая разница, как он это называет?!

– Нет, спасибо, – отрезала Наоми. Ну конечно. Так кто-то красивый объясняет, что красота не имеет значения, или кто-то богатый говорит, что деньгами счастье не купишь.

– Я хочу пойти, – заявила я. – Пойдем! Сделай это. Ради меня.

Она подняла взгляд от разделочной доски – глаза у нее слезились от лука, хотя я вообразила, что от жалости ко мне.

– Пожалуйста.

– Хорошо, – сказала сестра. – Ради тебя.

Привратник в синем фраке забрал в дверях наши телефоны, назвав каждой из нас четырехзначное число, чтобы после вечеринки мы могли получить их обратно. Потом, с поклоном сделав жест рукой, он пригласил нас пройти в Большую Комнату.

Задняя стена состояла из окон, выходящих на пляж, – вид, который когда-то был нашим. Участники вечеринки перемещались по комнате: женщины в коктейльных платьях, в бикини, в комбинезонах с короткими широкими штанинами, мужчины в костюмах с галстуками-селедками, несколько типов в галстуках-бабочках и в очках и целая толпа тощих небритых мужчин в блейзерах и футболках с вышитой эмблемой компании Эштона. У каждого из присутствующих в руках был бокал уникальной формы, созданный под пару к тому или иному напитку. Напитки раздавали снаружи, у стойки под черепичной крышей – между бассейном и огромной шахматной доской, на которой двое мужчин сражались ярко-синими пешками.

На мне было коктейльное платье баклажанового цвета и украшения, когда-то служившие ансамблем для подружки невесты, а ныне сведенные до бижутерии. Это было лучшее мое платье: оно прятало живот и позволяло показать зад – самую привлекательную черту моего тела. Наоми надела сарафан кремового цвета, расшитый цветами, ее голову окружал нимб из множества косичек.

Я повидала некоторое количество фуршетов с морепродуктами на свадьбах и других празднествах состоятельных друзей, но никогда не сталкивалась с таким огромным разнообразием. Как будто цунами выплеснуло всех морских обитателей прямо в Большую Комнату.

Кроваво-красные клешни омара покачивались над синими крабами с красными кончиками клешней – словно наманикюренными ногтями. Отделенные от тела крабовые лапы торчали из ведерок со льдом рядом с подносами бледных устриц. Ярко-розовые креветки всех размеров пучили влажные черные глаза; их тела от кипятка свернулись в аккуратные полукружья, тонкие усы и лапки были направлены в одну и ту же сторону. На белой скатерти рядом со всем этим великолепием были разложены приборы для перенесения еды на тарелку, напоминающие старинные хирургические инструменты: длинные, тонкие вилки для морепродуктов, с изогнутыми вверх изящными зубцами; угрожающие кривые ножницы; щипцы с крепкими полупрозрачными рукоятями.

Когда моя сестра направилась в туалет, я не знала, как себя вести. Я еще не видела Эштона. Отошла прочь от стола с морепродуктами к большому, украшенному бусинами дивану в углу у окна. Крошечные бусинки были всех оттенков синего – ультрамаринового, «королевского синего», аквамаринового, – но больше всего меня поразила изогнутая линия полуночно-синих бусин, настолько темных, что они напоминали океанские волны, мерцающие под растущей луной.

Женщина, стоящая снаружи, бесстрастно сняла с себя всю одежду, словно раздеваясь в собственной спальне. Ее силуэт показался мне знакомым. У нее был длинный изящный нос, слегка вздернутый на кончике, а плечи были чуть согнуты вперед, как будто она прятала или защищала что-то, таящееся у нее внутри. Может быть, я видела ее однажды на участке соседа, когда она выгуливала его псов? На секунду женщина показалась мне бесплотной в лунном свете. А потом она безупречно ловко нырнула в огромный бассейн, который словно впадал прямо в море.

На поясницу мне легла чья-то рука, и я подскочила. Это оказался Эштон. Его аккуратно подстриженная ярко-лазоревая борода настолько бросалась в глаза, что затмевала все остальные его черты.

– Я вас напугал? – спросил он.

– Нет, – ответила я, хотя мое сердце все еще неистово колотилось. Было что-то нереальное в том, чтобы лично увидеть того, кого я столько раз видела в интернете. Фотографии не передавали все впечатление, которое он производил. Они не отражали ни его властную манеру держаться, ни чистую синеву его бороды.

– Вы здесь со своей сестрой? – спросил Эштон.

Я была удивлена тем, что он знал, кто я такая.

– Угу, – промямлила я.

Моя неспособность говорить внятно, похоже, ничуть не поколебала Эштона, а может быть, даже поощрила. Он протянул руку в сторону расшитого дивана, предлагая сесть. Я колебалась, думая, что, может быть, неправильно его поняла.

Эштон сел первым и похлопал ладонью по дивану рядом с собой.

– Вам нравится здесь, на вечеринке? – спросил он.

– Очень, – отозвалась я, усаживаясь рядом с ним и стараясь, чтобы мой голос звучал спокойно и уверенно. – У вас крутой фуршет из морепродуктов.

Сидеть на диване, расшитом бусинами, было неудобно, но я находила успокоение в том, чтобы во время разговора водить пальцем по узорам.

– В каком смысле – крутой? «Крутой» в смысле «превосходный» или «крутой» в смысле «омаров варят живьем в крутом кипятке»?

(Позже я увидела, как он одним резким движением вскрывает ножом хвост омара и забрасывает себе в рот розовое мясо.)

– Как «превосходный».

Эштон, хмурясь, обвел взглядом комнату.

– Быть может, я оказываю плохую услугу… Подобные вечеринки, по сути, – мероприятия для установления связей.

– Лучше здесь, чем в конференц-зале какого-нибудь отеля, где холодно от кондиционеров.

Он засмеялся. Я почувствовала себя необычайно польщенной, хотя изо всех сил старалась не показать этого.

– Дело в том, что такие вечеринки подталкивают к кумовству, в то время как я верю в меритократию^[6].

– Разве от вас зависит, чем занимаются люди на ваших вечеринках?

Эштон посмотрел на кучку людей в блейзерах, которые, стоя полукругом, о чем-то серьезно разговаривали.

– Для них средство выбраться наверх – это не генерировать новые идеи или упорно работать, а обзавестись нужными связями, подольститься к нужным людям. Поэтому они льстят мне. Но они не уважают меня. – Он помолчал и сделал глоток из своего бокала. – Вы знаете, я рано осиротел. Все, что у меня есть, я заработал сам.

– Мне очень жаль. – Я уже знала о его сиротстве: это был единственный факт в разделе «Ранние годы» на посвященной ему странице «Википедии».

– Не нужно. Я усвоил уроки, которые никогда не выучат эти люди. Не важно. – Эштон улыбнулся, плотно сжав губы и явно собираясь уйти. Но мне отчаянно хотелось продолжить разговор.

– Значит, поэтому нам не разрешено проносить сюда телефоны? – поинтересовалась я. – Чтобы не заводить связи?

Он откинулся на спинку дивана и кивнул.

– Да, Бернис. – Я была потрясена тем, что он знает мое имя. – Но не только это. Не следует проводить всю жизнь за экраном.

– Но вы правите целой технологической империей.

– Я считаю, что технология должна улучшать реальность, а не заменять ее, – объяснил Эштон. – Если у вас есть достаточно умных вещей – если ваши вещи достаточно умны, – они будут знать каждое ваше желание и вам никогда больше не придется смотреть в экран.

Он провел ладонью по дивану.

– Эта обивка расшита вручную. Я купил ее, когда изучал приемы резьбы по кости в Нигерии. Потрогайте.

Я и без того постоянно водила пальцами по дивану, но после его слова выразительно взмахнула ладонью, жалея, что не отполировала свои обгрызенные ногти.

– На экране так не получится, – продолжил Эштон. – В цифровом мире отсутствует текстура. Он бесконечно воспроизводится, создает копии себя самого. Быть может, именно поэтому меня тянет к древностям, созданным вручную предметам, уникальным вещам. Коллекционирование таких вещей – в некотором роде мое хобби. Может быть, даже фетиш. Доставщик из UPS приходит так часто, что у него даже есть доступ на территорию по отпечатку пальца. Но некоторые предметы я создал сам.

Наоми – которая сейчас стояла в углу под картиной Джексона Поллока и ела креветок из специального бокала для креветочных коктейлей, стоящего в отдельной чаше со льдом – посмотрела на меня, слегка расширив глаза. «Видишь, что я имею в виду?» – читалось в этих глазах. Я отвела взгляд.

– Я думала, ваш фетиш… – Обвела жестом синюю комнату. – Ну, вы понимаете.

– О, вы заметили цветовую схему? – со смехом сказал Эштон. – Это началось почти как шутка, небольшая игра на мысли о «голубой крови» – благородной крови. Предприниматели – благородное сословие Америки, но мы так же ущербны, как монархия Старого Света, если просто оказываем протекцию своим друзьям, не говоря уже о наследниках. Если у меня будут дети, я не оставлю им ничего, кроме интеллектуальных орудий и трудолюбия. Может быть, сборник хайку или загадок с подсказками относительно того, где искать всякие забавные мелочи.

Я засмеялась.

– Это забавно, – продолжил Эштон с напряженной улыбкой, – но я не шучу. Синий цвет – это символ. По сути, я говорю, что каждый должен сам сделать себя представителем «голубой крови». Я короновал себя сам.