Реквием

Начало

Поезд набирал ход. Пассажиры по инерции все еще продолжали улыбаться своим провожающим, которые давно уже, помахав им на прощанье рукой и, скорее всего, немного позавидовав уехавшим (кто же ни любит тронуться в путь, оставив хоть на время заботы бытия), тут же отдались своим проблемам и переживаниям, покидая перрон Витебского вокзала.

Еще не пришло время начинать новые дорожные знакомства, еще чуть неловко было сидеть друг напротив друга и молчать, еще проводник не прошел по вагону и не собрал билеты и не предложил «постель и чай» – и потому почти у каждого пассажира на лице продолжала блуждать прощальная полуулыбка, и большинство из них делали вид, что тщательно рассматривают что-то за окном. А за окном проплывали грязные подъездные пути, затем депо и, наконец, кирпично-красные обшарпанные постройки привокзалья дореволюционных времен. А вот и сам Питер с высоты путей – тоже домишки какие-то простенькие – доходными домами их раньше называли. Ну, вот – пригород пошел! Все с облегчением вздыхают и начинают потихоньку рассматривать друг друга, задавая ни к чему пока не обязывающие вопросы о том, «к кому, да до куда вы едете». Кто-то быстро реагирует и поддерживает разговор на должном уровне – это значит, что до самого конечного своего пункта назначения он будет активно общаться на любые темы; кто-то отвечает, демонстративно скривив рот, и отворачивается опять к окну; кто-то демонстративно же разворачивает газету (журнал, книгу) и демонстративно же начинает ее читать.

Вот и все. Едем.

Она часто раньше поддерживала начинавшийся дорожный разговор ни о чем. Ей всегда интересны были люди, их жизнь и переживания. Ее интересовала политика и экономика. Об искусстве она тоже любила побеседовать со знающим человеком. Природа захватывала ее целиком, и она непринужденно вслух восхищалась ею. У нее всегда было свое мнение обо всем, но с величайшей легкостью она принимала и другую точку зрения, оставляя свое мнение нетронутым.

Ей было интересно с людьми. Раньше.

Сейчас она предпочитала молча смотреть в окно. Она ехала к себе.

В Литву.

Конец

Два здоровенных мужика ворвались в вагон и, как танки, двинулись вперед.

Она столкнулась с ними лоб в лоб в узком проходе – между кипятильным аппаратом и купе для проводников.

И… ни туда – ни сюда.

Впереди стоящий мужик ничуть не растерялся, глядя на нее, хотя рядом с ним она смотрелась миниатюрной девочкой, и он возвышался над ней всей громадой своей груди-живота. Рюкзак за ее спиной делал ее совершенно неповоротливой, и она чувствовала себя, словно слон в посудной лавке: при любом развороте этот рюкзак стопорил ее в пространстве, обязательно на что-то или на кого-то натыкаясь.

– Дайте выйти из вагона, – сказала она довольно спокойно, считая, что это совершенно нормально – понимать, что надо сначала дать выйти из вагона тем, кто приехал.

– Нет, – решительно сказал первый мужик, правда, слегка дрогнув глазом, – это вы подвиньтесь назад.

– Я? – ее недоумению не было границ, – дайте пройти, люди же еще выходят.

– А вы подвиньтесь назад, вон туда, – снова, не нагло, но настойчиво проговорил животастый, кивнув в сторону кипятильного аппарата.

«Ну, все, приехала, – с тоской и какой-то злобной обреченностью подумала она». – А вслух все так же спокойно, без иронии, констатируя, сказала: – Вот они, мужчины России, – и отодвинулась в сторону, давая пройти этим двум «гавн… м».

Позади тех мужиков давно уже толпились такие же «г… вы», пришедшие встретить каждый свою, такую же «г… ку» – грудастую и животастую. И мир крутился только вокруг них и их животов. Они, эти люди, не были таким уж совсем новым порождением перестройки и этих лихих десяти последовавших за ней лет – хамоватость просто расцвела вновь. Так, наверное, некоторые в России поняли завоеванную кровью демократию – как очередную революцию хамской черни. Но эти двое, после ее слов, как-то скоренько-приниженно проскользнули мимо нее, и следующий элемент рода человеческого, «российский мужчина», прежде стремившийся изо всех сил попасть в вагон, напирая на впереди шедших, вдруг галантно отодвинулся в сторонку и предложил пройти ей, любезно придержав дверь. Все стоявшие за ним «элементы», тоже вежливо отодвинулись, давая ей пройти.

«Кажется, стыдно им стало, – подумала она. – Поезд хоть и Калининградский, но через Литву, из Литвы тоже люди едут. Неужели стыдно стало?»

Она не подумала даже, поскольку не увидела себя со стороны, что сама впервые в своей советско-российской жизни повела себя просто как женщина, вынужденная уступить напору физической силы; что впервые не стала сама сопротивляться, дерзить им и едко стыдить их, не стала вставать в гордую позу незаслуженно обиженной «слабой» женщины и неслабо совсем при этом требовать от мужчин уступать ей и доказывать, что они, сильные мужчины, (каковыми она их не считала в глубине души), должны во всем ей повиноваться. Она впервые не показала им своего презрения к ним за их такое немужское, на ее взгляд, поведение. Возможно, сказалось ее совсем недавнее пребывание в Литве, сдержанное, обходительное отношение друг к другу, понимание наличия своего и чужого пространства и уважение к этому пространству, вследствие чего было там спокойно и комфортно, и она сама успокоилась и расслабилась, не принуждаемая окружением все время участвовать в битве отношений всюду – в транспорте, в магазине, на остановке автобуса, в бане… по причине этого и в ней пробуждалась несвойственная ей агрессия и нетерпимость… как же она сама от этого уставала!

Уже много позже она поняла, что те мужики как раз и вели себя, как стоящие мужики – ведь они рвались к своим самкам, которых встречали. Закон природы… Самка – самец. Какой ужас! Человек – животное… В человеческом обществе. Она шла уже по перрону Витебского вокзала, неся за спиной свой набитый до отказа литовскими сырами и колбасками, и духмяным, любимым, настоящим ржаным хлебом с тмином рюкзак, и солнце встречало ее в Питере, а она видела перед своими глазами простого литовского мужчинку, работягу-шофера, который вежливо и ни слова не говоря, без тени какого-либо недовольства, принялся вытаскивать из набитого уже до отказа багажника рейсового автобуса ее сумку, стоявшую у самой дальней стенки, и отчаянно не дававшего ей помочь ему, говоря, что «не надо ей беспокоиться» (она перепутала автобусы и села не в свой). Он так галантно и настойчиво стремился ей помочь, что могло показаться, будто не она перепутала рейсы, а он – не туда поставил ее сумку. Так был он мужчиной. Простой литовский шофер.

Что было, то было – из песни слов не выкинешь…

«Все не то, и все не так, – думала она лихорадочно и отчаянно. – Господи! Ну почему?!»

В глаза бросалось сразу: очень много народу.

«Зачем их столько? Куда они все едут и идут?»

И лица людей были какие-то унылые, серые, потерянные. Особенно у мужчин. Они словно тени брели по тротуарам, заходили в метро, стояли на эскалаторе, сидели на скамейках в вагонах.

«Господи, ведь уже третий час дня, а, глядя на них, кажется, что они только что встали с постели и, не выспавшиеся, едут рано утром на работу».

Женщина, неопрятная и всклокоченная, тоже клонилась набок во сне на скамейке напротив.

«Ужас! И это Питер! Захолустье какое-то».

Ей стало совсем не по себе, и она почувствовала, как лицо ее кривится в горестной гримасе – она готова была разрыдаться прямо здесь и прямо сейчас.

Она вернулась в Питер.

Пролог

«Мира, здравствуй!»

Она держала в руках его письмо и не могла понять своих чувств. Ей, кажется, было страшно. Страшно. Даже смотреть на его почерк. Ни то что – читать это письмо.

Было страшно.

Она могла прочесть только это: «Мира, здравствуй!»

Даже странно, что он называет ее по имени. За все годы их знакомства и близости он ни разу не произнес ее имени вслух. А она? Она тоже не произносила его имени. Ни вслух, ни про себя. Всегда это был просто – ОН. Для ее любви к нему не нужны были никакие имена.

(Нет, она просто почему-то стеснялась называть его по имени… не могла… почему?.. так было легче держать его на расстоянии? не делать этого парня слишком близким для себя? или оно ей казалось каким-то… деревенским, что ли, слишком топорным? Вообще, позже, став уже взрослой, она всегда чувствовала, что все эти имена: Гена, Коля, Витя, Толя, Вася – приземленные, что ли… другое дело – Сережа, Слава, Костя, Дима… как-то так.

А почему он никогда не называл её по имени? Тоже стеснялся? Как-то все это было глупо, по-детски – изнывать от любви и страсти, а по имени стесняться назвать свою любовь. Впрочем, это сегодняшние рассуждения, в тот момент, когда пишу эти строки, и может, правда, что для его любви к ней, всю жизнь было комфортнее обходиться без ее имени).

Так вот: «Мира, здравствуй».

Она держала в руках его письмо и не могла понять своих чувств. Ей, кажется, было страшно. Страшно. Даже смотреть на его почерк. Ни то что – читать это письмо.

Было страшно.

Время будто остановилось на этих двух словах – «Мира» и «здравствуй». Она продолжала смотреть на них и никак не решалась взять письмо в руки. Потому что это означало бы, что надо начать его читать. А ей было страшно.

Почерк был красивый и аккуратный. Строчки ложились ровно и с равными интервалами.

«Опрятный», – подумала она.

И это и было страшно. Как будто это писал совсем другой человек. Не тот, которого она знала: импульсивный, взъерошенный, словно всегда готовый дать отпор своим воображаемым соперникам, горячий, как норовистый конь и… да, запойный… и… ничтожный… таким он становился во время запоя. Тот человек не мог писать так аккуратно и так опрятно.

Ей и сейчас невыносимо трудно было признаваться себе в этом – он был алкоголик. Он был алкоголиком все эти годы. Он стал алкоголиком за эти годы. А спиваться начал сразу после армии. Она знала это – всю правду о нем – и без его вот этого откровенного письма. …И этого алкоголика она и любила всю свою жизнь.

Она любила алкоголика. Невероятно! Только сейчас она смогла посмотреть правде в глаза: она любила, продолжала любить того Виктора, какого знала в начале – узнала в юности. Да. А он все эти годы был обыкновенным алкашом. Какая проза! И все эти годы она никак не могла провести разграничительную черту между славным семнадцатилетним парнем и спившимся ничтожеством, почти наркоманом. Она хотела видеть в нем только ту свою любовь и никак не принимала того факта, что домогаться ее продолжал уже падший человек. И продолжала отвечать ему взаимностью. Ей что, не хватало романтики в жизни? Ей что, так необходим был кто-то, кто преследовал бы ее своей любовью, своей страстью? Как в книжках. Может быть, все дело именно в этом, а не в их, так называемой, любви? Нет, юношеская любовь была. Но дальше-то, что было? Она думала, что это была его власть над ней. Может, так все и было?

И в чем тогда заключалась эта его власть?

…В чем же заключалась его сила и власть?.. над ней… В ее слабости перед ним. Да, это правда. Он действовал на нее как наркотик. При его появлении она теряла способность здраво рассуждать и даже просто мыслить. При его появлении с ней происходила дикая метаморфоза – она теряла голову, и жизнь в ней продолжалась только на протяжном, пронизывающем все ее существо, пронзительном звучании в тот момент – одной единственной – струне души ее:

л – ю —ю – ю – б – л – ю-ю-ю… его.

И это было все, что могла чувствовать она. Все.

И теперь она смотрела на этот почерк, на эти ровные, аккуратные строчки, и чувствовала, что судьба посмеялась над ней: она не знала, совсем не знала человека, которого пролюбила столько лет! Она не знала и того человека, который написал ей это письмо.

«Мира, здравствуй!

Письмо твое получил. Спасибо! Но, не читая его, я знал, что напишу в ответ. Думал, что в письме будет затронута старая тема: каким я должен быть, каким я должен стать. Прочитав твое письмо, был несколько обескуражен. Не ожидал от тебя такого искреннего и откровенного письма. Я даже подумал, что ты его писала в состоянии аффекта. Но в любом случае, я давно ждал от тебя откровения. Ты всегда что-то не договаривала, но момент истины должен был когда-то наступить…

Да, что было – то было. Ничего не вернешь и не изменишь. У меня тоже девчонок хватало, тоже влюблялся. Но в том- то и дело, что влюбляться можно часто, а вот Любить – только раз. И я благодарен судьбе за то, что я это испытал. Вот сейчас пишу эти строчки, а перед глазами ТЫ: идешь по школьному коридору в школьной форме – и у меня все плывет перед глазами, я больше никого не вижу и не слышу. Какая тут учеба, если все мысли только о тебе, и скорей бы кончился урок, чтобы опять тебя увидеть!

Уже будучи в армии, первые месяцы сбежать хотел.

Но стал получать от тебя письма (хорошие) и постепенно стал привыкать. Письма твои меня поддерживали. Я стал отличником боевой и политической подготовки. Прошел спецкомиссию на должность кодировщика полка. Через мои руки, а точнее – голову – проходили все секретные и совершенно секретные кодограммы, которые принимали радисты, я их расшифровывал и зашифровывал и докладывал командиру полка. Так что я раньше всех узнавал, что происходит в Армии и на Флоте, и в стране.

Мой непосредственный начальник стал агитировать меня на предмет поступления в Ленинградское военное училище спецсвязи. Я дал согласие. Он подготовил все документы. С моей практикой и характеристикой я проходил без экзаменов. Но тут – долгое затишье от тебя. Пропало у меня всякое желание не то что поступать учиться, но и жить. Но вытянул. И уже после службы поехал поступать. Уже носил курсантскую форму. Но на медицинской комиссии забраковали – две язвы. Начальник училища сказал, что очень жаль, но Армии нужны здоровые.

…Оказывается, плачем (переживаем) – мы, а слезы (язвы) – в желудок…

Лечился народным средством: три раза в день по столовой ложке спирта. Язва пропала, а я стал алкоголиком. Три ложки мне было уже мало. Бутылка спирта стала нормой. Ложился спать и бутылку под подушку: через каждые двадцать минут по глотку от бессонницы – к утру и бутылка пустая. Начались кодирования. А что взамен? Ведь лишить алкоголика возможности пить, это то же самое, что отобрать у одноногого костыль: что-то надо дать взамен. Короче, впал я в сильную депрессию, да плюс еще сжег алкоголь всю слизистую желудка; поджелудочная и печень сдали. Пытался выпутаться из этого. Обращался к разным врачам и способам, но только усугубил положение – вместо алкоголика стал токсикоманом и в какой-то мере, наркоманом. Раньше силы и энергии у меня хватило бы на троих, а сейчас, как в песне: «Нема того, что раньше было!» – и кому я такой нужен? Да я и сам себя ненавижу. И если бы не Православная вера, в которой я крещен, то нашел бы выход. Но это – большой грех. Каждый должен нести свой Крест до конца. Значит, своим поведением и образом жизни я заслужил ЭТО.

Вот уже пять лет, как я балансирую над пропастью: то улучшение, то ухудшение. Выхода два: либо увеличивать дозу, а это привыкание, либо постепенно уменьшать дозу, переходя на более слабые средства. Выбрал второй путь и вот уже три месяца (только бы не сглазить, а то я только подумаю, что началось улучшение, как тут же провал, и опять начинаю принимать большую дозу). Когда я тебя два месяца назад встретил у нас в городе, шел на прием к врачу. До сих пор принимаю лечение. Я ему поверил. Но, чтобы полностью снять зависимость, пройдет не меньше пяти лет. Нельзя ничего делать резко – надо постепенно снижать дозу и переходить на более легкие средства, и тогда в конце концов вообще перестать принимать. А я резко пить бросил – закодировался – с этого все и началось.

Вот вся правда обо мне. Может, сумбурно все написано, но мне мешали сосредоточиться. Начинал письмо на работе, продолжил дома. Заходила дочка с мужем и с сыном Игоря и Ани – на днях они должны приехать из Питера в отпуск.

…Написал имя «Аня» и вспомнил, с чего все началось… Ты давно мне нравилась, но все никак не мог решиться.

И вот под Новый Год я зашел к матери на работу с фотоаппаратом. А там стояла Елка Новогодняя с Дедом Морозом. И я сфотографировал свою мать с твоей. Когда напечатал фотки, одну моя мать передала твоей, и когда она принесла ее домой, ты спросила, кто фотографировал. Твоя мама ответила, что это сделал Витя Воронцов. В это время у вас на каникулах гостила Аня, и ты, показав большой палец, сказала ей: «Вот такой парень!» Но это все со слов матери. Как было на самом деле, я не знаю. Но с того дня я решился. Так что ты меня и «спровоцировала». Нет, чтобы промолчать!

…Ну вот, с чего хотел начать, тем и закончу: «Словно снег от теплоты – от разлуки чувства тают, не услышишь больше ты, как тебя мне не хватает. Та весна ушла навек и не вызовет волнения, ты растаяла, как снег, ты ушла ручьем весенним».