Из этих сведений явствует, что «профинская» ориентированность была свойственна наиболее зажиточным крестьянам из северно-карельских деревень. И это вполне объяснимо: Финляндия, как мы уже писали ранее, была для обитателей карельских районов, особенно приграничных, примером динамично развивающегося, модернизированного общества, предлагающего многие возможности для экономически активных людей. Но, как видим, далеко не все богатые были настроены «профински», а кроме того, в деревнях находились и люди, которые в сводке определяются как «большевики». Сопоставление с другими источниками показывает, что финские добровольцы имели обыкновение называть «большевиками» тех крестьян, которые не были готовы их поддерживать, не стремились к присоединению Карелии к Финляндии.

Однако и по отношению к России восточные карелы испытывали чувство отчуждённости, несмотря на попытки к сближению, предпринятые метрополией в начале XX века. Российская власть, обнаружив стремление финских активистов вести национальное наступление на Карелию, начала принимать контрмеры. Поскольку карельские регионы были экономически отсталыми, а многие – слабо связанными с российскими центрами как хозяйственно, так и культурно, властями и православной церковью были разработаны различные стратегии, призванные «привлечь» карел на свою сторону. Выделим основные из них:

– попытки экономически развить регион и упрочить его связь с российскими центрами. К числу наиболее амбициозных проектов следует отнести попытку улучшить и создать новые дороги, построить железную дорогу Петербург-Петрозаводск, связанную с карельскими районами, а также поиск способов модернизации крестьянских хозяйств;

– усиление православия в карельских районах: организация православных карельских братств, которые осуществляли миссионерскую деятельность и катехизацию, создавали школы и библиотеки, переводили церковные тексты на карельский язык, организовывали крестные ходы через карельские районы;

– культурно-просветительная деятельность: расширение школьной сети, организация лекционной деятельности, создание библиотек;

– силовые методы воздействия: депортации финских активистов из Карелии, аресты и высылки местных членов Союза беломорских карел, изъятие пропагандистской литературы, усиление полицейского режима в карельских районах.

Несмотря на усилия российских властей, никаких принципиальных сдвигов в улучшении положения карельских крестьян не произошло, ибо на экономические мероприятия не хватало денег (наиболее показательными выглядят многолетние, но тщетные попытки получить финансирование на постройку железной дороги), а церковные и просветительские тормозились боязнью хотя бы частичного использования карельского языка, который стал бы, по мнению деятелей школы и церкви, проводником финского влияния^[121]. Карельское население по-прежнему ощущало себя забытым, хотя степень «забытости» различалась в зависимости от принадлежности к разным губерниям. Карелы Олонецкой губернии были в сравнительно лучших условиях по сравнению с беломорскими карелами, так как у олончан было земство, сильно помогавшее развивать дорожное, медицинское, ветеринарно-агрономическое и школьное дело. Но и земство не спасало от отсталости. В земском издании Олонецкой губернии за 1910 год писалось: «На всей губернии лежит отпечаток какой-то заброшенности, безжизненности. Особенно резко это выступает в пограничных с Финляндией местах. Переехали вы границу, и вы точно переселились куда-то далеко, в другую страну»^[122]. Ситуация в Беломорской Карелии была ещё хуже: бездорожье распространялось на 85 % населённых мест, во всём регионе не было ни одного врача. В конце XIX века всё население карельских волостей Кемского уезда должны были обслуживать лишь три фельдшера и две повивальные бабки^[123]. Ухтинский священник И. Чирков констатировал в 1907 году: «Медицинской помощи население не получает никакой. Правда, есть в Ухте и фельдшерский пункт, но ухтяне потеряли веру в медицину…»^[124]

Экономическая отсталость и оторванность основной части карельских регионов от развитых центров, архаичность ведения хозяйства, почти полное отсутствие модернизационных импульсов привели к замедлению здесь процессов социальной дифференциации. Социальная стратификация карельской деревни, к сожалению, почти совсем не изучена, однако, насколько мы можем судить по воспоминаниям карел и некоторым историческим трудам, в Олонецкой губернии расслоение шло быстрее, чем в Кемском уезде Архангельской губернии. Беломорские карелы представляли собою достаточно однородную в экономическом отношении группу со стабильно низким уровнем жизни. Прокормиться крестьянским хозяйством было невозможно, и основная часть населения занималась, в дополнение к традиционным занятиям, отхожими промыслами (главным образом лесозаготовками и коробейничеством). Впрочем, почти в каждом поселении была небольшая группа зажиточных крестьян, наживших состояние торговлей или каким-либо промыслом. В карельских районах Олонецкой губернии имущественное расслоение было выражено более отчётливо, и зажиточных хозяев было больше. В своих воспоминаниях крестьянин села Святнаволок Петрозаводского уезда М. В. Ларионов отмечает, что наиболее значительную группу составляло «бедняцко-батрацкое» население, середняков было немного и они были мало активными, но «ещё более малочисленная верхушка деревни – кулацкая прослойка была весьма активной…»^[125] Различие в социальной стратификации беломорских и олонецких карел отразилось, в частности, и на выбираемых карелами в послереволюционный период стратегиях, о которых мы будем говорить далее.

Заброшенное положение края, отрезанность его от российских центров, культурная чуждость не могли не сказаться на отношении карел к России и русской власти. Документы показывают большую степень их отчуждённости, свидетельствуют об отношении карел к России как к чуждой территории, связанной с ними лишь искусственно. Об этом в 1908 году писал олонецкий губернатор Н. В. Протасьев: «Этот искони русский край [Повенецкий уезд. – Примеч. авт.], несомненно, тяготеет к Финляндии – с нами существует только искусственная связь. Тамошняя культура находится в 40 верстах, а наша на расстоянии 400 вёрст»^[126].

То, что карелы ощущали свой регион обитания особым, отдельным от России, показал ещё в 1879 году финский «открыватель Карелии» Август Вильгельм Эрвасти в рассказе о своей поездке в Беломорскую Карелию. Когда финские путешественники с карельскими проводниками пересекли границу, один из финнов заметил: «Ну вот, теперь мы в России!». Но карелы в один голос ответили ему: «Не в России, а в Карелии!» («Ei Venähellä, vaan Karjalassa!»)^[127]. Подобное же ментальное отделение России от Карелии отмечалось и русскими наблюдателями: когда олонецкий учитель П. Покровский описывал в 1870-х годах быт карел Горского прихода, он отмечал, что они называют соседний Лодейнопольский уезд с русским населением «Русью», в отличие от их собственного региона – «Карьялы»^[128].

Представляется, что наиболее точно характер национального самосознания карельского населения Северо-Запада России в начале XX века определяет формула «народный протонационализм», предложенная Эриком Хобсбаумом. Исследователь понимает под протонационализмом «определённое чувство коллективной принадлежности», основанное на различных формах массовой идентификации. Хобсбаум признаёт, что понимание истинной сущности народного протонационализма – вопрос необыкновенно сложный, ибо требует проникновения в мысли и чувства людей неграмотных, неспособных отчётливо осознать и сформулировать свою принадлежность к той или иной общности^[129]. Тем не менее он предполагает, что в основе этого типа коллективной идентичности может лежать массовая культурная идентификация с определённым языком, идея общего происхождения, то есть единства некой этнической группы («чувство племени»), общие обряды и ритуалы, а также религия, – хотя, отмечает Хобсбаум, отождествление религии и этноса существует далеко не везде^[130].

Те немногие свидетельства о характере идентичности карел, которыми мы располагаем, позволяют судить о том, что в основе сплочённости этой группы лежало несколько факторов: культурная и языковая общность, «чувство племени», а также ощущение цельности своего региона, окружённого «чуждыми» по вере (финны) или по культуре и языку (русские) народами.

Наиболее ярко этот этно-региональный тип идентичности проявляется в письмах карел, взятых на службу в русскую армию и вынужденных подолгу находиться вдали от дома, в русских регионах страны. Окружённые иноязычным, культурно и этнически чуждым населением и сослуживцами, карелы чувствовали себя заброшенными на чужбину, и только близость соплеменников могла скрасить это ощущение оторванности от родины. Вот фрагменты некоторых из писем, написанных родственниками уже известному нам Пааво Ахаве:

– Иван Афанасьев из Новгорода, 2 февраля 1898 года: «…да с деньгами-то я справлюсь, а вот сложнее справиться с печалью, посмотрите, кругом иноязычный народ! Очень это грустно, как я по-русски не говорю ни слова, смотрю только в рот как баран на новые ворота».^[131] Тот же Иван: «…я сейчас совершенно среди русаков, карельского говора совсем не слышно…»^[132];

– двоюродный брат Ахавы Савва Афанасьев (Самппа Ахава) из Новгорода, 14 января 1904 года: «Как не знаешь языка да не понимаешь из их речей ничего […] так это, правда, грустно!»^[133];

– Оскари (Ристо) Тихонов из Твери, 23 мая 1915 года: «Нас здесь много карел, все ухтинцы […] Немного здесь грустно, когда подумаешь о вольной жизни. Здесь же чужая власть…»^[134] В других письмах Оскари постоянно отмечает, служат ли рядом другие карелы, здоровы ли они, передаёт от них приветы.

«Протонациональное» самосознание карел сформировалось во многом вследствие их ощущения своей чуждости как восточным, так и западным соседям – русским и финнам. Ни Россия, ни Финляндия не представлялись им родиной. «Своим» регионом, домом была для них «Карелия-матушка», как позже называли свой край в письмах карельские беженцы.

Может быть, наиболее ярко выразила эту карельскую самоидентификацию речь «70-летнего старика Данилы Микиття» на собрании деревни Поньгама летом 1918 года, когда расположившиеся там финны пытались получить резолюцию о желании сельчан присоединиться к Финляндии. Эта речь зафиксирована в воспоминаниях Ивана Лежоева, хранящихся в архиве карельского писателя Я. В. Ругоева:

«Дорогие господа! Уже 70 лет я прожил, и как только попадал в Финляндию, меня иначе не называли как рюсся, а в России в Кеми кто-то называл чухной, а кто-то – карел (кореляка) […] так чёрт побери зачем ещё бумагу марать […], если финнам и так ясно, что мы карелы […] и у нас карельских мужиков дубины, и мы пойдём в леса […] и если придёт кто-то мешать нам работать, я смогу этой дубиной защитить себя»^[135].