Цитаты из книги «Безбожный переулок»

Прирожденные ревнители нормы, рабы невидимой парадигмы, они истово ненавидели чужаков. Всякий, кто иначе прыгал через скакалку, разбивал яйцо не с того конца, шепелявил, прихрамывал, был из соседнего двора, – подвергался безжалостному остракизму. Дети знали, как надо. Как должно быть.

Свинина напополам с говядиной. Ледяная вода. Перец. Лук.

они всю страсть, которую так и не сумели испытать друг к другу, обратили на невидимый пока эмбрион. Они оставили этого ребенка! Они его пощадили! Каждый считал, что это его заслуга, каждый требовал персональной благодарности. Ты кого любишь больше – маму или папу? Наклонялись над круглой Антошкиной головой, смотрели так, будто не ответ должны были услышать, а приговор. Антошка, зажатая в эти страшные тиски, даже в три года понимала – отвечать нельзя, нет. Категорически нельзя. Как на допросе. Пусть лучше до смерти забьют, но молчи. Любить маму и папу можно было только отдельно.

Шустрик всегда был трусливый, толстый, услужливый. Слишком трусливый. Слишком толстый. Слишком услужливый. Иудейство самого скверного пошиба, некрасивое, густое, перло из него, как рвота. Но врач он был великолепный. Это Огарев знал. Сам видел. Он бы не хотел ударить такого врача. Нет. Не так. Не смог бы ударить.

Вот я, Господь, стою перед тобой и смеюсь. И руки мои стерильны, а сердце – свободно от страха и сострадания. Если не хочешь помочь, пожалуйста – просто не мешай. Огарев. Доктор Огарев. 30 лет.

взмахивал скальпелем – внимание, показываю на себе. И одна пара падала, рассеченная с микронной точностью. Даже опытные врачи отворачивались, воображая, как безупречная сталь раскраивает кожу, мышцы, сухожилия – искалеченные руки хирурга, которые потом ни сшить, ни собрать ни за что. Но вторая пара оставалась целой – зав, сияя страшными веселыми глазами над маской, приподнимал спасенные кисти, белесоватые, силиконовые, приподнятые к небу характерным жестом хирурга.

Я к Шустеру, говорит он, стараясь быть приветливым и любезным. Это все, что он может сделать для этой бедняги, другие не расщедриваются и на такую малость.

Мама не умела вязать. Вязать, шить, готовить, жить.

Девчонка была худая, как и положено подростку, нелепая, но сквозь нескладно, не по размеру еще наросшую плоть уже проступало будущее – скулы, ресницы, судьба, смутно напоминающая что-то (кого-то?) гнедая крылатая прядь над высоким лбом.

Одна нога на утоптанной скользкой глине, другая грозит невзначай наступить на чью-то бывшую жизнь.