Назавтра была суббота. По субботам взрослое население Квартиры вполне могло позволить себе лишние минуты сна. А вот дети были лишены подобной привилегии. Школу никто не отменял, поэтому и родители безропотно поднимались рано утром, чтобы обеспечить дорогих чад завтраком и необходимыми наставлениями. Всё шло по заведённому порядку.

С вечера Митины, как обычно, завели будильник, по мощности звука рассчитанный, наверное, на подъём солдатской роты, а не мирных обывателей, и отошли ко сну умиротворённые, с чувством выполненного долга.

В свою очередь Пичужкины прежде, чем лечь в постели, включили радио, о чём особо позаботился Лев Эдуардович, памятуя об утреннем скандале. Радио было в полной исправности, что несказанно удивило Раису Лаврентьевну, поскольку улика в виде обрезка провода с вилкой всё ещё находилась там, куда была положена несколько часов назад – в нижнем ящике письменного стола. Ей не хотелось портить лучезарное настроение, установившееся после посещения куафёра и коллективного чаепития, поэтому она отложила расправу за испорченный радиоприёмник на потом. Правда, с кем выяснять отношения, по-прежнему было не очень понятно, да и приёмник уже был в порядке. Так она и уснула, не разрешив своих сомнений.

Субботнее утро началось как всегда – под звуки гимна, двойной стук магазинных ящиков, ор будильника и бравурные позывные «Пионерской зорьки». Пичужкины и Митины приступили к простым ежедневным делам, первыми и главными из которых были: разбудить, умыть, одеть, накормить, выставить в школу отпрысков. После суеты вокруг умывальника, столов и гардеробов взрослые смогли заняться собой. Женщины, посудавчив немного о вчершних посиделках, разошлись по комнатам наносить макияж и планировать дневные мероприятия. Ростислав Петрович отправился досыпать. Лев Эдуардович – пить кофе и, как он любил говорить, «изучать современную обстановку посредством печатного слова», то есть читать газеты «Известия, «Правда» и «Труд». Именно в таком порядке. Он уважал «Известия», считая публикуемую там информацию жизненной и достоверной, но и «Правду» как член партии не игнорировал. «Труд» больше любил за заметки, вроде «Конец мифа об индейцах-гигантах». Иногда, конечно, и в его «правоверную» голову закрадывались сомнения. Вот пишут, предположим, «ткачиха Имярек перевыполнила план на триста процентов». Вопрос: что же это за план такой, что его можно перевыполнить в три раза? И какого качества продукция получится у этой «стахановки»? Уважавшая интересы мужа Раиса, всё же иногда позволяла себе подтрунивать над Лёвушкой и цитировать анекдоты, за которые, к счастью, уже не сажали. Где она их слышала, откуда добывала, будучи домохозяйкой и редко общаясь с немногочисленными подругами, было тайной за семью печатями. Вряд ли в очереди за дефицитом люди делились крамольными высказываниями, да и прочие общественные места не располагали к подобным шуткам. Анекдоты витали в воздухе? Кто знает…

Этим утром, по-прежнему пребывая в хорошем настроении, она, глядя в пространство, с серьёзным видом произнесла:

– Знаешь, в один колхоз приехали журналисты брать интервью у доярки – передовика производства…

Лев Эдуардович оторвался от чтения под чашку кофе и воззрился на жену, чувствуя подвох:

– И?

– Ну и спрашивают, сколько молока может дать её корова за день…

– И?

– Доярка отвечает: тридцать литров…

– ???

– Журналисты: а сорок может? Отвечает: может. Журналисты: а пятьдесят? Отвечает: может. Журналисты: а сто пятьдесят?..

– ???

– Доярка говорит: может… НО БУДЕТ ОДНА ВОДА!

– Раиса! Опять ты за своё! – Лев Эдурдович сделал грозное лицо. – Всё тебе хиханьки. Ещё несколько лет назад тебя бы за сто первый километр сослали! – и сам же не устоял, улыбнулся.

Раиса засмеялась, поцеловала мужа в макушку и вышла из комнаты.

В коридоре она наткнулась на Вольскую, которая выглядела непривычно невыспавшейся, даже усталой в столь ранний час, с какими-то пакетиками в руках. При ближайшем рассмотрении содержимое пакетиков оказалось кусочками батона за двадцать пять копеек, вологодского сливочного масла по три восемьдесят и докторской колбасы по два тридцать за килограмм. Женщины поздоровались, и Пичужкина, подумав «не экономит наша поэтесса на питании», не удержалась от вопроса:

– Елизавета Марковна, вы себя хорошо чувствуете? Что-то вы неважно выглядите.

– Я, Раиса Лаврентьевна, чувствую себя хорошо, а выгляжу, как человек, который глаз не сомкнул всю ночь. Сама виновата. Век живи… – со вздохом ответила Елизавета.

– Простите за бестактность, – сказала Раиса и тут же задала новый вопрос. – А кто это ночью в дверь звонил? Я слышала два звонка, – она деликатно не упомянула, кому гости звонят дважды.

– Ох, Раечка, – видимо, Вольская по-настоящему была выбита из колеи, раз позволила себе такое обращение, – кажется, я в очередной раз учудила. Пустила в дом сама не знаю кого. Говорят, что родственники Шуриков. Спят ещё. А ночью так храпели… я бы сказала художественно… Я и покашливала, и посвистывала… Вы знаете, что если посвистеть, храпящий должен проснуться? Мы в детстве так няню будили… Но тут, увы. Ничего не помогло. Я даже ночник включила, думала, если не проснутся, так хоть почитаю. Какое там… Даже читать невозможно было. Их даже ящики не разбудили.

– Какие ящики?.. Ах, да. Магазинные. Да уж… А что за родственники, откуда взялись. Шуриков же нет. Как они к Вам-то попали?

– Так и попали… – и Елизавета Марковна рассказала, как она собралась гулять, как появились незнакомцы, ну и про всё остальное с ними связанное, вплоть до прошедшей ночи. – Только знаете, Раиса Лаврентьевна, – Вольская начала приходить в себя, – кажется мне, что никакие они не родственники наших соседей. Ну не может быть у наших Шуриков таких дремучих родственников. И говорят они… как бы сформулировать… несоответственно как-то. Надо подумать. Надеюсь, сегодня они нас покинут.

– Не беспокойтесь, Елизавета Марковна. Если что, то Лёвушка управу на них найдёт.

– Спасибо, Раиса Лаврентьевна, – благодарность Вольской была вполне искренной. – Так. А куда я шла? Ах, да. Делать завтрак. Вот не знаю, Лари… – Елизавета впервые сбилась, произнося имя соседки, – ох, простите, Раиса Лаврентьевна… Надо же, совсем я сегодня плоха… Вот не знаю, предложить им завтрак? Гости всё-таки…

– Да вы просто святая, Елизавета Марковна! Дело, конечно, ваше, но я бы отправила их в столовую. Вон, через дорогу. А что. Хорошая столовая, уже открыта.

– Посмотрим, посмотрим, – неуверенно ответила Елизавета.

– Да что смотреть? Отправить! – поставила точку Раиса. – Так, а я-то зачем шла? Ну, Елизавета Марковна, и я туда же! – она засмеялась. – Пойдёмте в кухню. Мы уже давно позавтракали, Лёва и кофе уже допивает, значит я шла мыть посуду… Да, кстати, вы не видели, куда я вчера подевала спички? Пришлось сегодня взять новый коробок.

Елизавета Марковна, не задумываясь, отрицательно ответила на последний вопрос и тут же ощутила дежавю. Кто-то уже говорил про спички. Кто и когда? Невыспавшаяся Вольская не помнила.

Соседки переместились: одна к своему столу, другая к раковине. Вольская, бормоча себе под нос «кормить нельзя помиловать» на разные лады, принялась готовить бутерброды из принесённых продуктов. Раиса гремела посудой и не слышала языковых упражнений Елизаветы. Вдруг из глубины квартиры раздался грохот, слегка приглушённый дверьми и стенами. Женщины бросили свои занятия и побежали на шум, донёсшийся, как им казалось, из комнаты поэтессы. Кроме них, на шум выскочили и все имевшиеся в наличии обитатели квартиры: Пичужкин с газетой «Труд» в руках – с одной стороны и Митины – с другой. Причём Ростислав Петрович, застигнутый за одеванием, оказался в пижамных брюках снизу и белой выходной сорочке сверху. А Нинель Виленовна…

При виде Нинели Виленовны трое, мчавшихся со стороны кухни, резко затормозили. Раиса, негромко вскрикнув, схватилась за сердце, а Лев Эдуардович выронил газету.

Лицо Нинели представляло собой некое кровавое слоистое месиво, на котором выделялись широко раскрытые небесно-голубые испуганные глаза.

Самые крепкие нервы оказались у Елизаветы Марковны. Сначала, при виде жуткой картины она тоже остановилась, словно наткнувшись на невидимое препятствие, и почувствовала холодный спазм под ложечкой. Но она быстро взяла себя в руки и смогла продолжить движение в сторону окровавленной Митиной, почему-то, несмотря на явные травмы, не издававшей ни стонов, ни криков. Первой мыслью Вольской была констатация: «Это шок!». Второй – визуальный анализ: «Глаза испуганные, но не страдающие». Третью она додумать не успела, потому что Митина, которой с такой головой полагалось лежать в виде трупа, неожиданно громко воскликнула: «Что случилось?!»

Мужчины, как окаменевшие, молча, стояли там, где их застал эффектный выход Нинели. В свою очередь Раиса, по-прежнему державшаяся за сердце, при этих словах вдруг привалилась к выступающему углу прихожей и начала медленно оседать на пол. Мгновенно оценив ситуацию, Елизавета Марковна подхватила сползающую по стене Пичужкину. Та оказалась слишком тяжёлой для отважной пенсионерки, и они обе оказались на полу прежде, чем остальные смогли что-либо понять. Как только их тела коснулись линолеума, мужчины вышли, наконец, из ступора, с разных сторон бросились их поднимать, столкнулись лбами и немедленно схватились за головы, растирая ушибленные места. Наблюдавшая за этой кучей малой ничего не понимавшая Нинель снова воскликнула: «Что случилось?!». В этот момент дверь в комнату Елизаветы Марковны распахнулась и со словами «что тута за шум?» на пороге показалась Наталья Степановна. Увидев Митину, по лицу которой стекали красные сгустки, и груду тел на полу, она взвизгнула, сделала пару шагов, закатила глаза и присоединилась к копошащейся у её ног компании, единственная из всех без сознания. Шурик из комнаты выйти не успел – дверь перед ним захлопнулась, подпёртая телом его тёщи.

Елизавете Марковне, наконец, удалось подняться на ноги. Предоставив полуобморочную Раису и бездыханную Наталью заботам мужчин, она подошла к Нинели и поинтересовалась:

– Нинель Виленовна, из чего это состоит ваша маска? Уж больно вид у неё устрашающий.

– Маска? Ох! – вместо ответа Митина скрылась в своей комнате и появилась секунд через десять с нормальным лицом. – Да. Маска. Боже, так это из-за меня такая катавасия?! Вставайте уже все! Я живая!

При слове «маска» Пичужкина тут же пришла в себя, поднялась, отмахнувшись от помощи мужчин, которые теперь неумело пытались вернуть к жизни Наталью Степановну, и тоже задала «вопрос по существу»:

– Неличка, а почему ты раньше не говорила, что пользуешься масками? Я-то смотрю, кожа у тебя, как у младенца. Поделись рецептом.

– Да как-то разговора у нас на эту тему не было, – ответила та Раисе, а повернувшись к Елизавете, добавила. – Это свёкла с картошкой, Елизавета Марковна, и немножко пшеничной муки. Очень хорошо для кожи. Десять минут раз в неделю – результат потрясающий.

– А в каких пропорциях? – задала очередной вопрос Раиса.

– Грамм пятьдесят свёклы, одна картофелина, столовая ложка муки, – дала исчерпывающий ответ соседка.

– А как готовить? Натирать? – не унималась Пичужкина.

Елизавета Марковна отстранённо слушала этот диалог и наблюдала за происходящим у своей двери. Устав наблюдать, как беспомощно Лев и Ростислав похлопывают по щекам Наталью, а та не желает реагировать на их действия, Вольская подошла к ним и резко произнесла:

– Отойдите все. Наталья Степановна! Хватит притворяться! У вас веки подрагивают. Вставайте же!

Наталья, полежав ещё немного «для блезиру», открыла глаза, вздохнула, опасливо покосилась в сторону Нинели и всё-таки поднялась, оперевшись на услужливо протянутые мужские руки. Это позволило появиться в прихожей ещё и Андрею.

– Чем вы там грохотали? – строго спросила Вольская, обращаясь к ним обоим.

– А эта… Тамо… Ковёр тамо… Упал…

– Да что же это в конце-концов! – воскликнула Вольская и решително вступила в свои владения.

Слева от двери на полуубранных гостевых постелях лежала китайская ширма, справа – опрокинутое трюмо, из которого высыпались различные мелочи, а поверх всего этого громоздились два огромных свёрнутых в рулоны ковра, которые ещё полчаса назад стояли у окна. Они, видимо, и явились причиной разгрома. Глядя на учинённое гостями безобразие, Елизавета Марковна постаралась определить величину ущерба, нанесённого её имуществу. Ущерб, к счастью, оказался невелик – одна разбитая кофейная чашечка. Грохота было больше, чем повреждений.

– Ой, как же я вусмерть напугалася, как же напугалася… – причитала за её спиной Иванова.

– Извините нас, – мрачно проговорил Андрей, – мы сейчас всё уберём. И чашку вам купим.

Он попытался поднять сразу оба ковра, но ничего не вышло – тяжеловата оказалась ноша. Тогда он попробовал вытащить из-под них постельное бельё, но в этом тоже не преуспел.

– Ах, да оставьте вы бельё. Я сама здесь всё приберу. Вы лучше ковры свои по одному сложите у стены. Там, где ваши чемоданы, – остановила его Елизавета Марковна. – Я для вас чай с бутербродами приготовила. Можете в кухне позавтракать. Мой стол напротив окна.

Пока нарушители спокойствия поедали колбасу с хлебом, Вольская успела более-менее навести порядок в комнате. Чашечку было жалко. Не бог весть что, но дорога как память о нескольких приятных днях, проведённых на Рижском взморье. «Всё, – с досадой на саму себя думала она, – пусть немедленно убираются за билетами». Закончив подбирать с пола рассыпанные мелочи, она прошла в кухню и объявила Шурику-Ивановой, что они должны сегодня, сейчас поменять билеты и уехать, так как квартира коммунальная, приходится считаться со всеми жильцами, которые хотят существовать в тишине и покое.

– Не больна-та у вас тута тихо, – проворчала Наталья, но зять пихнул её локтем в бок, и она замолкла.

– Да-да, – быстро проговорил Андрей, – мы сейчас же едем на вокзал. Спасибо за завтрак.

Они подхватились и исчезли из квартиры в пять минут.

* * *

Невыспавшаяся, выбитая из колеи последними событиями Елизавета Марковна всё же решила не изменять привычкам. Она тщательно оделась и с поднятой головой покинула своё обиталище. Из всех своих маршрутов для прогулок сегодня она выбрала наиболее извилистый. Ей хотелось не просто подышать воздухом, но и восстановить душевное равновесие. Она дошла до Боровой, свернула в сторону Разъезжей, прошла по улице Достоевского до Свечного переулка, оттуда к Большой Московской и дальше – к Владимирской площади. Там она немного постояла, любуясь на храм, и по Кузнечному переулку снова вышла к улице Достоевского. Дойдя до завода «Хронотрон», она почувствовала усталость и остановилась около фонарей-медведей, фланкирующих вход в заводскую проходную. Этих медведей она любила с детства. Почти каждый вечер перед сном няня выводила детей на небольшую прогулку, как она говорила «вечерний променад». В конце прогулки они обязательно подходили к двум медведям, чтобы пожелать им спокойной ночи. Тогда они казались маленькой Лизе огромными, но совсем не страшными. Она с удовольствием гладила их лапы, чтобы им снились хорошие сны. Это потом, став взрослой, она узнала, что создали их по модели скульптора Артемия Обера на знаменитом заводе чугунного литья Франца Сан-Галли, к которому имел какое-то, ей не известное, отношение один из её дедов. А тогда, в пяти-шестилетнем возрасте, Лиза верила, что мишки тоже спят и видят хорошие сны.

Решая продолжить ли прогулку до улицы Правды, а затем передохнуть на скамейке в саду около ТЮЗа, или сразу вернуться домой, она параллельно наблюдала за окружающими. Людей на улице было мало. Пробежала группка младшеклассников из соседней школы с брякающими в ранцах пеналами. Из заводских дверей вышел усатый дядька, закурил и направился в сторону Разъезжей. А вот – в булочную на углу с Социалистической вошла женщина её возраста с авоськой, в которой просматривались бутылка молока и пачка сливочного масла. Буквально через пару минут она вышла, неся в той же авоське буханку чёрного хлеба. И хотя Вольская давно оставила стихосложение, многолетняя привычка рифмовать вдруг снова напомнила о себе. В её голове сами собой зазвучали слова:

Куда-то, как прежде, спешат гимназисты,

Смолит папиросой усатый рабочий,

С буханкой в авоське и красной редиской

Из лавки выходит кухарка в платочке…

«Прошлое всегда со мной…», – удивилась сама себе поэтесса.

Мысленно посоветовавшись с медведями, она нашла компромиссный вариант: она навестит ещё одно милое её сердцу место – садик в проходном дворе дома номер пять по Социалистической. Там и посидит на воздухе почти напротив собственного дома. «Садовый образ» придал ей энергии.

Во дворовом садике была ещё одна знакомая Елизавете Марковне с юных лет скульптура – маленький фонтан в виде двух озорников, борющихся за пойманного гуся. Кажется, он тоже был отлит на заводе Сан-Галли. Фонтан много лет не работал и потихоньку врастал в землю, но от этого не становился хуже. Около фонтана и нашла место отдохновения Елизавета Марковна. Здесь к ней снова вернулось поэтическое настроение:

По стеклу дождинка скатилась.

Осень так одинока…

Почему?

«И придёт же в голову, – развеселилась Елизавета Марковна, словно помолодев лет на тридцать. – Никогда не увлекалась хокку. С чего бы вдруг осень? Впрочем, глупости всё! Пора домой». Она давно не записывала и даже не старалась запоминать посещавшие её время от времени рифмы. Вольская поднялась со скамейки и потихоньку пошла вон из сада, раздумывая о превратностях писательской судьбы. Неожиданно в её раздумья откуда-то сзади ворвался детский голосок:

– Это дъинная даёга? А какая каёткая? Хочу каёткую!

Ему ответил мужской голос:

– Видишь ли, Арсений, при выборе дороги мы, если только не торопимся на помощь кому-нибудь, руководствуемся иными критериями, нежели её длина.

Его поддержал женский голос:

– Мой дорогой, мы, конечно, могли бы пойти по короткой дороге…

– Но мне нузна каёткая даёга! – перебил малыш.

Вольскую очень заинтересовало, чем же закончится беседа. Она даже пошла помедленнее, чтобы не пропустить ни слова.

– Арсений, позволь мне продолжить, – ровным тоном произнесла мать настойчивого Арсения. – Итак, мы могли бы пойти по короткой дороге, но длинная дорога гораздо красивее…

– Не надо дйинную! Давайте каёткую! – воскликнул ребёнок.

– По короткой дороге, мы, конечно, быстрее попадём домой, – снова вступил отец, – но мы упустим возможность увидеть больше познавательных вещей…

И тут Арсений выдал такую «правду жизни», которая затмила все надуманные потуги взрослых быть «правильными» учителями и воспитателями:

– Эта даёга дйинная! А мне нузна КАЁТКАЯ!!! Я ПИСАТЬ И КАКАТЬ ХОЧУ!!!

«Ах, как мы, умные, рафинированные взрослые, бываем непоправимо самонадеянны и глупы… Вот уж точно: устами младенца…», – подумала Елизавета Марковна и в приподнятом настроении заспешила домой.

* * *