– Что вы себе позволяете? – тем не менее осведомилась она как можно спокойнее.

– Я всего лишь привожу вас в чувство. Не хотелось бы ну да ладно… Мне пора уже видимо сообщить вам, Мария Михайловна – почему Михаил Еремеевич решил поторопиться с вашей свадьбой. С нашей свадьбой! – уточнил он.

Корф выдержал паузу секунд пять.

А потом будничным тоном сказал нечто такое, отчего у Маши подкосились ноги, а окружающий мир поплыл перед глазами…

– Дело в том, сударыня, что ваш отец на краю могилы. Я говорил с врачами. Жить ему осталось недолго. И к сожалению, скорее всего медицина бессильна – рак…

– Это… это неправда! Этого не может быть! – пролепетала она.

Да – она знала что отец действительно болен. Но что он при смерти… Девушка глубоко вздохнула, и мысли ее несколько прояснились.

– На прошлой неделе, в день когда вы, сударыня, изволили-с развлекаться на театре, – с бесконечным ехидством сообщил Корф, – его скрутил очередной приступ, и я по его поручению привез трех лучших врачей каких нашел в справочнике «Весь Петербург».

Состоялся консилиум, и двое из трех поставили единодушный диагноз: Михаил Еремеевич может умереть в любой момент.

– Что вы несете?! – всхлипнула Мария.

Голос её дрожал и срывался. Мир все еще плыл в зрачках, как будто этот человек со всего маху обрушил ей на голову удар дубины.

Лицо Корфа было скорбным, но в глазах она заметила что-то похожее на спокойное удовлетворение.

В горле застрял комок, и не было сил его проглотить. В одном Корф был прав: батюшка болен, он тает на глазах. Но – умирает! Её отец не может умереть!

– Лжете!!! Оставьте меня – я сейчас же иду домой и…

– И что дальше? – с затаенным презрением прозвучало с его стороны. – Спросите у Михаила Еремеевича правда ли что он умирает? Он будет рад такому почтительному обращению! А заодно уж сообщите что намерены отвергнуть его последнюю волю – чтобы он покидая этот мир зная что его имущество в руках юной девчонки пойдет по ветру, и дочь его впадет в нищету. Радость его станет просто невообразимой! Доктор Верховцев – вы наверное слышали про это восходящее светило медицины? (Мария не слышала но какое это имеет значение теперь?) Так вот – доктор Верховцев сказал, что вашему отцу осталось самое большее год-полтора, и что малейшее волнение, любое потрясение может убить его. Вы ведь не захотите взять на себя такой грех, Мария Михаловна? Вот почему, моя дорогая, – ставший внезапно ледяным и непреклонным тон заставил её замереть, – вы будете вести себя, как послушная дщерь. Сообщите ему в ближайшие дни о нашей помолвке – уверяю, он будет рад…

…Все это было похоже на страшный сон! Нет – это и было кошмарным сном наяву!

…Последние два года здоровье батюшки сильно ухудшилось, его все чаще беспокоили усиливающиеся боли в животе. Иногда домашние напоминали Баранцову – старшему что невредно бы обратиться к эскулапам, но всякий раз он решительно отнекивался.

– Эх, да оставьте! – восклицал он. Что они понимают – все эти шарлатаны и надувалы? Что могут они мне сказать чего я не знаю сам? Что за свою жизнь я выпил слишком много водки? Или что в юности работал как вол, мерз в чертовой тайге, и питался всякой дрянью? Или что не надо съедать по две отбивных за обедом, а надо уморить себя голодом – еще платя кучу денег какому-нибудь ученому дураку в пенсне, чтобы он составил эту… как её – диэту из вареной морковки и шпината?? Я им что – кролик? Или осел?

И вот теперь выходит что напрасно он не прислушался к их советам?

Маша попыталась справиться с чувством безотчетного страха. Как будто со стороны она услышала свой бесцветный, словно чужой голос:

– Я поняла… Вы заставили батюшку согласиться… Вы запугали его моей судьбой после его преждевременной смерти! Может и тех докторов вы подкупили! И этого вашего Верховцева! – голос ее сорвался на крик.

– Ну и ну! – саркастически рассмеялся Корф. И кто-то тут говорил о сумасшествии? Я подкупил врачей! Видимо тогда уж и всех врачей Санкт-Петербурга! Ну а что до второго… Вы сударыня и в самом деле полагаете что Михаила Еремеевича можно заставить что-то сделать?! Как и отказаться от того что он уже решил? Так что смиритесь – все равно мы поженимся, – сухо закончил он.

– А я вам говорю, сударь – никогда!

Все было как во сне. Маше казалось, что она вот-вот проснется и увидит знакомые стены своей комнаты. Это не могло происходить на самом деле!

–. Ну же, не упрямьтесь…

– Нет. Я не хочу. Я никогда не буду вашей!

– Будете милочка! – он усмехнулся – даже с каким – то сочувствием. Такова судьба если угодно! Пока так сказать смерть не разлучит нас!

Девушка не успела ничего ответить – Корф взял её за руку и приложился к ней сухими губами. Затем резко как на плацу развернулся и ушел быстрым шагом.

…Неудержимые слезы горя и безысходности хлынули из глаз Маши.

* * *

Мария вернулась домой, подавленная и уничтоженная. Из зеркала в прихожей на нее глянуло отражение: испуганный взгляд, растрепанные волосы, лихорадочный румянец на щеках.

В ее голове ворочался клубок тягостных мыслей. Действительно ли батюшка при смерти или это ложь Корфа? Но неужто он осмелился врать подобным образом?

«Господи, спаси меня!»

К счастью, никто, кроме Марты, не заметил ее прихода.

– Батюшка…?

– Он наверху у себя, Мария Михайловна.

– С ним все благополучно?

Девушка кивнула в ответ, но от неё не ускользнул ее напряженный взгляд.

Папенька и в самом деле наверное болен… Даже слуги об этом знают! Болен но наверняка не смертельно – этого не может быть! Это все придумал Корф, чтобы запутать ее. Но он сделал предложение – не мог же он так нагло врать! Девушка почувствовала, что у нее начинает кружиться голова.

Пару минут спустя Мария постучала в спальню отца.

– Войдите, кого там несет? А, это ты, доченька?

Она вошла и увидела отца сидящим на диване, удобно облокотившимся на подушки. На нем был уже привычный архалук из сине-желтой полосатой ткани, под которым была рубашка безупречной белизны, брюки в серую полоску и расшитые домашние туфли – с тех пор как здоровье Михаила Ефремовича пошатнулось и он все чаще работал дома, в этом одеянии он даже принимал коллег-купцов и явившихся по делам чиновников.

Вокруг были разбросаны подшивки «Русской мысли» страницы «Коммерсанта» с биржевыми котировками, какие-то справочники… Тут же на ночном столике стояла бронзовая пепельница в виде фривольно раскинувшейся нимфы, с недокуренной гаванской сигарой.

– Извини, доченька, вот, заработался… – как-то виновато улыбнулся отец. И то сказать – разрослось дело – пригляда требует. Дело оно не сурепка аль еще бурьян какой: те – то своей волей растут.

Мария ничего не сказала – но ей вдруг стало стыдно что она отвлекает отца от забот.

Человек даёт кусок хлеба не одной сотне людей, день и ночь думает о делах, не видит, не чувствует себя в заботах… А она со своими девичьими страхами! В конце концов она не кисейная барышня и отвадить ухажера забывшего приличия уж сумеет. Она дочь своего отца а её отец как-никак…

И тут она почему-то подумала, что ведь не очень хорошо знает отца…

Прошлое Михаила Еремеевича было довольно таинственным. Рассказывал он мало, игнорируя слишком настойчивые вопросы и каждое слово приходилось вытягивать буквально клещами. Приехал он в Петербург скоро как четверть века назад – уже с приличным капиталом. С тех пор тут и жил, тут женился и обзавелся домом.

Никого из родственников по отцовской линии Мария не видала, да по его словам их давно уже не было в живых. Мать, бабку Марии, он потерял в три годика. Дед Марии – умерший когда отцу было шестнадцать, был конторщиком на захудалом хлебном складе в Царевококшайском уезде. Юноша должен был сам устраивать свою жизнь – был и конюхом, и берейтором в бродячем цирке, и торговал вразнос мелким товаром. Затем судьба занесла его на Алдан. Там он за несколько лет накопил на то чтобы открыть дело. Как он сам не раз говорил, не благодаря удаче и богатой золотой жиле – о которой мечтает всякий старатель, а потому что все то что приносил ему тяжелый труд в тайге не спускал в кабаках да на гулящих баб, как прочие товарищи, а старательно копил.

Про те времена он особенно не любил говорить. Лишь по отрывочным воспоминаниям в минуты откровенности она представляла себе дремучую, вековую тайгу – чем дальше тем суровее и мрачнее. Переходы по диким нехоженым тропам, когда целыми днями вокруг тишина и полумрак, ночевки на выработанных приисках, в полуразрушенных бараках – когда на ночь выставляли караульного – а то пропадешь ни за грош. Трупы, которые иногда находили на таких вот рудниках – умерших от цинги, или иной хвори, от голода, раздавленных рухнувшей крепью или убитых «лихими людьми». Дороги через горы, завалы, каменистые россыпи, когда лошади ломали ноги или просто падали, не выдержав тяжести пути – а люди шли дальше. Тяжкий непосильный труд летом в воде по колено, тучи комаров и гнуса, а зимой морозы так что птицы замерзают на лету… Когда она думала об этом, то невольно преклонялась перед отцом – такое мог выдержать только человек, воистину крепкий не только телом но и духом.

Мария знала что слухи в обществе об её отце ходили самые разные.

Иные считали его крещенным евреем, что секретным образом ведет дела соплеменников, другие – тайным раскольником, делающим то же самое. Находились и такие что числили его раскаявшимся душегубом, который носит на теле уличающие его следы от плетей и кандалов…

Рассказывали даже что деньги с которых пошла разжива, он не добыл в старательском шурфе а выиграл на каком-то захолустном постоялом дворе у допившего до полного сумасшествия барона – причем не в карты а в «гусарскую рулетку». Он – молодой бедный приказчик, единственный из собравшихся застигнутых паводком согласился на предложение еле ворочавшего языком богача – эх, однова живем! Ему досталось по жребию выстрелить первым – и удар бойка пришелся в пустое гнездо барабана. Барон, расхохотавшись, положил на зеленое сукно полста тысяч ассигнациями, нажал курок револьвера и лег под ломберный стол с раздробленным черепом. Ну а Михаил Еремеевич забрал деньги да был таков.

Отец иногда вспоминая эти слухи только посмеивался – сам он был типичный купец первой гильдии – солидный господин крепкого сложения, с аккуратной бородой и цепким прищуром глаз, в меру честный, в меру хитрый, в меру образованный…

Михаил Еремеевич тяжело поднялся, и охнув опять сел на диван. По осунувшемуся лицу и бледности, покрывавшей высокий лоб она поняла что он, пожалуй, и в самом деле сильно не здоров.

Она сделала над собой усилие и улыбнулась со всем очарованием, на какое была способна.

– Батюшка, я хочу поговорить с тобой.

– Хорошо, хорошо. Ну, выкладывай, что случилось? Надеюсь – хоть не лошадь купить хочешь для этих своих конных прогулок? Лошади нам конечно не хватает… – притворно тяжело вздохнул он. Видимо, Михаил Еремеевич вспомнил как пару лет назад Маша упрашивала его купить кобылу Пантеру арабских кровей, которую продавала за три тысячи ассигнациями семья её соученицы по гимназии Лиды Роговой.

– Нет рар’а, что ты…

Она потупила глаза под пристальным взглядом отца.

– Я хотела поговорить с тобой о … о моем замужестве. И об остальном.

– Ах, вот оно что! – как-то натянуто улыбнулся отец. Ну слава Господу! Я то думал что у тебя один театр да этот… лаун-теннис на уме.

– Батюшка, мы с … с господином Дмитрием Ивановичем Подымовым решили пожениться, если ты благословишь нас, – сказала Маша как будто прыгая в ледяную воду. Мы снимем квартиру… недорогую… мы уже все решили. Вот увидишь, Дмитрий сможет содержать меня. Он будет много работать, ведь он сам зарабатывает, и…

Она тараторила и не могла остановиться. Потом она запнулась на полуслове – по лицу отца поняв что услышанное его совсем не обрадовало.

– Что ты скажешь, батюшка? – обреченно спросила она.

– Что ж мне сказать, доченька… – процедил сквозь зубы купец первой гильдии Баранцов. То и скажу что лучше б ты кобылу попросила кровную. Или уж сразу выезд с рысаками!

Ты знаешь – этот твой Дмитрий… – он сцепил зубы обдумывая следующую фразу. Скажу так – если бы у него был миллион, он тебе бы подошел. Ибо сам по себе он ни на что не годен. Это не беря в ум то, что не зря говорят – красивый муж, это не твой муж!

– Батюшка! – возмутилась Мария.

– Что «батюшка»? – посуровел Баранцов. Я хочу видеть рядом с тобой надежного, состоятельного человека, который и в самом деле умеет устраиваться в жизни. А вовсе не никчемного молодого глупца, который пустит по ветру твое добро… – отец говорил солидно и обстоятельно – как будто обсуждал важную сделку. Да для него её – дочери, родной кровиночки – брак и был сделкой!

– Но Дмитрию совсем не нужны мои деньги! – слабо запротестовала она.

– Ээ, – махнул рукой отец, и в голосе его зазвучало застарелое презрение. Слыхали мы эту песню! Только вот и другое нам ведомо: «Был бы сват насквозь свят, кабы душа не просила барыша». Жизнь есть жизнь – и раз ты этого не понимаешь, то уж позволь родителю с такими вещами разбираться!

Тон, каким говорил отец, не оставлял ни малейшей надежды…

– Марьюшка, ты хорошо поняла меня? – строго произнес он давая понять что разговор закончен. Выкинь из головы этого Подымова… Тем более его отец под конец жизни стал горьким пьяницей и мотом – даром что статский советник. Отчего собственно и разорился. Да и матушка… – он замялся, – Так сказать не была безупречной…

– Но мы решили пожениться… – растерянно пролепетала она. И при чем тут родители Дмитрия если они давно умерли?

– Нет, этого не будет, – сурово отрезал Михаил Еремеевич. И хватит говорить об этом. Я не хочу, чтобы вы вообще виделись. Ты хорошо меня поняла, дочь моя?

Девушка поняла, что по крайней мере сегодня к этому разговору возвращаться не стоит.

– Я всё поняла, папенька. Но если ты против моего брака с Дмитрием, то тогда и мне будет позволено отказать кое-кому?

– Это о ком же ты? – поднял он брови.

– Твой компаньон… Господин Корф меня домогается. Он требует, чтобы я согласилась стать его женой. И он уверен, что ты хочешь видеть его моим мужем! Вот так, – она выпалила это на одном дыхании.

Михаил Еремеевич с ничего не выражающим лицом откинулся на подушки и стал молча перебирать биржевые сводки. Большие черного дерева с бронзой напольные часы громким тиканьем отсчитывали мгновения тягостного молчания.

– Рар’а! Объясни мне, что все это значит! Ты хочешь сказать, что … господин Корф не лжет? Это ведь неправда, да?

Девушка почти кричала.

– Я… видишь ли, Маша, – тяжело вздохнув начал Михаил Еемеевич, – не желал говорить тебе об этом сейчас. Думал дождаться, когда ты выкинешь из головы этого своего никчемного кавалера.

– Дмитрий не никчемный, папенька! Как ты можешь так говорить о нем? Он не богат но сам прокладывает себе дорогу в жизни, как и ты и… я люблю его! Он…

– Я запрещаю тебе даже думать о нем! – рявкнул вдруг Баранцов привстав – глаза его грозно сверкнули. – Успокойся и послушай меня, Марьюшка, – продолжил он, уже смягчившись. – Я и в самом деле хочу, чтобы твоя судьба была устроена… еще при моей жизни. Чтобы ты вышла замуж за взрослого, солидного мужчину, за которым будешь как за каменной стеной… Виктор Петрович как раз из таких!

– Он… грубиян! – невпопад ляпнула Маша, совершенно потерявшись.

– Он и в самом деле наверное не столь обходительный как этот… – Михаил Еремеевич явно проглотил ругательство, – Подымов. Но он – молодчина, деловик, умница! Таких не часто встретишь! Дворянин – если тебе уж так это важно! Но не из светских вертопрахов!

И, усмехаясь, прибавил:

– Я, представь, видывал как другие из нашего торгового сословия соблазнялись титулом или погонами жениха – а потом были вынуждены выкупать зятьев из долговой «ямы». А до прочего – так стерпится-слюбится. Так что… Потому как… все мы ходим под Богом, – махнул он рукой. Не знаю – говорил ли тебе господин Корф о том что думают о моих делах врачи… Уж не понять какая дрянь завелась во мне, – Баранцов-старший вздохнул, огладив живот, – но так просто подыхать я не собираюсь. Тем более что Фельцер с диагнозом не согласился а ему я верю больше чем этим новомодным умникам… Эх – не хотел говорить ну чего уж теперь. Не знаю, долго ли я еще протяну на этом свете. В конце концов, каждую минуту может случиться так, что… – желваки тяжело ходили по вдруг побледневшему лицу.

Мария не верила своим ушам. У неё перехватило дыхание от ужаса, она была не в силах пошевельнуться.

– Батюшка, ты не умрешь… – пролепетала она.

– Все мы рано или поздно там будем, дочка, – вздохнул отец. И я хочу отойти в загробный мир спокойно, чтобы потом не ворочаться в могиле при мысли, что какой-нибудь смазливый щеголь с пустой головой может обобрать тебя до нитки. На мне и так хватает грехов чтобы я еще добавил к ним небрежение судьбой родного дитя.

Страшная в своей очевидности догадка промелькнула в её голове.

– Ты… выдаешь меня за…замуж за…за… Корфа?

Михаил Еремеевич как-то мгновенно ослаб, казалось, что силы оставили его.

– Да… Да, Маша, – тихо и серьезно сказал отец. Что тут сказать – никогда не любил этих уверток да околичностей… Я и в самом деле хочу, чтобы вы с Виктором Петровичем поженились. Потому – то… Эх ладно! Слушай мою волю да не вздумай лить слезы! – прикрикнул он. Не к лицу тебе плакать – моя кровь как-никак…

* * *

…Маша лежала, уткнувшись лицом в подушку и с трудом сдерживая слезы думала над тем на что обрёк её родной отец. Нет – Михаил Еремеевич слава Богу не выдавал ее замуж за Корфа прямо завтра. Он дал ей время подумать. Но опасаясь внезапной кончины и заодно видимо – чтобы лишний раз показать свою непреклонную волю он написал завещание.

Условия его были просты и понятны. Немалые деньги предназначались тетушке и прислуге. Капитолина Ивановна также получала право жить в доме до самой смерти а Марта и Глаша – по три тысячи на приданое. Но это мелочи. Иное дело – основной капитал. Если Мария выходит замуж за Корфа, они вдвоем становятся полноправными владельцами всего отцовского дела и прочего имущества. Если же она не выйдет за Корфа, она унаследует только пятую часть отцовского состояния. Еще десятую часть получит Корф, а остальное пойдет на благотворительность и в Троице-Сергиевскую Лавру. Но даже своей частью она не сможет распоряжаться как захочет – три душеприказчика будут выплачивать ей хотя и солидное но ограниченное содержание. Даже дом перейдет к Капитолине Ивановне – с условием что Маша будет там жить сколько ей вздумается, само собой – но без права продажи и залога.

Девушка не была искусна в тонкостях законов но понимала отчетливо – завещание было составлено таким образом, чтобы вынудить ее выйти замуж за Корфа. Они могли стать полноправными наследниками только вместе. Если Мария откажет ему или захочет выйти замуж за другого, она получит лишь жалкие крохи.

Она отказывалась верить в то, что отец мог так безжалостно поступить с ней. Может, он сошел с ума? Но как бы то ни было завещание существует, оно подписано, одна его копия у их нотариуса – старика Гольдштейна, другая – в сейфе в отцовском кабинете. Это документ, который имеет законную силу.

Отец сказал ей тогда напоследок:

– Машенька – поверь старику видевшему жизнь во всех видах. Любовь хороша тогда, когда есть деньги. Мне что скрывать нравится Виктор Петрович. Пусть он не красавчик и не учился в разных университетах – но он неплохой человек – с ним ты будешь как за каменной стеной и я смогу быть уверенным в твоем благополучии. Я не буду говорить что он любит тебя больше жизни – но в чем уверен – так что он не обидит тебя и сделает все чтобы ты была счастлива. И… ладно – стерпится-слюбится. А теперь иди. Я знаешь, Марьюшка, немного устал.

Он вытер испарину с побледневшего вдруг лица.

Девушка вскочила и опрометью выбежала из комнаты, хлопнув дверью.

Теперь понятно, почему Корф так хочет, чтобы они поженились! Если это произойдет, он станет безраздельным хозяином дела отца. Вот чего он добивается! Плевать этому коммерсанту во дворянстве на неё! Как отец не видит этого?? «Любовь хороша тогда, когда есть деньги». Как папенька может быть таким циничным! Неужели он действительно так считает?