Урал

Виола сидела в мягком кресле, забравшись с ногами и укутавшись в белый вязаный плед. На столике перед ней стояла бутылка водки и рюмка, на блюдцах – кое-как нарезанный огурец и соленые грузди, чуть сбрызнутые сметаной. В пепельнице дымилась сигара.

Мысли роились в голове, но что-то главное так и ускользало, и от этого Виола злилась. Она никак не могла ухватить суть, перебирая в памяти фразу за фразой из своего разговора с Коваль. Она так и не могла понять, всерьез ли Марина подозревала ее в том, что это с ее подачи Бес лежит теперь в реанимации, или это просто была обычная чуть насмешливая манера Коваль разговаривать и одновременно прощупывать почву. Но Виола признавала: сама дала подруге повод считать так. Кто дернул ее за язык тогда, чуть более полугода назад, во время их последней встречи? Зачем она попыталась втянуть Марину в свои разборки с мужем? Ведь знала – Коваль никогда не станет делать того, что не посчитает оправданным.

Виола налила очередную порцию водки и опрокинула в рот. В последнее время крепкое спиртное совершенно «не забирало», и она никак не могла определить причину. Хорошо, что сын до сих пор в реабилитационном центре, он хотя бы не видит, в каком состоянии находится мать. Ветка стыдилась выпивать при ребенке – все-таки Алешка уже не был малышом, все понимал, и потому видеть в его глазах недетскую тревогу и тоску становилось просто невыносимо. Она скрыла от него случившееся с Бесом – к чему и без того нездоровому мальчику такое потрясение?

Виола вдруг почувствовала такое отчаянное одиночество, от которого невозможно было спрятаться куда-то. Ей был необходим близкий человек рядом, и этим человеком могла стать только Марина. Марина, которую она предала в пьяном бреду, пытаясь спасти собственную шкурку. К ее удивлению, Коваль отреагировала на это совершенно нехарактерно для себя. Просто отрезала все общение – и не больше.

И вот сегодня Ветка набралась храбрости… Да что там храбрости, у нее просто не осталось иного выхода, и именно отчаяние и одиночество заставили ее позвонить Марине даже с риском, что та не ответит. Но Коваль сняла трубку и поговорила с ней, и теперь у Виолы зашевелилась надежда: а вдруг подруга не бросит ее, приедет, поможет. Теперь Коваль уж совсем нечего опасаться – внешность ее абсолютно далека от того, что, возможно, кто-то мог еще вспомнить, а тех, кто знал ее в новом образе, всего двое – она, Ветка, и Мишка Ворон, который уж точно не продаст свою «напарницу». Телохранитель Никита, бывший в курсе, погиб, а Гена уехал в Англию и живет теперь недалеко от Хохла и Коваль. Гришка же в коме, но даже если бы это было не так – он ни за что не узнал бы свою родственницу.

– Хоть бы ты приехала, дорогая… – прошептала Ветка, слизывая слезы с губ. – Ты так нужна мне…

Она встала, не заметив, как белый плед упал на пол, и, пошатываясь, пошла в кабинет Беса. Усевшись за компьютер, ввела пароль в свой почтовый ящик и тут же получила оповещение о новом письме. Адрес оказался незнаком, но у Виолы даже не шевельнулась мысль о том, что такие письма могут содержать все что угодно. Щелкнув «открыть», она в испуге отпрянула – на экране возникла ее собственная фотография с выколотыми глазами и пририсованной веревкой на шее…

Бристоль

Марина лежала в темной спальне и смотрела в потолок. Вечер она провела с Грегори – мальчик, хоть и расстроился, заметив отсутствие Женьки за ужином, вида все-таки не подал, стараясь не портить матери день рождения. Они поужинали вдвоем, потом Марина проверила домашнее задание, с удовольствием выслушала рассказ сына о том, как прошел день в школе, вместе с Грегом убрала кухню и загрузила посуду в машину. Обычно такие хозяйственные мелочи ложились на плечи ее мужчин – те старались оградить Марину от бытовых забот, но сегодня Хохла не было, а Грегу хотелось материнского внимания. Коваль видела, как мальчик сдерживается, чтобы не задать вопрос об отсутствии Женьки, и была благодарна сыну за тактичность.

– Мамуля, ты сегодня такая красивая, – обнимая ее за талию, проговорил сын.

– Только сегодня? – усмехнулась она, поглаживая его по темно-русым волосам.

– Нет, ты всегда красивая. Просто… я не мог привыкнуть к тому, что у тебя лицо теперь совсем другое… – признался Грегори, глядя ей в глаза. – Мне иногда было даже страшновато – голос твой, а лицо-то совсем чужое. Но потом я привык.

Коваль с трудом подавила покаянный вздох – сколько же пришлось вынести ребенку, к каким недетским выводам прийти, что пережить. А она уже опять думает о том, как бы уехать. И как объяснить ему причину?

– Мам, а где папа? – все-таки не выдержал Грегори, и Марина вздрогнула.

– Не знаю. Наверное, у него дела какие-то.

– Дела? В твой день рождения? – враждебно переспросил сын. – А ты из-за него лицо переделала! Из-за него! А он даже в твой день рождения – дела, дела!

– Грег! – предостерегающе проговорила Марина. – Я тебя просила.

– Да, просила. Извини, мамуля, – и он вдруг уткнулся лицом ей в живот, стараясь не показать, что вот-вот заплачет.

Внезапно Грегори резко оттолкнулся от нее и бросился бежать из кухни. Марина не сделала попытки догнать или вернуть сына – понимала: ему необходимо поплакать, а сделать это при ней он ни за что себе не позволит.

Когда через полчаса она поднялась в комнату Грега, чтобы пожелать ему спокойной ночи, то наткнулась на висящую табличку: «Не беспокоить» и дорожный знак «Въезд запрещен». В их семье было принято уважать право другого на собственное пространство и на уединение в нем, потому Марина не стала стучать или входить. Но на сердце стало совсем уж паршиво…

Сейчас она лежала в постели и напряженно перебирала в голове все мозаичные кусочки сегодняшнего дня. Нет, Коваль не ждала праздника – собственные дни рождения она уже давно предпочла бы не отмечать, но Хохол настаивал. Но и подобного отношения от него, в общем-то, тоже не хотела. Марина понимала и признавала собственную вину в размолвке – уж что-что, а чувство справедливости ей не изменяло, когда дело касалось Женьки. Не стоило снова давить ему на больную мозоль и разговаривать свысока. Но ведь и он, по сути, вспылил из-за пустяка. Возможно, просто искал повода… И вот эта мысль была самой неприятной.

Его шаги она услышала сразу, едва только он ступил на первую ступеньку лестницы, и напряглась, внезапно разозлившись на себя за это ощущение: «Веду себя как баба, которую лупит пьяный муж!» Хотя – да, лупил, но Коваль никогда не воспринимала это всерьез – просто потому, что видела – он делает это от бессилия, унижает себя, топчет, потом раскаивается и казнится еще сильнее.

Хохол возник в дверях – высокий, широкоплечий, с коротким «ежиком» выбеленных волос. Марина села, прислонившись к спинке кровати, но свет так и не зажгла, хотя шнурок бра висел над ее плечом. Женька стоял в дверном проеме, точно не мог решить – войти или нет. Оба молчали.

– Мне уйти? – не выдержал Хохол.

– Это и твой дом тоже, – негромко отозвалась Марина, обхватив себя за плечи.

– То есть тебе все равно – уйду я или останусь? – уточнил он.

– Угадал.

Хохол оттолкнулся от косяка и шагнул к кровати, сел на край и ссутулился вмиг, как будто сбросил тяжелый груз и неимоверно устал. Протянув руку, он ухватил Марину за запястье и дернул к себе.

– Хорошо, что я всегда угадываю, чего именно ты хочешь… На колени, сука, быстро!

Коваль, прокатившись по шелковой простыне, упала на пол и медленно поднялась на колени. Свободной рукой Хохол сгреб ее за волосы и притянул голову к поясу джинсов.

– Что замерла? Забыла, как бывает?

Она не забыла… в чем и убедила его буквально через пару минут, когда Женька, уже стократ пожалевший о своей вспышке ярости, хрипел, запрокинув назад голову.

– Да-а… су-у-ука-а-а… я же люблю… люблю тебя…

Коваль выпустила его и молча легла на кровать, отвернувшись к окну. Хохол со стоном упал рядом, тяжело дыша и отфыркиваясь.

– Котенок… прости меня, любимая, – он погладил ее по спине, но Марина осталась неподвижной и все так же молчала. – Мариш… ну, что ты, родная? Я обидел тебя? Ты же любишь такое… Ну, прости, переиграл…

Она внезапно резко села, испугав Женьку такой прытью.

– Ты не часто стал переигрывать? Хренов актер одной хреновой роли!

Хохол не мог понять, что происходит. В последнее время не так уж часто он позволял себе подобные выходки, которые – и он прекрасно знал это – заводили и саму Марину. Так что сейчас она была несправедлива.

– Мариш… да что я не так сделал-то?

Она смотрела на него широко распахнутыми глазами и тяжело дышала. Даже себе Марина не могла сейчас объяснить вспышку гнева – все было, как обычно, даже лучше, и грубость Хохла – не показная, а настоящая, животная, такая, как ей нравилась, – была искренней, а потому особенно острой. Но что-то в ее голове не давало расслабиться и получить удовольствие от произошедшего, продолжить начатую игру, довести ее до финала. Что-то вдруг с треском сломалось в идеальном механизме под названием «Коваль».

Она обхватила колени руками и уткнулась в них лбом. Женька, совершенно обескураженный ее вспышкой ярости и странным поведением, приподнялся и обнял ее за плечи, привлек к себе, легко преодолев сопротивление:

– Ну, что с тобой, котенок? Плохо тебе?

Марина вдруг всхлипнула, развернулась и обхватила его руками за шею.

– Женька… Женечка, ну, что мне делать? Что делать, скажи? Это не мне плохо – это тебе плохо со мной.

– Да, потому-то я и живу с тобой столько лет – что так мне плохо, – усаживая Марину к себе на колени и крепко прижимая к себе, усмехнулся Хохол. – Ну, что ты маешься опять, девочка моя? Что тебя так жрет?

Она подняла глаза и сказала медленно и четко:

– Мы с тобой сейчас, как два поезда на разъезде – стоим до сигнала диспетчера. Как велит – так и поедем, можем в одну сторону, а можем – в разные. Неужели ты не чувствуешь?

Хохол растерялся. Ему показалось, кровать под ним пошатнулась и вот-вот упадет. Он крепче прижал Марину к себе, как будто боялся, что она вдруг исчезнет, и пробормотал:

– Ты… что говоришь-то, а? Слышишь себя?

– Слышу. А разве ты не думаешь так? Разве ты сегодня не явился домой только к ночи потому, что готов был где угодно болтаться, только меня не видеть? Вот не ври сейчас и не говори того, что, по-твоему, я хотела бы услышать. Скажи так, как есть.

Женька понял вдруг – шутки кончились. Марина завела этот разговор неспроста, за ним непременно что-то кроется. И дело вовсе не в его насилии над ней…

Захотелось закурить, но он боялся отпустить ее, боялся, что больше уже не сможет удержать рядом, потеряет навсегда.

– Маринка… – хрипло вывернул он. – Что ж ты со мной делаешь-то? Зачем? Я жить не могу без тебя, я душу готов прозакладывать – а ты…