Три года спустя, Бристоль, Англия

– Я уехала, мужики! – Марина стояла, готовая к выходу из дома, рылась в сумке в поисках мобильного.

– Поздно вернешься? – Хохол вышел из гостиной, где смотрел телевизор, прислонился к стене плечом и наблюдал за любимой.

– Даже не знаю, как пойдет. Хочу еще в церковь заглянуть.

Женька понимающе кивнул – с того момента, как снова смогла ходить, Марина часто посещала церковь Сент-Мэри-Рэдклифф, и не потому, что стала вдруг католичкой, нет – атмосфера в этом месте умиротворяла ее, а звуки органа, возносящиеся под высокий свод старого готического храма, будили в душе какие-то непонятные эмоции. Потом Коваль возвращалась домой совершенно другим человеком, какое-то время молчала, словно смотрела внутрь себя, а потом становилась прежней. Но ездила всегда одна, без свидетелей, не хотела, чтобы кто-либо ей мешал.

Вот и сегодня, вместо того, чтобы ехать в ресторан, где и дел-то особых не было, она направилась сразу в церковь. Оставила машину в двух кварталах и пошла пешком, наслаждаясь майским солнцем, еще не таким жарким, как летом. Прежде, чем войти внутрь, Марина села на скамью и задумалась. Может, попробовать уговорить Хохла съездить в Россию? Пусть не домой, а в Москву, к отцу? Хотя… смысл ехать и не побывать на кладбище, на могиле Егора, там, где похоронена ее душа, которая никогда уже не воскреснет? Но Женька категорически против, вот уже три года, как он упирается и орет благим матом, стоит только заговорить на эту тему. Марина так и не смогла пока выяснить причину, всякий раз подобные разговоры заканчивались ссорами. Хохол что-то скрывал от нее. Впервые в жизни, и это было очень странно.

– Леди так задумалась о чем-то, что не замечает ничего вокруг. – Приятный женский голос заставил Марину отвлечься от своих мыслей и чуть скосить глаза в сторону.

Рядом с ней на лавке сидела монахиня, совсем молодая женщина в скромном сером платье и традиционном монашеском головном уборе – то ли косынке, то ли шапочке с длинным концом, спадающим на плечи. «Апостольник, кажется, это называется», – механически отметила про себя Марина, снова взглянув на монахиню. Ее чуть удлиненное лицо вызывало желание смотреть, не отрываясь, янтарные глаза блестели, а губы улыбались доброй, спокойной улыбкой.

– Я помешала вам?

– Нет, сестра, совсем нет.

– Я вижу вас не впервые, вы приходите сюда довольно часто. – Голос у монахини был мелодичным, чем-то похожим на Веткин.

– Да, я люблю бывать здесь. – Марина повернулась так, чтобы видеть собеседницу. – Это место успокаивает меня.

– Здесь хорошо, вы правы, – улыбнулась монахиня. – А у вас в душе что-то происходит, что-то такое, чему вы не находите объяснения, ведь так? Можете не отвечать, у вас все в глазах написано. Поговорите об этом с Господом, вам станет легче.

– К моему глубокому сожалению, я не католичка и вообще не особо верю в бога. Но вам спасибо за совет, сестра.

По напряженному тону монахиня поняла, что вторглась туда, куда не стоило бы, а потому поспешно извинилась и встала.

«Что за вид у меня – постоянно каких-то странных людей притягиваю», – с досадой подумала Коваль, тоже поднимаясь со скамьи. Заходить внутрь церкви она уже не стала, пошла к машине.

Ресторан находился рядом с портом, одна из его террас «висела» прямо над Эйвоном и называлась «рыбной террасой», именно там собирались любители рыбных блюд. Была еще «украинская терраса», как дань уважения Хохлу, и «русская», где подавались традиционные, по английским понятиям, блюда русской кухни – блины с икрой, щи, пельмени, ватрушки с творогом и прочая калорийная вкуснятина. Сама хозяйка в собственном ресторане ела редко, предпочитала все-таки «Токио», но сегодня, едва войдя, уловила запах кислых щей и пирогов с капустой, а потому не смогла отказаться и попробовала и того, и другого.

– Ну как, миссис Мюррей, годится? – поинтересовался шеф-повар, лично подававший хозяйке заказ.

– Замечательно, Энтони. Ты просто волшебник. Ты учился в каком-то особом заведении?

– Поваром нужно родиться, миссис Мюррей, – улыбнулся русский мальчик Антон Свидеров, выросший в городе Иркутске, а в Англию приехавший работать, чтобы накопить денег на достойную жизнь в России. – Это как со вкусом в одежде – он или есть, или нет, и уже никто не научит.

– Соображаешь! – улыбнулась Марина. – Я слышала, клиенты довольны, делают заказы даже на дом?

Антон пожал плечами и промолчал – не в его привычках было расхваливать себя, хотя цену себе он знал.

– Можешь идти, Энтони, спасибо за чудесный обед.

Повар ушел, а Марина откинулась на спинку кресла и закрыла глаза, вспоминая пироги с капустой, которые пекла Женькина бабка. Интересно, жива ли она? И что делает сейчас ее верная домработница Даша, прожившая много лет в доме Малыша? Хохол говорил, что ее забрала к себе Виолка. Как и однорукого телохранителя Гену. Марина очень привязывалась к людям, страдала от расставания с теми, кто был близок к ней. Здесь, в Бристоле, она вообще была лишена общения, если не считать работников ресторана, домработницы Сары и Хохла с Егоркой. Не то чтобы она страдала от этого, но иногда становилось совершенно невмоготу, и тогда Коваль звонила Виоле. Если была возможность, та прилетала буквально через неделю, если нет – они просто болтали по телефону, и это давало Марине ощущение, что она побывала там, дома. Но это все равно было не то, не то…

Марина часто вспоминала первые дни в Бристоле, когда она начала соображать и оценивать ситуацию. Открыв однажды глаза и обнаружив перед собой на стене огромный черно-белый постер с собственным изображением, она заплакала, поняв, где находится. Вошедший в спальню Хохол опустился на колени перед кроватью и по традиции взял Марину за руку:

– Котенок… доброе утро…

– Пошел отсюда! – срывающимся голосом приказала Коваль, и Хохол едва не упал.

– Маринка… родная ты моя, котенок…

– Я сказала – пошел отсюда!

– Все, пошел, пошел, – поспешно согласился он, вставая.

Из-за двери раздался его радостный вопль. Он ждал этого почти три месяца, этой первой осознанной фразы, пусть даже такой грубой. Хохол понял и причину недовольства – Марина терпеть не могла Англию, Бристоль, этот дом, где все напоминало о Малыше, о том времени, что она провела здесь. Обо всех своих догадках Хохол рассказал ей потом, когда все понемногу улеглось и наладилось, когда Марина перестала возмущаться по поводу переезда и начала принимать все произошедшее как необходимую меру. Но злость на Хохла прошла не скоро, то и дело Марина набрасывалась на него с обвинениями, а он только отмалчивался.

Сейчас Коваль бывало стыдно. Но тогда она убить была готова своевольного любовника. Марина отказывалась выходить из дома, отказывалась спускаться в столовую, с Егоркой общалась только в своей спальне, лежа в постели. Мальчик забирался к ней с книжкой или альбомом и фломастерами, они читали, рисовали или писали буквы, которые до этого показал Егору Женька. Только сын заставлял Марину мириться с пребыванием в этой стране, только его доверчивые глазенки, настороженно глядящие в лицо матери. И именно Егор впервые заставил ее выйти на улицу. Это произошло через пять месяцев после переезда. Все это время упрямая Коваль провела в доме, позволяя себе лишь краткосрочные экскурсии на балкон. Она заставляла себя ходить по комнате, сначала опираясь на стулья и стены, затем уже самостоятельно. По ночам, когда все засыпали, спускалась и поднималась по лестнице. Тренировки принесли свои плоды – Марина вновь стала ходить и научилась владеть своим телом, почти восстановилась после операции и последующего длительного лежания в постели.

Егору исполнилось три года, он уже довольно хорошо говорил по-русски и пытался произносить что-то по-английски. И в день своего рождения он попросил Марину пойти гулять, причем на двух языках, и отказать ему не смогла даже такая законченная эгоистка, как она.

Коваль впервые нанесла макияж, вставила зеленые линзы, извлекла из огромного шкафа длинное черное пальто и кашемировую шаль, черные джинсы и водолазку, которые просто обожала, высокие замшевые сапоги. Когда она появилась на первом этаже, сидевший в гостиной Хохол тихо ахнул – перед ним стояла прежняя Марина, немного бледноватая после месяцев затворничества, но все такая же красивая.

– Котенок, куда собралась? – спросил он, выйдя в прихожую и обнаружив полностью одетого Егора. – И не одна, смотрю.

– Гулять, – процедила она, застегивая ботинки мальчика.

– А меня не позовешь?

– Хочешь – собирайся.

Обрадованный Женька метнулся наверх, натянул первые попавшиеся под руку джинсы и свитер, схватил куртку и перчатки и опрометью вернулся обратно:

– Все, я готов, поехали. Куда ты хочешь, котенок?

– Мне все равно, куда скажет Егор, туда и поедем.

– Парк, парк! – завопил Егорка, подпрыгивая на одной ноге.

– Откуда он знает про парк? – спросила Марина, выходя из дома, и Хохол улыбнулся:

– Это ты у нас как Диоген в бочке, а мы с Егоркой уже весь город обошли. Тут, правда, обходить-то нечего. В порту были, на корабли смотрели, да, сынок? – обратился он к идущему между ними Егорке, и тот радостно закивал головенкой. – Машину я купил, пока Валерка здесь был, я ж по-английски-то тупой совсем, так он помог. «Геленваген» взяли, «гнилая вишня» цвет называется, представь? Сейчас посмотришь…

Женька говорил и говорил, словно компенсировал себе пять месяцев одиночества, пять месяцев без нее. Марине вдруг стало нестерпимо жалко его, она представила, как он прожил это время совсем один, если не считать Егора, в чужой стране, без знания языка, с висящей на руках больной женщиной и ее выкрутасами. Она остановилась и взяла Хохла за руку, развернула к себе лицом и, глядя в глаза, произнесла:

– Прости меня, если можешь…

Он растерянно заморгал пушистыми ресницами:

– За что?

– За все, Женька, за все… – Она встала на цыпочки и поцеловала его в губы, оставив на них красный отпечаток.

– Мама, мама, меня, меня тоже! – запрыгал Егорка, хватаясь ручками за ее пальто.

– И тебя, разумеется! – засмеялась Марина, подхватывая его на руки и сгибаясь от неожиданной тяжести маленького тельца.

– С ума сошла! – испугался Хохол, выхватывая у нее сына. – Тебе нельзя, Валерка сказал не поднимать тяжестей!

– Все, не буду. – Это был первый случай, когда Коваль поняла, что не ослушается запрета врача. – Ну, показывайте тачку, мужики!

Хохол вывел из гаража огромный бронированный «мерс» странного цвета – и не вишневый, и не розовый.

– Говорят, сейчас самый модный цвет. – Хохол вышел и пнул ногой переднее колесо. – Садитесь, поедем кататься.

Они катались почти до вечера, успели погулять в парке, завернуть в салон красоты, где Марина сделала короткую стрижку и маникюр, бродили возле огромного католического собора в самом центре, рассматривая скульптурки, украшавшие его. Потом долго сидели в небольшом ресторанчике, как нормальная семья в субботний вечер. Хохол не сводил влюбленных глаз с Марининого лица, новая прическа очень ей шла, делала моложе. Марина тоже чувствовала, как внутри что-то теплеет, просятся наружу забытые эмоции, ощущения.

– Женя… поедем домой…

– Ш-ш, любимая, я ведь Джек теперь…

Она растерялась:

– Да? А я? Кто я?

– А ты Мэриэнн Мюррей, вдова Грегори Мюррея, мать его сына Грега. А что ты думала? – усмехнулся он. – Отец твой каким-то макаром ухитрился такие документы выправить. А я твой бойфренд Джек Силва.

– А почему Джек?

– Ну Жека – Джек – какая на фиг разница? Может, поедем домой, ты не устала? – Он внимательно посмотрел ей в глаза, и Марина поняла, о чем он думает.

– Да, родной, поедем.

В эту ночь впервые за долгое время они были близки, занимались любовью, вспоминая все, что было у них раньше. Хохол обезумел от страсти, и Коваль улетала от его прикосновений, выгибалась в его руках, закрыв глаза и закусив губу. Ей уже давно не было так хорошо. Женька же, бережно касаясь татуированными руками ее кожи, старался продлить каждый миг, каждую секунду. Он целовал ее полуприкрытые глаза, прихватывал зубами мочку уха с топазовой серьгой и вздрагивал от наслаждения, слыша, как с ее губ срываются чуть хрипловатые стоны.

– Дай мне поцеловать тебя… – попросила она, когда Хохол снова перевернул ее на живот и начал поглаживать спину. – Я забыла твой вкус…

– Иди сюда… – он лег на спину, и Марина, повернувшись, коснулась его губ и застонала:

– Го-осподи, родной… как давно все это было…

– Я так тебя люблю, Маринка…

– Женька… как ты решился провернуть такое? В смысле – увезти меня в Англию, а?

Хохол тяжело вздохнул, обнял Марину, прижав к своему боку:

– Котенок, я не хотел, чтобы ты знала правду, но… ты только не сердись, обещаешь? В общем, мне пришлось сделать одну вещь…

– Ну, говори, не мнись, – подстегнула она, касаясь губами его груди.