– Я… меня нельзя сейчас… Я же должен отвести людей на помощь Илазе… А я вот возьму и не поведу!! Если вы хоть пальцем…

Толстяк добродушно кивнул. Глаза его, непривычно широко посаженные, казались синими, как вода.

– Судьбой Илазы распоряжаюсь я, – холодно сообщила княгиня, задвигая ящик стола. – И еще кое-чьей судьбой… И не волнуйся, – она вдруг широко усмехнулась. – Будет отряд, и ты его поведешь… Чуть позже. Несколько часов ничего не изменят, а страдающая мать вправе… хоть отчасти возместить моральные потери. Здесь, – другим тоном сказала она толстяку. – Приготовь.

Толстяк снова кивнул, и на макушке его мелькнула, как привидение, нарождающаяся плешь.

Игар сидел, скорчившись, втянув голову в плечи и боясь поднять глаза; к стыду своему, он вовсе не ощущал радости оттого, что поход на выручку Илазе все же состоится. Минуту назад он готов был ради этого вытерпеть любые муки – а теперь голубоглазый толстяк беспокоил его все больше и больше.

В наступившей тишине отчетливо лязгнул металл – тихо, деловито и неотвратимо. Игар крепко сжал колени; весь мир съежился до размеров княгининой комнаты, и потолок опустился ниже, и времени на жизнь осталось несколько минут. Думай, бедная воспаленная голова. Думай, как вывернуться… Безвыходных положений не бывает… Святая Птица, помоги мне…

Будто в ответ на его мольбы ремешок, стягивающий запястья, в последний раз впился в тело – и ослаб. А вот это неплохо, мельком подумал Игар, торопливо растирая локти и кисти. А вот свободные руки – это уже надежда… Шанс. Отец-Разбиватель говорил, что пока хоть палец свободен – шанс остается…

Толстяк отошел, неслышно ступая, хозяйственно сматывая две половинки разрезанного ремня; саквояж его был широко раскрыт и походил на мелкое пузатое чудовище, разинувшее пасть.

– Кто открывал ворота? – негромко, как-то даже сонно поинтересовалась княгиня. – Имена слуг.

Их звали Ятерь и Тучка; имена ли, прозвища ли – но Игар в ужасе зажал себе рот опухшей ладонью. Еще мгновение – и вылетели бы… И он затрясся – не исключено, что вылетят-таки… И тогда Илаза пропала для него навсегда, потому что ее мужем не может быть подлец, лучше никакого мужа, чем трус и предатель…

– Какие имена, каких слуг!.. – завопил он истерично. – Она же ваша дочь! А он – паук… И он жрет ее! Живьем! Сейчас! Сию секунду!

Княгиня медленно опустила ресницы. Толстяк, для которого это был, по-видимому, сигнал, шагнул вперед, почему-то пряча правую руку за спиной.

– Я не знаю их имен! – Игар вскочил, привычно отмеряя расстояние до толстяка, до полуоткрытого окна, до массивного рогатого подсвечника, украшавшего собой стол. Толстяк не ждет нападения – решил, вероятно, что Игар совсем уж раскис, расклеился; потому и руки развязал, как неосторожно, как неосто…

Не закончив мысли, он прыгнул. Очень удачно прыгнул, мягко, и подсвечник оказался даже тяжелее, чем он думал, растопыренные медные рога уставились толстяку в живот.

– Я ничего не знаю! Было темно!

Крик был отвлекающим маневром; сейчас он удивит толстяка серией из трех приемов, голова-право – бедро-лево – шея-лево… Пусть только толстяк чуть-чуть приподнимет подбородок, пусть откроется…

Он шагнул по кругу, заставляя толстяка чуть повернуть голову:

– Не подходи. Изувечу. Не под…

Толстяк вытащил правую руку из-за спины. У Игара остановилось дыхание.

Там, где еще несколько минут назад была – или по крайней мере мерещилась – человеческая рука, сидело теперь громоздкое, многолапое, чешуйчатое сооружение, скорее похожее на отдельное живое существо. Обомлевший Игар различил иглы и кольца, крючья и непонятного назначения присоски – целый живодерский оркестр, изготовившийся к концерту, мастерская дознания, перчатка правды…

Секунда – он утратил бдительность. Всего лишь мгновение; спустя миг подсвечник смотрел в пустоту – толстяк беззвучно возник совершенно в другом месте. Гораздо ближе – и сбоку. То, что было на месте толстяковой руки, беспорядочно двигалось, жило обособленной жизнью.

Пальцы, держащие подсвечник, ослабели. Не до комбинаций – удержать бы свое оружие… Прости, Отец-Разбиватель, кажется, твой ученик посрамит тебя… Что-то нечисто с этим толстяком. Что-то с ним не все в порядке…

Где-то в стороне тихонько хмыкнула княгиня.

– Вы… – Игар не узнал собственного голоса. – Неужели вы никогда не люби…

Толстяк зевнул.

В следующее мгновение глаза его, ослепительно синие, оказались рядом с Игаровым лицом. Подсвечник грянулся бы на пол – если б левая рука толстяка, одетая в тонкую шелковую перчатку, не поймала его за миг до падения и не поставила бы аккуратно у Игаровых ног.

И снова где-то далеко-далеко мягко усмехнулась княгиня. Последним усилием воли Игар бросился в сторону; шелковая рука немыслимым образом оборвала его бросок, и от приторно-мягкого прикосновения ему захотелось быть покорным. Покориться и лечь.

– Ты, – глубокий голос княгини сделался бархатным, как ее траурное платье. – Ты понятия не имеешь, сынок, как это – любить…

Покорность оказалась вязкой, как смола. Синие лампы толстяковых глаз проникали до мозга костей; шелковая рука его лежала на горле, и Игар ощущал биение собственного пульса, в то время как руки сами, послушно, услужливо расстегивали рубаху.

– Послушайте… Я… Мы с Илазой… Лю…любим…

– Да, да… Ты ни о чем не имеешь понятия. И ты не стоял перед могилой, которая съела твоего… нет, не поймешь. Твой язык балаболит невесть что, и ты недостаточно искренен… Но это легко поправить, сынок.

Толстяк хмыкнул. Сложное железное сооружение, заменившее ему руку, зашевелилось, и из недр его выдвинулось нечто совершенно мерзкое. Левая, шелковая толстякова рука придерживала Игара за плечо, и прикосновение это вгоняло в паралич, лишало воли.

– Нет… Не-е-е…

– Не нравится? Не любишь?.. А вот я так живу каждый день, – голос княгини сделался усталым и бесцветным. – Потому что моя девочка умерла… из-за меня.

Толстяк печально вздохнул, и перчатка правды опустилась.

* * *

Муравей долго и бессмысленно взбирался по длинному зеленому колоску. Илаза смотрела, как у самых глаз поднимается к небу черная, перебирающая лапами точка.

Все равно. Вековая усталость. Лечь и не вставать, заснуть и не просыпаться. Она проспала ночь, проспит и день; ей ничего не нужно. Тишина и покой. Как хорошо. Взбирается по стеблю молчаливый муравей… Нет мыслей, нет желаний. Страха тоже нет – выгорел. Пусто. Спать.

Она чуть опустила веки. Вот так. Секунда – и уже вечереет, а она по-прежнему лежит на траве, в той же позе, как вчера, как позавчера… Потягивает теплую воду из Игаровой фляги. Среди бабочек и стрекоз. А перед глазами – зеленый кузнечик, трет ногами о крылья, и трещит, трещит, трещит…

Смолк. Все вокруг как-то притихло и смолкло; на девушку, лежащую ничком, упала тень – чуть более темная, чем сумерки.

– Ты жива?.. Послушай-ка, твои ноги уже давно свободны. Почему бы тебе не умыться хотя бы? Почему бы тебе не поесть?

Вкрадчивый голос прошел сквозь ее отчуждение, как нож проходит сквозь масло. Она вздрогнула – но не подняла головы. Не слушать, не понимать. Это далеко-далеко, не имеет значения…

– …Ты слышишь? Встань. Встань!

Она завозилась. Поднялась на четвереньки; зажала глаза ладонями чтобы не увидеть случайно того, кто говорил. Ей страшно было его увидеть.

– Иди к ручью. Приведи себя в порядок.

Она пошла – как кукла. Повиновалась и пошла.

Нога подвернулась не раз и не два. Остановившись над бегущей водой, Илаза нечаянно наступила на высокую ромашку и долго, тупо смотрела на лежащий цветок.

Ромашка лежала лицом в ручье. Вода лениво омывала смятые лепестки; Илаза смотрела, не отрываясь. Ромашка напоминала ей похмельного пьяницу, добравшегося наконец до желанной влаги. Лицом в ручей…

Илаза легла на живот – потому что беречь бывшее светлое платье больше не было никакой надобности – и последовала ромашкиному примеру. Волосы намокли, потянулись по воде, как водоросли; если задержать дыхание и долго-долго не поднимать головы, то можно утонуть.

Долго она не выдержала, схватила воздух и закашлялась; кашель перешел в приступ, приступ сменился рыданием – без слез и без смысла. Она каталась по траве, сшибая своим телом белые головки одуванчиков; потом притихла и расслабилась, неотрывно глядя на нового муравья, бредущего вверх по новому травяному колоску.

Снова надвигается вечер. А прошлой ночью был полусон-полубред, озноб и кошмары. Она видела себя, бредущую по комнатам собственного дома – но мебель была сдвинута с привычных мест, а в спальне – Илаза знала точно – болтается в петле мертвая Ада… И где-то рядом ходила крыса. И самое скверное, что Илаза ни разу ее не видела, хотя крыса была совсем близко. Чуть не касалась лица своей жесткой щетинистой мордой. Это паутина…

Муравей добрался до верхушки колоска и все так же деловито двинулся вниз. Илаза устало закрыла глаза.

* * *

Несколько дней назад этот же путь показался Игару тяжким и бесконечным; оказалось, однако, что та же самая дорога она может быть столь же короче, сколь и мучительнее. Конный отряд продвигался стремительно, топча и проламываясь, оставляя за собой поваленные кусты и растоптанные травы; предводитель, насмешливый рыжий человек по имени Карен, скакал в центре, предоставив передовым прокладывать дорогу, а замыкающим постреливать в белок. Рядом с предводителем держался щуплый, как подросток, и злющий, как оса, арбалетчик; через круп его лошади мешком был перекинут полумертвый Игар.

Упершись в овраг, отряд остановился. Не сходя с коня, Карен потрогал пленника хлыстом:

– Овраг, ворюга. Теперь куда?

Перед глазами Игара давно уже было черно от прилившей крови. В дымке, траурной, как платье княгини, нетерпеливо переступали рябые, заляпанные грязью конские ноги.

– Я ничего не вижу, – прохрипел он чуть слышно.

Повинуясь жесту Карена, двое плечистых парней сдернули Игара с лошади и посадили в траву. Карен терпеливо ждал, пока Игар справится с обморочным головокружением, похлопывал хлыстом по голенищу:

– Ну? Оклемался, ворюга?

Игар устал уверять рыжего предводителя, что он ни у кого ничего не украл. Похоже, Карен звал «ворюгами» всех более-менее провинившихся подчиненных.

Карен вот уже несколько лет считался несомненным фаворитом княгини; всем было известно, что помимо воинских обязанностей при Замке он несет еще одну, также почетную и куда более опасную службу в широченной княгининой кровати. Игар был высокого мнения о мужестве Карена: лично он, Игар, охотнее полез бы в постель к крокодилице… Играть так долго с этим неистовым темным огнем – и ни разу не обжечься?..

– Говори. Куда теперь. Живее!

Он с трудом поднял голову. Полдень; слепящее солнце в зените, даже на дне оврага почти светло… Тот, плетущий сети, приходит ночью. Значит?..

Он взялся за виски, будто пытаясь собрать растекающуюся, как варево, память. Где это? Где, на какой стороне оврага? Сейчас… Нужно сообразить, это так просто… Сейчас…

– Если соврешь, – весело сообщил Карен, – если ты, ворюга, за нос вздумаешь водить… Перчатка-то пожалел тебя на первый раз, позволил сразу в обморок брыкнуться… Это он шуточки с тобой проделывал, но если ты не приведешь нас… – он грязно ругнулся.

Игар тупо смотрел на молоденькое, с изумрудной листвой деревцо, стоящее на самом краю оврага. У него как-то сразу опустело внутри теперь он точно знал, что не найдет Илазы. Хорошо же сочетал их Алтарь – обоим смерть, да в разлуке, да одна другой жутче!..

Он заставил себя посмотреть Карену в глаза:

– Что, если корову лупить все время, она лучше доиться будет? Вниз головой, по-вашему, проводнику сподручнее… А если ошибется так шкуру драть. А что княжна на паутинке виси…

Щуплый арбалетчик – почему-то Игар был уверен, что это именно он – пнул его сапогом в спину. Игар упал на четвереньки.

– Я ведь знаю, о чем ты, ворюга, думаешь, – со вздохом сообщил Карен. – Ты сбежать хочешь, зараза. Только это зря… – и, не меняя тона, щуплому надзирателю: – Посади его в седло. Пусть ведет.

…А лес был пронизан солнцем. Совсем как в тот день, когда они шли, не разнимая рук, и то и дело приходилось останавливаться, чтобы смять траву, чтобы целоваться, пока хватает воздуха…

…долбит далекий дятел. А больше нигде нету птиц – правильно ведешь, Игар, выходит, верно ведешь… А когда выходили со двора, оставляя за спиной притихший Замок – тогда уходивший отряд приветствовали два свежих висельника на перекладине ворот, и ноги их покачивались над головами уходящих. И Игар, как ни отворачивайся, а все равно знал, кто это – Ятерь и Тучка, поверенные Илазы. Кто назвал княгине их имена? Кто, ведь он, Игар, молчал?!

…Или не молчал. Потерял сознание – и помнит только цепенящий взгляд толстяка, Перчатки Правды; почему случилось, что сразу после допроса двоих повесили?! Кто выдал?! Или княгиня догадалась сама… Или, может быть… в беспамятстве…

Ветка провела по его лицу. Раньше он отстранился бы – а теперь замер, прислушался к прикосновению, изо всех сил впитывая этот лес, этот запах хвои и запах прелых листьев, и запах грибов, которых наверняка полно сейчас под конскими копытами. Вот, у него есть несколько часов жизни. Передышка. Эти, мускулистые, откормленные, вооруженные до зубов… пес подери, да свободные же люди – но не понимают… не понимают, не видят солнца, не слышат запахов…

Он наклонился, почти касаясь лицом рыжеватой гривы. Щуплый надзиратель едет бок о бок, и у бедра его как бы невзначай пристроился арбалет. Знать бы, что пристрелит наверняка – стоило бы попробовать… Но бывалый, наверняка ученый и многоопытный стрелок, подранит, наверное…

Он выпрямился и огляделся. Ну никаких же ориентиров – справа как тянулся овраг, так и тянется, а слева… Ну зачем они ломятся, как стадо коров, зачем эти переломанные ветки, растоптанная трава?! Теперь он не найдет дороги. А тот, этот, который вьет паутину… Святая Птица, сделай так, чтобы он днем спал, как все ночные твари. Игар нарушил клятву, явился с бандой головорезов, а Ты, Птица, сохрани Илазу…