7

Несколько месяцев спустя я привела домой знакомую с английских курсов. Изучив все наши книжные шкафы, все стенки и простенки, Эльвира спросила:

– А это что это за картина?

– Ну… это абстрактная картина.

Я привыкла, что многие злятся: «Ну и что здесь изображено? Что художник хотел сказать?»

– Вижу, что абстрактная, – удивилась гостья, она закончила философский факультет. – А чья эта картина?

– Так, одного местного художника, – отмахнулась я. – Володи Родионова.

– Да знаю я Володю Родионова, прекрасно знаю! Он когда-то так напился у Леры Гордеевой, так взбесился! Чуть не порезал Игоря Чмутова, затеял в ножички играть. Чмутов орал на него, зачем ты пишешь кильку – пиши слона! Чмутов сказал, он все бросил, уехал в деревню.

8

Он вернулся через год – без романа, но еще при деньгах. Я третий раз сидела в декрете. Мужа не было дома, но теперь я привыкла. Хорошо хоть Родионов зашел. Он покупал комнатушку в барачном районе, конфликтовал с сестрой, пришел к мужу за консультацией. Про роман сказал, что сжег, уничтожил. Я спросила, зачем вообще уезжал.

– Ехал как-то на поезде, – ответил он, – увидел эту деревню из окна, и так туда захотелось…

– А я с Машей ездила в Красноуфимск за земляникой. Ты не видел, как он выглядит из окна? Это такой городок в чаше леса. Там на станции сквер с чугунной решеткой, как в детстве, с белеными столбиками из кирпича. Нас моя бывшая студентка пригласила. Во дворах клумбы с бархатцами и резедой, в квартире солнце и на окнах воздушный тюль. И пол у них из досок, блестящий, крашеный, как когда-то у мамы. Мясо в супе вкусное. Земляника, рыбалка…

Я кормила Родионова супом, гостеприимно трещала, он не пытался поддержать разговор.

– А потом я приехала без дочки, второй раз, и меня не стали стесняться. Пришли ее тетки, дядья, налепили пельменей, начали пить. И все запоганили, захаркали, засыпали пеплом, залили водкой. Кого-то рвало. С утра бутылки пошли сдавать.

Он чуть оживился:

– Там тоже здорово пили!

– И весь город едет в баню к родне. И в автобусе разговоры: «Попировали вчера-то? – «Ну». – «А сейчас париться? Огурцы-то полили?» Володь, почему ты вернулся?

– Так видишь… ты сама все и сказала. А еще там зима. И осень… – он вздыхает как старичок. – И-э-эх!

9

Два года назад я встретила Чмутова в галерее, на выставке пейзажа. Его щеки опали, залегли носогубными складками. Теперь он больше походил на пьющего русского, чем на избалованного еврейского мальчика. Он был в красном пиджаке из подкладочной ткани и в кудлатом парике до самых плеч – Лёня надевал такой в девятом классе, чтоб дразнить завуча по воспитательной работе. Чмутова сопровождал узкоплечий спутник с впалой грудью, донкихотской бородкой и гривой легких мелких кудрей. Спутник был почти на голову выше Чмутова.

Презентация – праздник. Как всякий праздник, она может быть удачной или скучной. Не все зависит от картин. Иногда бывает хорошая музыка, а иногда – слишком высокие каблуки. Люди фланируют, держась за бокалы. Мелькает Фаинка с микрофоном, за ней вышагивает оператор, хмурый мужик в джинсовой курточке. Фаиночка выбирает героя, заводит разговор на фоне картин, властно кивает оператору: «Работаем!» Она по-прежнему напоминает моделей с полотен Модильяни: изысканная шейка, острый локоток. Микрофон тяжеловат для ее хрупкой кисти, но она грациозно держит спину, запрокидывает голову, будто вопрос таится на острие подбородка… Чего тебе надобно, старче? Она выпячивает свои богатые губы, собирает их в трубочку, как нарисованная рыбка, маленький знак вопроса на гребне волны. Кто-то отвечал интересно и густо, кто-то – тараща глаза и топорща усы. Всплеск хвоста – и всех смывало волной. В передаче бушевали спецэффекты и всепоглощающая ирония журналистки.

На презентации говорились речи, в меру длинные, в меру интересные. В этот раз дали слово Чмутову. Многих когда-то удивлял Чмутов – в этот раз пронзило меня. Он начал вкрадчиво о лоне матушки-земли, о зарослях леса. О том, что спутники летают, камеры снимают, нам кажется, что все на виду, все измерено, изучено, сосчитано, а лес-то э-э-э! живет себе, растут себе грибочки, ползут букашки, дышат травиночки. Он сверкал очами в огромных глазницах, и теперь, в отсутствие щек, я их разглядела. Он менял регистры от баритона до женского взвизгивания, дурачился, обрубая глаголы: «быват, кто знат». Он искусно колдовал над словами, сминал их, разрывал на кусочки, перемешивал и вновь разворачивал целехонькими. Вдруг выхватывал одно-единственное слово, дивился, цокал языком и крутил, вертел его, обкатывал. Меня всегда пленяли фокусники, знающие природу слов.

– Ирина, здравствуй! Что ты пьешь? А почему бокал пустой? – подходили знакомые.

Я избавлялась от рюмки. Это вызывало беспокойство.

– Где твой бокал? Что тебе налить?

Я видела, Лёня разговаривал с Чмутовым, но не стала к ним приближаться, походила по залам, а дома разворчалась на Машу: «Ну и зачем ты сбежала на курсы? Что вы там проходили? Онегина? Лучше б ты послушала Чмутова, он настоящий писатель, ей-богу, было бы больше пользы!» Я поинтересовалась у Лёни, о чем они говорили. Да так, ответил он, вспоминали, как Чмутов в пединституте сдавал мне зачет по праву. И еще он просил книжку спонсировать.

– Ну конечно!.. А ты?

– Что я? Я пообещал, Майоров же дал ему картинку.

Мне показалось, Лёня ревнует: Лёня готовил к печати свой первый сборник стихов, и Майоров рисовал для него обложку.

10

Со средней дочкой у меня проблемы. С той самой, сидя с которой в декрете я стриглась наголо. Она пишет стихи и прозу, отворачивает будильник циферблатом к стене и не интересуется оценками. Ее серые глаза от восторга становятся голубыми, а я не вижу в ее школьных тетрадках повода для восторга. Жена Майорова, Марина, присоветовала нам новую школу, где учатся в первом классе их Ромка и чмутовский старший сын. Там не проходят правила русского, не ставят оценки и сочиняют под музыку стихи. Там, на неведомых дорожках… директором тот, донкихотистый, а Чмутов преподает английский.

Мы уже многое перепробовали и решили, что хуже не будет. Я отправилась с дочерью на смотрины. В седьмой класс. В середине учебного года.

Мы попали как раз на английский. Директор снимал урок на видео. Коллеги из Нижнего Тагила сидели в норковых шапках у стены и перенимали опыт. Чмутов зашел ленивой походочкой, сигарета за ухом, на лбу хайратник. На доске красовался скабрезный стишок, сочиненный Чмутовым накануне. В стишке обыгрывалась двусмысленная фамилия директора и употреблялись разные времена английских глаголов. Чмутов говорил нараспев, врастяжечку, поводя глазами. Глаза бликовали, как елочные шары, в глазах блестело предвкушение веселья. Урок был импровизацией: директору хотелось разобраться в сложных английских временах – одновременно с детьми, за время урока, желательно раз и навсегда. И продемонстрировать процесс понимания. Директор бегал по классу, пытаясь одолеть будущее в прошедшем, теребил бородку, кивал, перебивал, вновь бросался к доске и не догадывался, о чем стишок. Он не знал ключевое слово.

Я сидела рядом с Мариной Майоровой. Марина все аккуратно записывала, она специально ходит к Чмутову на английский. Шевельнулась зависть в моей душе: сколько уже записано, сколько она всего знает! Марина шепотом объяснила, что Чмутов на прошлом уроке дал названия всех частей тела (показала картинку и подписи), и теперь дети называют директора «мистер Пьюбис». Стишок они уже разбирали, но мистер Пьюбис об этом не знает, Чмутов подставляет его при гостях. Это розыгрыш.

Марина – редкая женщина. Во-первых, она удивительно красива. Во-вторых, так молода, что хочется считать ее девочкой. В-третьих, она скромна и целомудренна. Майоров дома все дни напролет рисует, а она читает ему вслух. Читает и прозу, и поэзию, а стихи моего Лёни Марина учит наизусть, и никто их столько не выучил, даже сам автор. Я думаю: в какой век ее поместить и в какую профессию? И скатываюсь к киношной банальности – молодая католическая монахиня редкой красоты. Мне не нравилась чмутовская шутка про пиписечки, такие шутки смешили меня в пять лет. Но строгая шейка Марины, ее стоячий воротничок, блокнот и руки прилежной ученицы… Это английский. Это просто английский. Пусть будет стыдно тому, кто об этом дурно подумает.

К концу урока Мистер Пьюбис догадался, о чем речь, и стал выкручиваться как умел – завел речь про Урана и Гею, отрезанные гениталии и оплодотворение Земли. Потрясая томом энциклопедии, бормотал про секс и духовность:

– И когда у девочек уже начались менструации, а у мальчиков поллюции…

Прозвенел звонок, и подростки ринулись вон из класса – на перемену. Мы с Мариной остались на месте, Чмутов закружил рядом.

– Ну, что, матушка? Вот ведь как быват.

– Нам звонила твоя знакомая. Эта модель, – упрекнула Марина.

Он кивнул с довольным видом.

– Красивая девка. Ты никак ревнуешь?

Марина дернула плечиком. Чмутов встрепенулся.

– Маринушка, ты какой год замужем? Давно пора друг другу-то изменять.

– Ну, тут мы не найдем общий язык, – она уверенно улыбнулась.

Чмутов поскучнел и ушел курить.

Второй час был гораздо интереснее. Учитель кланялся в пояс, махал руками и стучал указкой. Говорил он только на английском, объяснял происхождение слов, заставлял искать рифмы, синонимы, подбирать звуковые ассоциации. В радости хлопал себя по лбу, в отчаянии опрокидывал стулья. Знакомил с каждым новым словом, давал с ним подружиться, подергать за хвост и поссориться. Теперь я завидовала детям. Я хотела бы так учить язык или чтобы дочь моя так учила. Бог с ними, с шутками про мистера Пьюбиса.

– Ну что, – спросила я у своей Зойки по окончании представления, – будем переходить?

Она замешкалась.

– Надо еще посмотреть.

– Конечно, конечно, – замахал руками директор, – приходите, смотрите сколько хочется.

Я поняла, что он любит, когда смотрят. Мимо проплывал Чмутов, остановился рядом с Мариной, провел ладонью по волосам, скосил глаза и произнес грудным голосом, перевоплощаясь в гогеновскую таитянку:

– А, ты ревнуешь…

11

И мне вдруг захотелось быть на месте Марины. Захотелось свойских отношений с этим похабником из пионерского лагеря. Чтобы можно было болтать о чем угодно, забегать на запретную территорию, дразнить друг друга, обижать и осаживать. Чтоб в родительский день неожиданно покраснеть: «Вот этот, этот – наш горнист». А потом терзаться, грустить в темноте, выбирать его в «ручеек» и пропускать белый танец. И прощаться – на костре! – и обмениваться адресами. «Мама, я взяла его адрес». В десять лет с мамой так легко! «Зачем?» Соврать, если не понимает: «Напишу письмо». Да, мама, низачем, а чтоб взять у него адрес! Чтоб екнуло в груди, чтоб перед сном улыбаться и чтобы было это низачем не нужно. Чтобы сейчас, тридцать лет спустя, достать в памяти из-под стопки тетрадей и книг мятую бумажку: «Коммунистическая, 218, кв. 3…»

Следующий день был моим днем рождения. Я забежала в институт, приняла экзамен у двоечников, потом поехала к Зое и опять попала на английский.

– Простите, – чинно обратился ко мне Чмутов, – вы второй день здесь присутствуете, вы тоже английский преподаете или…

Он говорил спокойно, не интонируя, как человек, умеющий обращаться с дамой в пиджаке.

– Нет-нет, моя дочь собирается в эту школу. Мы приглядываемся.

– А, пожалуйста-пожалуйста.

После урока он быстро вышел, тут же вернулся и упал передо мной на колени.

– Извини, матушка, не признал! Ты, оказывается, Лёнюшки Горинского жена, – он поднес к губам мою руку, поднял брови, завел ко лбу глаза, он прямо-таки вылез из своих глаз, заглядывая в мои! – Лёнюшка-то мне с книжкой помог, я ему в предисловии благодарность отписал. Книжка выйдет, так подпишу, подарю, – он поднялся с колен. – Чудеса, да, Иринушка?

– У меня сегодня день рождения.

– Поздравляю, матушка, поздравляю, – он говорил мягко, густо, обволакивая.

В коридор выбежали первоклассники. Чмутов пошел собирать сынка. Я заглянула к ним в раздевалку:

– Говоришь, я Лёнюшки Горинского жена? А еще-то я кто?

– Хочешь, чтоб узнал? – он глянул сухо, серьезно.

– Да, хочу.

– Ну ладно. Еще спознаемся.

Через пять минут за нами заехал Лёня. Вслед выскочил мистер Дон Кихот:

– Как, уже уходите?

– Да, у меня сегодня день рождения.

– И вы потратили его, чтоб наблюдать наше безобразие? Вам понравилось? Вы слышали Танины стихи?

Зоя с Лёней уже сели в машину, я топчусь рядом, Пьюбис, ссутулившись, жестикулирует на крыльце и кажется мне гигантским морским коньком.

– А про свободу, про философию щуки, вы заметили этот подтекст? – он подносит к глазам длинные гибкие пальцы, откидывает назад свою легкую гриву, томно щурится. – Вы почувствуйте, как это тонко: чтобы щука исполняла желания, ее надо отпустить. Гениально!..

Я киваю, уношусь мыслями и вспоминаю, как в последний раз фаршировала рыбу. С головой в магазинах была только мойва – я скрестила рыночную щуку с безголовым магазинным судаком, а гостям предлагала выбрать, какое имя больше подходит гибриду – щу-дак или су-ка?

– …Гениально!

Теперь мы не собираемся дома, одной готовить неинтересно, а Лёня… Позавчера он спросил, перекрикивая свой утренний фен:

– Так ты решила что-то по пятнице?!

– По какой еще пятнице?!

– У тебя же в пятницу день рождения?!

Я обиженно промолчала. И вот подарок – он бросил свои дела.

– А поехали в «Таинственный остров»?