Тело – это похоронные носилки для души.
(Восточная мудрость)
В один день и час в одной больнице родились два брата близнеца. Оба одного веса, одной длины, кареглазые, беленькие, не то, что другие младенцы в красных прожилках, – похожи друг на друга, точно два Купидона. И назвали их Спиридоном и Дормидоном. Росли они одинаково, ходили в рубашках вышитых точь-в-точь, мать с отцом их не различали, не знали, кого за шалость или провинность наказывают: виноватого или безвинного, потому во избежание ошибки колотили обоих.
Выросли братья хорошими статными парнями, со щеками румяными, чубами курчавыми и спинами крепкими, крепче доски – воспитание родительское впрок пошло.
И стали они жить через дорогу. Спиридон огород стал копать, овощи, зелень разводить, Дормидон плечами пожал: зачем человек себя изматывает, когда все это в магазине купить можно? – купил и трактор вызвал. Свой огород разровнял, торфом засыпал и травой засеял. Быстрей, чем борода после бритья отрастает, зазеленела лужайка; подстрижешь, и она мягкая под ногой делается, как шерстка пуделя в парикмахерской, хоть в гольф играй, хоть мяч гоняй, хоть так, котом на спине катайся. Этим, кошачьей радостью, Дормидон и занялся.
Стол на лужайку вынес и диван. Чего только к его столу не подавалось: и пироги с грибами, и дичь, и разносолы от квашеной капусты до корейской морковки, и копчености, и осетры с лососиной, икра, торты, плетенки с маком, рулеты с повидлом, а еще колбаса любая-всякая, окорока, ветчины, сельдь атлантическая «под шубой» и, как говорят французы, земляное яблоко – бишь, картошка, сорт синеглазка, и золотое яблоко – бишь, помидоры сорт «бычье сердце». Ест он, сколько глаза съедят, прям сущий римский патриций, да на брата своего близнеца через дорогу поглядывает.
А тот картошечки накопал, в мундире отварил, благословил, в соль с маслом растительным обмакнул и тихо скушал. И снова деревья в саду окапывать, водой из колодца поливать, перегноем почву подпитывать. Дормидон заснет на диване после плотного обеда, пробудится, добрый, розовощекий, а Спиридон все еще в земле возиться. Вот Дормидон и не выдержал:
– Зачем ты себя так мучаешь? – крикнул он через дорогу. – Надрываешься попусту?
Спиридон, тоже розовощекий от работы, отвечает:
– Да разве это я надрываюсь? Мне ведь в охоту.
И как будто мало ему было сада с огородом для хлопот, он еще баню вздумал ставить. Поставил, зимой попарился, в снегу, как морж, повалялся, и Дормидона зовет париться.
– Что ты, – отвечает тот и ёжиться, – спасибо. Видел я, как ты плоть свою мучаешь.
– Мучаю? – удивился Спиридон. – Либо я ее, либо она меня.
– Не понял? – в самом деле не понял Дормидон.
– Да если я ее сейчас не буду мучить, она меня потом замучает. К тому же, работа мне в радость.
– Нет уж, спасибо за такую радость, – качает головой Дормидон. – У меня в доме ванна эмалированная, вода из крана горячая льется, я в ней поплескаюсь, в халат и тапочки переберусь и на диван лягу – вот это радость так радость.
– Как хочешь, брат. Была бы честь предложена. Но как бы я плоть свою не мучил, это мучение все равно меньшее того, каким она потом меня мучить станет, если я сегодня ее, как ты, буду нежить да лелеять.
– Ну-ну, – скептически кивнул Дормидон, на том они и разошлись по разные стороны дороги.
Каждую весну Спиридон, худой, поджарый, траву косит, а Дормидон округляющийся, рыхлый, на траве, как шерсть пуделя, гантелями машет, раз-два махнет и бросит – скучно, неинтересно, смысла нет, телевизор смотреть интересней. А Спиридону не до телевизора: участок обкосить надо – вот и цель, и смысл, и интерес.
Два брата-близнеца на близнецов стали не похожи. Любитель ванн совсем округлился и волосы терять стал. А огордник – тощ, жилист и шевелюрой дико зарос. А тут еще чума ХХ1-ого века постигла: еда трансгенная, мутированная – не такая, как ее Господь Бог и природа создали, а с поправками человеческим прогрессом. Поешь морковки трансгенной, пузырями пойдешь, арбуза-мутанта – рвать станешь, мясо нюхать опасно стало: коров коровами кормить стали, а именно порошком из коровьих костей. А уж вода… как в сказке: «Не пей, братец Иванушка, козленочком станешь!»
Одно спасение осталось – самому петрушку, укроп, капусту, репу, яблоки золотые и земляные выращивать. Червячок – сертификат натуральности продукта, дотрансгенной его кондовости-матушки, благодаря которой человечество сотни тысяч лет прожило без аллергий и мутаций.
У Спиридона спасение это отработано, само собой идет, пусть он в это «само собой» не пуд, не два труда вкладывает. А у Дормидона дело застопорилось, да и не шло никогда в эту сторону: ведь ему было легче купить, чем самому вырастить. Потому он даже кусок земли продал, чтобы больше еды купить и меньше труда прикладывать. Землю-то продавать нельзя.
А жилистый брат ее купил, рожь посеял. Хлеба ржаные стал выпекать, корову и птицу домашнюю завел.
Уже по братьям и заметно быть перестало, что они братья, а уж что близнецы, которых мать с отцом не различали, совсем не догадаться.
У Дормидона расцвел целый букет болезней, кинулся он по врачам да по аптекам.
– Что ты, – говорит ему брат через дорогу, – не пей таблеток, они одно лечат, другое калечат.
– Здоровый больного не поймет, – хмурился занемогший Дормидон и высыпал в рот пригоршню пилюль.
– Ты травами полечись, соками да постом, – не унимался, советовал Спиридон.
– Голодом себя мучить? – обижался несчастный. – Мало меня болезни мучают, так пусть еще и голод помучает?
– Голод болезни будет мучить. А если их не мучить, они тебя в бараний рог согнут.
– Прям уж, в бараний, – не поверил Дормидон и вспомнил, что пора принимать микстуру.
Снова разошлись братья по разные стороны дороги.
Но это не помогло. Дормидона все равно скрутило в бараний рог. Спохватился он, сел на соки, диету и травы, да поздно, поздно. Не успели они проявить свою целебную силу. И на сей раз разошлись братья по разные стороны дороги: больного, вернее, уже покойного отправили на погост, к месту вечной прописки. И лужайку его зеленую скоро покорил сорняк. А Спиридон прожил до ста лет, оставил потомство, вырастил сад и написал книгу заветов внукам, первый из которых гласил: «Перед тем, как принять важное решение или найти выход из сложной ситуации, постись без воды и еды трое суток, и тогда найдешь ключ к любому хитроумному замку».
Так что хоть и родились братья Спиридон и Дормидон в один день и час, да не в один день и час преставились. Каждый нажил себе свою смерть, один в муках и болезнях, другой благую, в том возрасте, когда человек уже не умирает, а усыхает, и говорят про него не умер, а усоп.
Один отец семерых сыновей прокормит, а вот семеро сыновей отца не прокормят. Но сыновьям Родиным отца кормить не пришлось; он сам себя кормил до того дня, когда утром встал с кровати, сделал шаг и упал замертво.
Осталась одна мать. Она ослабла и сдала в одночасье после мужниной кончины. За матерью надо было ухаживать и присматривать. Но сыновья с утра до ночи в офисах подагру наживают, невестки между детьми и хозяйством разрываются – куда им еще со старухой нянчиться?
Братья собрались, провели совет и вскладчину наняли домработницу. Она появлялась утром и исчезала вечером. Мать плакала по ночам, как ребенок, и некому было подойти к ней успокоить, погладить по голове. Она тосковала по отцу своих сыновей, который всю жизнь промучил ее своей любовью и ревностью, а вот ушел, и казалось бы, теперь можно отдохнуть от его притязаний, ан-нет, она тосковала, его не хватало: любовь это или привычка?
Как ни крути, а мать надо было забирать к себе. Но кому? Ни один из сыновей по тем или иным причинам не мог себе этого позволить. Какой невестке нужна в доме беспомощная, со своим уставом – оттуда дует, то пересолили – свекровь? К счастью, вопрос решился сам по себе: мать лишилась чувств и домработница вызвала скорую. В больнице ее отправили прямым ходом в реанимацию. Три недели шла борьба за жизнь старой женщины, матери-героини. Родственникам даже проведывать ее не надо было – им позвонят в случае чего. Борьба закончилась победой – больную перевели в палату. Хотя разве старость – это болезнь?
Теперь за матерью надо было ухаживать. Сыновья ездили по очереди. Благо дело, их семеро, каждому раз в неделю приехать – не такой уж большой труд.
Но могут же человека держать в больнице вечность. Врач сказал, что эту пациентку пора выписывать. Пробил час, кто-то из сыновей должен взять ее к себе. К тому же домработницу тем временем уволили. Сыновья обратились к врачу с просьбой понаблюдать за их матерью: ведь с нею в любой момент может случиться худшее. И подкрепили эту просьбу хорошим французским коньяком.
Ее оставили в больнице. А больница она и есть больница: надо делать процедуры, уколы, капельницу, чтобы оправдать пребывание там. И матери все это приписали; держали старуху, можно сказать, на игле. А она не переставала сосредоточенно думать об отце своих детей, о днях их молодости и нелегкого счастья – только прошлое и было ее жизнью. Ведь не могут быть ею процедуры, уколы, капельница. А капельница, если приглядеться, вполне похожа на виселицу. Когда к матери подходили со шприцем, отрывая от заветных мыслей, она слабым, плачущим голосом просила:
– Пожалуйста, не надо… Оставьте меня в покое.
Просила и сыновей, когда они приходили:
– Скажите им, чтоб не мучили меня… Дайте мне спокойно умереть…
– Что ты! – отвечали ей. – Мы должны о тебе заботиться. Мы вытащим тебя с того света.
– Не надо, – молила мать. – Там мой суженый.
– А здесь мы, – отвечали сыновья. Побудь с нами. Ты нам нужна. Мы все делаем для тебя. Нельзя же ведь ударить лицом в грязь перед людьми.
Так тянулись дни, длиннее столетий.
Мать поужинала настоем ромашки и сухарем, пожелала спокойной ночи дежурному в тот день сыну, закрыла глаза и заснула.
А утром обнаружили, что заснула она навеки.
Сыновья все искренне, хотя не без облегчения, опечалились:
– Обманула нас всех мать. Оставила. Не захотела создавать нам проблем. Ушла-таки к отцу.
22. 10. 2003 г.
Отбилась корова от стада. Запетляла по лесу, дорогу домой найти не может. Метается, мычит не своим голосом, зовет человека, чтоб освободил ее от молока перегоревшего; худо ей от боли нестерпимой, груднице подобной.
Услыхали корову единовременно двое: инок в черной рясе с белой монастырской стены и странник в черном армяке на лесной тропе. И оба поспешили скотине на выручку. Первым подоспел инок. Похлопал корову по боку, погладил – она аж содрогнулась от нетерпения; сел на пень, проросший ромашками, и стал молоко на землю сдаивать.
Подошел странник и, видя такое, вытащил из котомки кружку, под струю молока подставил. Ударила струя в кружку, брызги во все стороны разбросала, запенилась.
– На-ко, выпей, – протянул странник кружку иноку, когда молоко перехлестнуло через край. – Ты первым корову нашел.
Инок доить перестал, взял кружку, благословил и со словами “Спасибо, Господь послал” выпил, усы молочные вытер и снова доить взялся.
Вторую кружку выпил странник, не спеша, ни капли не допуская по усам пролиться, хотя усов у него не было, кроме тех, что молочная пена оставила. Промокнул он их и к иноку тщедушно с вопросом обратился:
– А скажи, божий человек, по-твоему, корову не подоить, будет грехом?
– Будет, – не задумываясь отвечал инок. – Еще и как будет. Божьей твари не пособить – точно грех. Молоко у коровушки перегорает, она кричит от мук, так и дух испустит, ежели не доить.
Странник присел рядом на траву, сорвал былинку, сжал зубами:
– Жалко коровку?
– Жалко, – кивнул инок. – Надо ее на монастырский двор загнать. Пусть там спасается, пока хозяева не найдутся.
Странник покачал головой:
– Заботливый ты. Коровку тебе жалко, да. А что ж тебе жены твоей, любушки не жалко?
– Какой жены-любушки? – удивился инок. – Нет у меня никакой любушки.
О проекте
О подписке