Я много думал с тех пор, как последний раз что-то писал. Думал обо всем, чего не знаю.
Я не знаю, почему в книгах говорится о другом мире и почему некоторые животные странные. Я не знаю, почему люди в книгах все время разговаривают друг с другом, в кого-то влюбляются, куда-то ходят, а мы с мамой и Моной торчим здесь и видим только друг друга. И я не знаю, как спросить маму, если ее лицо всегда как камень, а слова так редки и скудны.
Пуйлл становится ручным.
Я назвал зайца с двумя мордами Пуйллом. Имя взял из старой книги, одного из маминых школьных учебников, на обложке нацарапано: «Ровенна Уильямс, 11 лет». Это сложная книга под названием «Мабиногион»[4], в ней происходит много странных вещей, и мне не нравятся персонажи, которые вроде как должны были понравиться. Герои всегда слишком уверены в том, что делают. Но Пуйлл вполне ничего. Он совершает очень много ошибок, но тем не менее кто-то о нем написал.
Смешное имя – Пуйлл, оно валлийское, и в нем есть странный звук «лл», как будто воздух выходит из-под языка. Звук необычный, такой трудно произнести, если не привык. Я смутно помню его с тех пор, как говорил на валлийском в школе, но иногда боюсь забыть, поэтому повторяю снова и снова, пока пропалываю грядки или развожу костер. Л-л-л-л.
Мне кажется, Пуйлл – хорошее имя для зайца. Это двойное «л» другое, но все равно красивое, пусть и непривычной красотой, как сам заяц.
Маме не нравится писать – она говорит, все ее записи получаются корявыми, не такими, как в книгах, а я молодец, потому что вставляю диалоги и все такое и пишу так, как мы говорим на самом деле.
Я в этом не уверен, потому что мы особо и не говорим. Мама использует слова экономно, будто это еда. Я с Моной болтаю чаще, чем с мамой, но та не может ответить. Однако я все равно что-то говорю, а она лепечет в ответ. Не знаю, как мама выдерживает молчание.
Трудно долго говорить, когда некому ответить. По крайней мере, у меня есть книги, которые дают мне слова. Интересно, разговариваю ли я так же, как до Конца? Просто иногда я произношу какое-то слово или предложение, а мама странно на меня смотрит. Но как я могу знать, что сказать?
– Люди пишут не так, как говорят. Вот почему никто не любит писать.
Мне хотелось сказать: какие люди? Хотелось спросить: ты говоришь о том, что было перед Концом, мам? Но я не стал ни говорить, ни спрашивать. Потому что иногда вижу, как она смотрит на эту книгу и на полку, где хранится «Синяя книга Нэбо». Мне кажется, маме есть что сказать и что написать.
Нужно написать про Гейнор.
От нее всегда неуловимо пахло салоном. Перекись, миндальный шампунь и еще ка- кой-то запах, когда влажные волосы разлетаются по линолеуму. В детстве мне никогда не нравился запах нашего дома, но аромат салона «Серебряные ножницы» казался теплым и успокаивающим.
О Гейнор можно сказать очень много, как и о том, что она значила для своих клиентов.
Стоило очередной пожилой леди устроиться в кресле, Гейнор каким-то образом понимала, когда можно трещать без умолку, а когда лучше помолчать. Иногда клиенткам нужно было слушать бесконечный пустой треп о цене на морковь, о назойливом грохоте мусоровоза по утрам, о закрывающихся магазинах на центральной улице в Карнарвонe и о том, как грустно видеть столько пустых витрин. А иногда, не часто, но чаще, чем вы могли бы подумать, Гейнор умолкала, так сказать освобождая эфир, чтобы дама в кресле могла заполнить тишину тяжелыми словами.
«Вчера умерла моя сестра» или «Я ни с кем не разговаривала целых две недели».
Иногда это были просто слезы, тихо скатывающиеся по морщинистому лицу.
Каждую стрижку она начинала и заканчивала одинаково – клала руки на плечи, ловила взгляд в зеркале. Гейнор обладала той добротой, которую всегда ожидаешь от врача, но редко получаешь.
– Ты очень добра, – сказала я однажды. – Всем помогаешь.
Гейнор удивленно улыбнулась. Думаю, эта доброта была у нее в крови; она единственная дарила человеческое прикосновение большинству старушек, которых мир сделал невидимыми.
Несколько лет назад Дилан спросил меня:
– Гейнор – моя бабушка?
Я почему-то покраснела и ответила надменно, хотя это был вполне резонный вопрос:
– Конечно нет!
– Кто же тогда были мои бабушка и дедушка? Я их совсем не помню.
Я сглотнула слезы, потом еще раз и еще, хотя к этому моменту почти перестала плакать, потому что моя душа уже окаменела.
– Можешь считать ее своей бабушкой, если хочешь. Гейнор не будет возражать.
Кровь не водица, но иногда воды так много.
Сегодня идет дождь. Огромные горячие капли безжалостно лупят по дому. И я подумала, что стоит написать о воде, ведь после Конца ее стало заметно больше.
Дождь теперь не такой, как раньше. Это не тот дождь, что шел, пока я стояла у школьных ворот в ожидании Дилана, и не ленивая серая морось, из-за которой хотелось окуклиться на диване и смотреть фильм. Сейчас он злой. Не только дождь, но и вся погода.
После Конца многое изменилось. Поскольку я не вижу других людей, живу без радио, мессенджеров и «Фейсбука», то мне повсюду мерещатся человеческие эмоции. Картофельное поле радуется теплым весенним днем. Дом сыт происходящим по горло, потому в крыше и появилась очередная течь. А погода напоминает мне темпераментного и недоверчивого любовника, который выходит из себя по пустякам, но с ним никак не порвать.
Я всегда думаю об этом так: «Погода, с большой буквы „П“, – дьявол у моей двери». Зимой она жестокая, угрюмая, холодная, густой мягкий снег может забаррикадировать нас в доме. Но летом гораздо хуже. Именно тогда жара становится давящей, она убивает растения и с мстительной жестокостью высасывает всю влагу.
Самое страшное – не понимать: действительно погода испортилась или я просто начала замечать все эти изменения, потому что теперь от нее зависит, вырастим ли мы себе еду.
Ливни, жара, жестокие бури. Молнии тычут в землю, словно проверяя, мертва ли она, – иногда без предупреждения. Гром грохочет так, будто ломается что-то массивное, а дождевая вода образует новые реки. Мы с Дилом сидим на крыше в плащах и даем этим рекам имена. Папоротниковая река, Грязевая река, река Саннингдейл.
После Конца страх стал другим. Мягче, потому что никогда не покидает, но он уже не такой сильный, как раньше. Раньше я беспокоилась о выплате страховки, о том, как малы мне джинсы и как старо я выгляжу. Теперь я переживаю об урожае картофеля и о том, что кто-то может прийти сюда и всех нас перебить. Еще меня пугает небытие, которое царит повсюду. Все признаки жизни исчезли – ни тебе огней, ни дыма. Иногда мы с Диланом ходим за пятнадцать минут через поля к озеру в Кум-Дулин, чтобы искупаться и помыться, и там, как нигде, я чувствую, что остались только мы и мы пытаемся выжить в горах, в одиночку.
– Это как Ноев потоп, – сказал Дилан вчера вечером, когда одна из первых весенних бурь попыталась ворваться в дом.
Мой сын, который никогда не переступал порог часовни или церкви и был зачат в горячем переплетении непростительных грехов, знает Библию. Он говорит, что ему нравятся библейские сюжеты. Особенно история про Ноя, где Бог избавляется от всех и вся, чтобы начать все сначала.
Мама не говорит этого вслух, но мне кажется, ей не нравится, что я читаю Библию.
У нас был только один экземпляр Библии – здоровенная книжища с крошечными буковками и страницами, похожими на ткань. Но потом я нашел более компактный Новый Завет в сумке, висевшей на стуле в чьей-то столовой в Нэбо, и подумал: как странно, что кто-то носил с собой Новый Завет вместе солнечными очками и телефоном. Эта книга прекрасно помещается в заднем кармане моих джинсов, и она очень старая.
Внутри аккуратным округлым почерком с наклоном в одну сторону выведена дарственная надпись: «Тревору Эвансу за лучший дизайн рождественской открытки. Ректор. Лланбринмайр. Рождество 1925 г.».
Мне нравится эта история.
Некоторые истории лишены для меня смысла, например те, где говорится о годах перед Концом, об играх, телефонах, машинах и компьютерах. Я читаю эти истории, но они не имеют того смысла, какой имели бы, останься мир прежним. Об этих вещах там рассказывается так, будто они естественны и нормальны. А библейские события произошли много-много лет назад, но, несмотря на это, они имеют смысл и в сегодняшнем мире. Такое ощущение, что Иисус Христос говорит о нас с мамой, когда обращается к Богу перед распятием, и только о нас: «Я о них молю: не о всем мире молю, но о тех, которых Ты дал Мне, потому что они Твои» (Ин. 17: 9). Нет особого смысла молиться за весь мир, а вот у нас с мамой, возможно, есть шанс.
Забавный факт. Когда я учился в школе и мы должны были петь песни, молиться в конце дня и говорить на валлийском, нам рассказывали об Иисусе Христе, Библии и некоторых библейских сюжетах. Иисус в версии учителей выглядел плаксивым и жалким, с вечно грустными глазами. Но однажды, когда нас попросили его нарисовать, один из детей изобразил огромного чернокожего мужчину с широкой улыбкой в повседневной разноцветной одежде. И все воскликнули: «Иисус Христос выглядит совсем не так!» Но к тому времени в моем воображении он уже стал именно таким и остается до сих пор.
В школе его называли на валлийский манер – Иесу Грист. И хотя я читаю Библию на английском, я всегда думаю о нем как об Иесу, а не как об Иисусе. Иисус вроде как слабак. Иесу – настоящий мужик.
Я размышляю об этих историях, когда работаю, и вспоминаю, каким Иесу был добрым, милым и любил всех, но иногда все-таки срывался. А еще о том, как в Евангелиях рассказывается одна и та же история, но разными устами, и потому эти версии выглядят неодинаково. Порой это заставляет меня задуматься о записной книжке, «Синей книге Нэбо», ведь мы с мамой, вероятно, по-разному рассказываем свою правду.
Я обещал не читать то, что пишет мама.
Больше всего мне нравится, что Иесу сомневался в Боге в самом конце. Когда он уже висел на кресте, то сказал: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» (Мф. 27: 46). Ведь сомнение и потеря веры означают, что Иесу был обычным человеком, хотя и творил чудеса и всякое такое.
О проекте
О подписке
Другие проекты