Мы пошли дальше сквозь толпу.

Я размышлял о том, что на самом деле маму никуда не пригласили (хотя могло показаться иначе), и в тот момент различил среди шума голосов и скрипа ботинок по паркету голос Лиз, которая, повернувшись к подруге, тихо сказала:

– Бедняжка. Она моя уборщица.

Сучка.

Я ощутил холод и тяжесть в груди. Эта женщина, эта улыбчивая, вежливая и дружелюбная богатая женщина посмела пожалеть мою маму за то, что та на нее работает. Бедняжка? Маме не нужна ее жалость. Я развернулся, чтобы посмотреть Лиз в глаза, но та склонилась к подруге и что-то ей говорила, понизив голос. И тут я обратил внимание на Грету. Она смотрела на свою мать с абсолютным презрением. Грета услышала ее слова и поняла, насколько ужасно они прозвучали. Потом взглянула на меня. Мы смотрели друг на друга без улыбки, не мигая. В ту секунду я прекрасно понимал Грету, и мы оба это почувствовали.

* * *

В четверг мама решила не ехать, как обычно, в Брин-Мар. На следующий день после того, как нашли Грету, она отправила Лиз сообщение, что-то вроде:

Мысленно с вами

Ответа не последовало, но мама его и не ждала. Всю неделю она не находила себе места. Я слушал вполуха, как она говорит сама с собой, загружая стиральную машину или сортируя мусор:

– Не могу же я туда поехать и заниматься уборкой, как будто ничего не случилось? Скорее всего, они не хотят никого видеть…

Она решила подождать, пока Лиз сама с ней не свяжется, а до тех пор держаться подальше от старого фермерского дома. Больше всего на свете мама боялась кому-то помешать.

В девять часов зазвонил телефон. Мама наслаждалась редким свободным утром, смотрела какую-то ерунду по телику и жевала тосты. Шла одна из тех передач про смену стиля: женщине из Манчестера только что поменяли образ, и выглядела она ужасно – мама подумала, что ее платью не помешает глажка. Она не спешила отвечать на телефон – обычно ее донимали звонками благотворительные фонды или мошенники в попытке выманить деньги, которых у нее не было.

Сердце пропустило удар, когда она увидела имя на экране. Звонила Лиз Пью.

– Алло?

– Сэм, ты придешь? В доме страшный бардак.

Мама была поражена. Голос Лиз звучал звонко, как колокольчик, словно ничего не случилось.

– Лиз… ты… – Мама не смогла закончить фразу, и на несколько секунд между ними повисло молчание, в котором утонули все невысказанные слова.

– Ты там? – спросила наконец Лиз.

– Мне так жаль, – произнесла мама.

Долгий, глубокий, медленный вздох.

– Спасибо.

– Я не думала, что ты захочешь…

– Можешь приехать прямо сейчас?

– Да, конечно.

Через десять минут мама, взволнованная, вся на нервах, была в Брин-Маре. Наверняка здесь все будут плакать… Нужно ли ей здороваться с полицейскими (должно быть, их тут целая толпа) или не стоит обращать на них внимание? Надо ли убирать во всех комнатах или только там, где нет людей?

Во дворе фермы стояло несколько машин. Значит, в доме принимали посетителей. Мама не могла решить, хорошо это или плохо. Все машины были новее и больше побитого старенького маминого «фиата», однако она просидела в салоне еще несколько минут под защитой древней колымаги, с которой ее связывало много миль и дорог.

Как обычно, мама вошла через заднюю дверь. В доме было тихо; около кладовки, где держали швабры и ведра, стояли стиральная машина и пылесос, хранились плащи и сапоги, никого не было.

Мама глубоко вздохнула и прошла на кухню.

Лиз едва на нее взглянула. Мать Греты сидела за обеденным столом, заваленном фотографиями и распечатками газет – жуткая скатерть, усеянная улыбками Греты и отвратительными заголовками: «Мертвая уэльская школьница была образцовой ученицей», «В поисках чудовища: кто убил Грету Пью», «Уэльский ангел: город скорбит». Больше на кухне никого не было. Хаос последних дней повсюду оставил свои следы: жир и крошки на столешницах, грязная посуда, застывшие липкие пятна на белом фарфоре, остатки пищи в тарелках (хлеб заворачивается по краям, соусы неприятно пахнут), пол усеян едой.

– Спасибо, что пришла, – сказала Лиз на удивление спокойным, ровным голосом, не отрывая взгляда от газетных заголовков, кричащих о ее мертвой дочери.

Она выглядела такой нормальной.

Не просто нормальной, подумала мама. Волосы уложены в идеальную прическу, на лице – изысканный макияж. У Лиз был свой особенный, фирменный парфюм – какие-то дорогущие духи, которые обычно продают в массивных пузатых бутылочках и преподносят на годовщины и дни рождения. Сейчас мама чувствовала их аромат, перемешанный с вонью гниющей еды и чуть слышным запахом тоста и кофе, оставшегося от завтрака.

– Лиз… – Мама шагнула к ней. – Мне очень, очень жаль. Я не знаю, что сказать.

Лиз подняла взгляд, как будто удивившись. Потом медленно кивнула:

– Спасибо… – (Словно мама постирала ее шелковую блузку или отдраила кухонный шкаф.) – Ты не могла бы прибрать по всему дому? Люди приходят, чтобы выразить соболезнования. И Бедвир приехал из университета, а ты знаешь, он тот еще свин.

– Да, конечно, – прошептала мама, думая о том, что Лиз, должно быть, совсем не в себе, раз ведет себя так обычно.

В воздухе чувствовалось опасное напряжение, как будто в любой момент Лиз могла завыть или начать крушить все вокруг. Горе всегда непредсказуемо, а такое горе… Впрочем, мама плохо его понимала, поэтому решила больше об этом не думать.

– И возьми, пожалуйста, домой постиранные вещи, – добавила Лиз. – В корзине куча белья, все надо погладить. За день с этим точно не справиться.

Мама приступила к работе. Она передвигалась по дому очень тихо, стараясь никому не попадаться на глаза. Люди приходили и уходили, почти никто не замечал маму – лишь несколько человек кивнули в ее сторону, когда их провожали в кабинет. Бедвир сидел в гостиной и смотрел «Нетфликс». На маму он даже не взглянул, не говоря уже о том, чтобы поздороваться. (Скорбь здесь ни при чем. Он всегда был снобом.) Кельвина мама так и не встретила, хотя слышала его за дверью кабинета – единственной комнаты, которую она никогда не убирала. Он разговаривал по телефону приглушенным голосом и, казалось, готов вот-вот заплакать.

Через несколько часов осталось лишь одно неубранное место.

Мама стояла и смотрела на дверь, на которой висела небольшая деревянная табличка, сувенир из детства. По дереву был выжжен рисунок лошадки, под ним круглые буковки с петельками: ГРЕТА.

Ее спальня.

Мама не знала, что делать. Комната была хорошо ей знакома: серые блестящие стены, тщательно подобранная обстановка. В отличие от Бедвира Грета была аккуратной, так что мама обычно лишь проходилась по ковру пылесосом, протирала пыль и меняла постельное белье (иногда забирала со стола пустой стакан или кофейную чашку). Однако сейчас она не могла себя заставить даже открыть дверь. Лиз точно не захочет, чтобы кто-то убирался в спальне ее дочери… После того, что случилось…

– Постельное белье надо поменять. – Лиз появилась в коридоре со стороны кабинета, нагруженная подносом с пустыми чашками. Все больше гостей требовали ее внимания, а заодно и новых порций чая и кофе. – И думаю, школьная форма тоже нуждается в стирке.

– А разве… полиция… Им не нужно… – Мамин голос звучал так, будто она все время извинялась. Она понятия не имела, как разговаривать с Лиз.

– Полиция уже все посмотрела. Они разрешили убраться.

Мама кивнула, понимая, что меньше всего на свете ей хочется переступать порог этой комнаты.

Но разумеется, у нее не оставалось выбора. Это была ее работа.

Поэтому мама зашла в комнату Греты Пью, убитой чуть меньше недели назад, и вылизала там каждый миллиметр. Слезы бежали по ее лицу, пока она пылесосила ковер, на котором остались крошки от печенья (Грета часто таскала запрещенные до обеда снеки). Плакала, заменяя постельное белье, едва уловимо пахнущее шампунем Греты и ее духами с ароматом персика. В прилегающей к спальне ванной комнате ей пришлось вытирать глаза рукавом, когда она счищала пятнышко от косметики на раковине, вынимала волосы из слива душа, убирала капли зубной пасты с зеркала.

Ей казалось, что она уничтожает последние следы Греты из самого родного для девочки места.

Потом мама села на кровать, собираясь с силами, чтобы попрощаться с Лиз. Мама не хотела, чтобы люди знали, что она плакала, – в конце концов, здесь никто не выглядел расстроенным, и было бы странно, если бы единственным, кто пролил слезы по Грете Пью, оказалась уборщица.

Мама огляделась и увидела школьные книжки Греты, такие же, как у нас дома: «Братья по крови», «Макбет», «Повелитель мух». Посмотрела на фотографии Греты и ее друзей в рамочках на стене, на выпрямитель для волос, все еще воткнутый в розетку, на блестящую пару красных ботинок на высоком каблуке в гардеробе, с белыми этикетками на подошвах (ботинки терпеливо ждали, когда их наденут).

Мама прислушивалась к тому особому молчанию, которое остается после того, кто ушел навсегда. Ей казалось, что во всем мире не найти печальнее места, чем спальня мертвой девушки. Она услышала шаги Лиз, ее вежливый голос, напутствующий гостей, и почувствовала, как внутри что-то сжалось в твердый комок. Мою маму нельзя назвать суровым человеком. Напротив, мягкий характер сделал ее слабой и уязвимой. Однако в тот день, сидя на кровати мертвой Греты, мама почувствовала горечь и ожесточение, потому что Лиз не скорбела по своей убитой дочери.

* * *

– Люди скорбят по-разному, – сказал я маме, когда она замолчала. – Похоже, Лиз до сих пор не оправилась от шока.

Я сам удивился тому, что встал на защиту Лиз. На самом деле я не верил тому, что говорил. Я знал о Лиз намного больше мамы, и все, что я знал, говорило не в ее пользу. Но мне не нравилось видеть маму циничной. Она всегда думала о людях только хорошее, и я хотел, чтобы она оставалась такой.

– Наверное, ты прав, – грустно ответила мама. – Вот только… Что-то с ней не так, Шейни.

– Ты же не думаешь, что это она?..

– Господи, нет! Конечно нет. Такого у меня и в мыслях не было! Наверно, это я еще не оправилась от шока… Один Бог знает, через что ей пришлось пройти…

– Но?..

– Я ей не верю. Я… не думаю, что она хорошая.

* * *

Маме стоило почаще доверять своей интуиции. Она редко прислушивалась к ней в прошлом, и напрасно.

Она не догадывалась, что я посвящен в тайны семьи Греты.

Никто не знал, как близки мы с ней были.

Нас сблизил тот вечер на родительском собрании, когда я заметил проблеск настоящей Лиз. Именно поэтому Грета решила со мной подружиться. Бесцветный школьник с незаметной внешностью стал для нее важен только потому, что узнал правду о ее матери.

Я бы хотел, чтобы другие были в курсе. Хотел услышать от них слова утешения: «Мне очень жаль, что это случилось с твоей подругой», или «Я знаю, как вы были близки», или «Надеюсь, ты в порядке». Но никто ничего не знал, поскольку в запутанном, полном манипуляций мире Греты ей не позволялось иметь такого друга, как я. Невыразительного. Бедного. Парня. Поэтому никто никогда не узнает.

Теперь, когда ее нет, я единственный, кто помнит, кем мы были друг для друга.

Очень важно, чтобы так было и дальше.