Он кивнул Монго, обжег враждебным взглядом Лермонтова и, ненадолго задержав взор на Уварове, решительно устремился к выходу. Катя висела у него на руке, точно платок, наспех повязанный вокруг запястья – безвольная и податливая, она даже не обернулась к кавалеру, развлекавшему ее весь вечер.

Когда дверь за Лопухиным и Сушковой закрылась, Монго тихо спросил:

– И стоит оно того, Мишель?

– Увидишь, что будет, – с прежней невозмутимостью ответил Лермонтов.

Он покосился в сторону Уварова и невозмутимо предложил:

– Может, вместо этих пустых бесед, лучше представишь мне своего спутника? А то мне, право, неловко… как, надо думать, и ему.

Монго устало вздохнул, покачал головой и сказал:

– Это – Уваров, Петр Алексеевич, мой друг детства, а это – Лермонтов, Михаил Юрьевич…

– Тоже друг, тоже детства, – с усмешкой вставил Мишель. – Но отчего-то до сих пор мы не знакомы.

Он протянул Уварову свою руку, и тот ее охотно пожал. Кисть у Лермонтова была небольшая, с тонкими пальцами и кожей, имеющей странный желтоватый оттенок.

«И что в нем, интересно, нашла Сушкова? – мимоходом подумал Уваров. – Лопухин на его фоне – настоящий красавец… Неужто он завоевал ее одними сладкими речами?..»

– Так вышло, – пожал плечами Монго. – Нам было лет по пять, когда отец Петра Алексеевича, овдовев, вместе с ним переехал из Петербурга. Но все дороги, как видишь, ведут сюда…

– Судьба, она же фатум, – изрек Лермонтов, кивая. – Нити расходятся, когда нужно, и сходятся обратно, когда придет время.

Он достал из кармана мятую папиросу. Пока ее разжигал, Уваров спросил:

– Вы настолько верите в судьбу?

– А вы что же, нет? – хмыкнул Мишель, смерив собеседника взглядом.

– Я предпочитаю думать, что многое зависит от самого человека, что он – хозяин своей судьбы, а не наоборот, – осторожно произнес Петр Алексеевич.

– Что ж, думайте так, – пожал плечами Лермонтов.

Он с тоской оглянулся на двери бальной залы и предложил:

– Может, вернемся туда? Танцы мне наскучили, но в карты я бы сыграл…

– Что скажешь? – спросил Монго у Уварова.

Петр Алексеевич колебался недолго.

– Пойдемте.

Лермонтов с явным облегчением хмыкнул и быстрым шагом устремился к дверям залы. Столыпин с Уваровым последовали за ним.

Когда они вошли, играла полька. Вдоль стенки обогнув разгоряченную толпу, прошли к столам с картами; здесь тоже хватало народу. Многие приветствовали Лермонтова, каждый знал Монго, на Уварова же все поглядывали с некоторой долей удивления, но без неприязни.

– Здесь и сядем! – весело сказал Мишель, обнаружив за одним из столов сразу три свободных места.

Поначалу они говорили мало – у них в компании были знакомцы Столыпина, но, видно, не особо ему интересные. Однако потом один из них отлучился в гостиную, и его место занял высокий молодой человек с роскошными черными усами.

– А, князь! – просиял Лермонтов.

Кажется, он был искренне рад видеть вновь прибывшего, и тот охотно ответил поэту взаимностью и расплылся в улыбке:

– Мишель, и ты здесь!

– Не можно было отказать хозяевам! – усмехнулся Лермонтов. – Гляди, тут Монго тоже!

Князь охотно пожал руку Столыпину, и тот, повернувшись к Уварову, сказал:

– Случалось ли тебе, мон шер, видеть иллюстрации к стихам Пушкина за подписью из трех инициалов «Г»?

– Случалось, разумеется, – кивнул Петр Алексеевич.

– Ну что ж, теперь ты видишь самого художника, который за ними скрывается. – Монго мотнул головой в сторону князя. – Гагарин, Григорий Григорьевич, собственной персоной.

У Уварова перехватило дух. Он не мог поверить, что, кроме Лермонтова, встретит на балу еще одного творца, чьими работами восторгался.

– Ну, будет вам, давайте лучше сыграем, – отчего-то смутился князь.

Лермонтов распечатал колоду карт, стал ее тасовать, а Монго, воспользовавшись паузой, сказал:

– Это, Гриша, мой старый знакомец, Петр Алексеевич Уваров.

– Очень приятно, – чинно кивнул князь.

Он уже сидел напротив, а потому не стал тянуться через стол, чтобы пожать Уварову руку. Однако Петр Алексеевич почувствовал необходимость что-то сказать и, не придумав ничего лучше, выпалил:

– У вас чудесные рисунки!

Лермонтов громко фыркнул. Князь покосился в его сторону и с улыбкой сказал:

– Благодарю вас, Петр Алексеевич. Мне лестно это слышать.

– А вы сами часом не рисуете? – вдруг спросил Мишель, привлекая внимание к себе.

– Я? – на всякий случай уточнил Уваров.

– Ну да, вы. Вы – рисуете?

– Я, кажется, уже знаю, к чему он ведет, – устало вздохнул князь.

– Вы не ответили, Петр Алексеевич, – игнорируя Гагарина, с нажимом произнес Лермонтов.

– Ну… я бы не назвал себя художником… но что-то пробую рисовать, когда есть вдохновение…

Услышав это, Гагарин закатил глаза, а Лермонтов, напротив, буквально расцвел и спросил сладким, как патока, голосом:

– То есть вы тоже имеете заблуждение, что рисование, подобно творчеству, требует вдохновения?

Видя некоторую растерянность Уварова, Гагарин доверительно сообщил:

– Петр Алексеевич, наш общий друг, Михаил Юрьевич, отчего-то не считает рисование творчеством.

– А что же это тогда? – неуверенно хмыкнул Уваров.

– Ремесло, – невозмутимо ответил Лермонтов. – Такое же, как, допустим, гончарство или резьба по дереву.

– Интересная точка зрения, – медленно произнес Петр Алексеевич.

Он не кривил душой – просто опасался неосторожным словом обидеть Гагарина, которому мнение Лермонтова явно было не по душе.

– Интересно тут другое, – мрачно заметил князь. – Что Михаил Юрьевич и сам рисует, притом весьма недурственно. Но при этом всячески стремится художников низвергнуть.

– Какие громкие слова, мой друг, – поморщился Лермонтов. – Я лишь спускаю вас, рисовальщиков, с небес на землю, а то нам, поэтам, там места не хватит.

Он подмигнул Монго и улыбнулся Уварову – судя по всему, ему доставляло удовольствие потешаться над другом Гагариным.

– Опять дурачишься, – беззлобно добавил князь. – Ну да пусть с тобой. Я на лавры творца уж точно не претендую. Хороший ремесленник – и то мне комплимент.

– Превосходный! – поправил Лермонтов без иронии.

– Как скажете.

– Но ремесленник.

– Сдавайте уж карты! – чуть повысил голос Гагарин.

Тут Лермонтов расхохотался – искренне и до того громко, что люди за соседними столами с недоумением оглядывались на веселящегося поэта.

– Я люблю тебя, мой друг, – утерев проступившую слезу тонким пальцем, сказал Мишель.

– И это вполне взаимно, – буркнул Гагарин, но, кажется, уже не сердясь так сильно, как прежде.

Петр Алексеевич украдкой посмотрел на Лермонтова, который снова взял со стола колоду карт и теперь сосредоточенно ее перемешивал. Монго не врал, когда говорил, что Михаила Юрьевича тяжело описать словами. Поначалу, еще до знакомства, смотря на Лермонтова со стороны, Уваров счел его пренеприятнейшим типом. Та же ситуация с Лопухиным и Сушковой не шла из головы. Однако стоило затеять беседу, и впечатление магическим образом переменилось: несмотря на шпильки в адрес друзей, общую насмешливость и несказанную дерзость, Михаила Юрьевича хотелось слушать, с ним хотелось говорить. Он совершенно точно был умен и, судя по всему, видел и знал намного больше, чем другие.

«Хотя… может, он просто умело делает вид? Пока не понять…»

Придвинувшись к столу, Уваров протянул руки к картам, которые ему сдал Лермонтов. Едва взглянув на них, Петр Алексеевич снова подумал о магии.

Так плохо ему в жизни не сдавали.

* * *

2018

Признаться, довольно неожиданно, проехав мимо супермолла «ИКЕА» и уйдя налево на развилке «Аэропорт Шереметьево – Свалка» в городе Химки, через несколько километров оказаться в настоящем историческом заповеднике Усадьба Середниково. И не для прогулки, а для встречи с Михаилом Юрьевичем Лермонтовым, потомком великого русского поэта, чтобы поговорить о шотландских корнях знаменитого дворянского рода.

Еще пару месяцев назад, в апреле, вероятность такого визита – как, собственно, и моего грядущего мотопутешествия в Шотландию – стремилась к нулю, однако теперь обстоятельства сложились иначе. Всему виной его величество случай…

Но обо всем по порядку.

Эта история началось с вопроса моего старого друга Вадима Чижика по прозвищу Чиж:

– В Шотландию поедем?

Подобное предложение я слышал от него уйму раз, и в последний – снова ему отказал: на осень мы с моими друзьями-компаньонами по мотопутешествиям Ребе и Ламой уже запланировали поездку в Тибет. Чижа мой ответ, конечно же, разочаровал, но переубеждать меня он не стал, и на том вопрос о совместной поездке был временно заморожен.

Как выяснилось – ненадолго: китайские власти в итоге не пожелали согласовать мой маршрут, и планы по тибетской экспедиции утратили смысл. Тогда я вспомнил о предложении Чижа, с охотой зарылся в материалы по Шотландии и вскоре нашел ту тему, ради которой готов был оседлать мотоцикл и впервые отправиться в страну гор и волынок.

– И как ты на Лермонтова вышел? – хмыкнул Вадим, с интересом осматриваясь по сторонам.

Был он высокий, сильный, круглолицый, с добрыми серыми глазами и кучерявыми седыми волосами, спадающими на мощные плечи. В своей любимой широкополой шляпе из бежевой кожи Вадим напоминал прожженного ковбоя.

– Ты же слышал про «правило шести рукопожатий»? – спросил я, покосившись в сторону Чижа.

– Конечно, слышал. А что это? – усмехнулся Вадим.

– Считается, что каждый человек знаком с другим через шесть рукопожатий. А в нашем с Михаилом Юрьевичем случае хватило и вовсе двух – нашелся общий знакомый.

– Кто же?

– Руслан Макаров.

– Не помню такого.

– Вы не знакомы. Но это и не важно, в принципе. Главное, что мы здесь.

– Ну, это да, – неуверенно протянул Вадим.

Разочарование его, в общем-то, было вполне понятно: изначально он планировал колесить по Шотландии на любимом «Харлей-Дэвидсон Спортстер» 2005 года выпуска, гулять по «кабачкам» (как Вадим с теплом именовал пабы) и вообще развлекаться любыми доступными способами. Я же сразу поставил два условия: первое – маршрут будет составлен мной; второе – в ходе путешествия мы снимаем фильм, в котором Вадиму тоже будет отведена роль, требующая определенных физических и моральных усилий. Чиж согласился без раздумий – видимо, так велико было его желание заполучить меня в качестве попутчика. Впрочем, оно и немудрено: Вадим давно лелеял мечту совершить мотопробег по Шотландии, но прекрасно понимал, что человеку, который прежде на мотоцикле выбирался максимум в Подмосковье, ехать одному тревожно и непредсказуемо. Я казался Чижу идеальным напарником… вероятно, ровно до того момента, пока не поделился с ним своим финальным планом. Конечно, Вадим не стал возмущаться – к его чести, он всегда держал данные обещания, каких бы усилий ему это ни стоило – однако я видел, что тема Лермонтова навевает на него скуку.

«Жаль… но, может, втянется?»

Подойдя к воротам усадьбы, мы увидели Михаила Юрьевича. Сложив руки за спиной, он неторопливо прогуливался по крытой аллее, вымощенной бледно-серой плиткой. Вид у Лермонтова был задумчивый, и я невольно представил, как его легендарный предок вот так же выхаживает здесь, размышляя над строками очередного сонета или мадригала.

То ли заслышав наши шаги, то ли случайно, Михаил Юрьевич обернулся. Улыбка тронула его лицо, украшенное седой бородой и усами, хотя карие глаза смотрели устало; на шее Лермонтова был повязан платок, красный в черную клетку. Приветственно помахав нам, Михаил Юрьевич устремился к воротам, чтобы впустить нас на территорию усадьбы.

– Он в этом платке всегда ходит, да? – прищурившись, тихо спросил Вадим. – Я в интернете видел, почти на всех фото либо в нем, либо в шарфе. Это у него вроде талисманов каких-то, да?

– Я же тебе уже говорил, – с легким укором произнес я. – Эти узоры повторяют тартан шотландских Лермонтов.

– А тартан это…

– Орнамент на шотландской ткани.

– А, точно. Как-то вылетело из головы, Макс.

– Да ладно, бывает.

Охранник, которого Лермонтов вызвал из сторожки, открыл калитку.

– Здравствуйте, Михаил Юрьевич, – сказал я, протягивая хозяину руку. – Приятно познакомиться.

– Взаимно, господа, – крепко ее пожав, чинно ответил Лермонтов. – Рад, что наконец встретились, а то все дела, дела…

– К сожалению, дела и сегодня не оставляют, – со вздохом сказал я. – Буквально через пару часов нас ждут обратно в город…

– Жаль, но что поделать? – с пониманием сказал Лермонтов. – Сам верчусь, как белка в колесе… Ладно, не будем терять времени даром: пойдемте в дом, за чашкой чая обсудим те вопросы, о которых по телефону говорили…

С этими словами он быстрым шагом пошел к дверям усадьбы, прячущимся в тени балкона. Мы с Чижом устремились следом, попутно оглядываясь по сторонам.

– Красиво тут, – заметил Вадим, кивая на круглую ухоженную клумбу, усыпанную синими незабудками и желтыми ирисами.

Я кивнул, соглашаясь: снаружи все буквально дышало жизнью.

Хозяин усадьбы распахнул перед нами ореховые двери, и мы, переступив через порог, оказались в просторной прихожей. Зеленые стены украшали портреты Лермонтова; под ними, на полметра ниже и до самого паркетного пола, шли панели из лакированного дерева.

– Направо, – сказал Михаил Юрьевич.

Дубовый зал ощутимо отличался от гостиной: розовые стены вместо зеленых, пейзажи вместо портретов. По углам находились камины, над которыми нависали большие арочные зеркала. В самом центре зала на шести мощных ногах стоял круглый стол; на нем ждали своего часа чайник с тремя чашками, лежали несколько пухлых книг. Над столом, под самым потолком, висела сияющая, словно сделанная из круглых льдинок, люстра. Вдоль стен безмолвными стражами выстроились обитые кожей стулья.

– Присаживайтесь, – сказал Лермонтов.

Мы придвинули стулья и расположились за столом.

– Прохладно тут у вас… – сказал я, зябко поежившись.

– Сквозняки, – чуть виновато улыбнулся Лермонтов, наливая всем чаю. – Мы, конечно, стараемся поддерживать тут все в порядке, но эту напасть так и не победили, да-с…

Я кивнул и придвинул чашку. Ее тепло приятно грело ладони.

«Интересно, а каково тут зимой, если даже летом так холодно?»

– Вот, кстати, та самая уникальная работа историка, Татьяны Молчановой, про наш древний род, представителем которого она тоже является, – сказал Михаил Юрьевич, кивком указав на книги, лежащие перед нами. – Верхний том.

– Вы позволите?

– Да, конечно. Это как раз вам в подарок, как и обещал.

– Большое спасибо…

На обложке увесистого тома, в толстой прямоугольной рамке, повторяющей узор тартана, золотыми буквами было написано имя автора и название – «Лермонтовы 1613—2013: российский род шотландского происхождения».

– 1613-й – это отправная точка для российского рода, – сказал я, – а вообще первое упоминание о Лермантах – это, если не ошибаюсь, 1057-й?

– Да, все так. Тогда рыцарь по имени Лермант сражался за Малькольма против Макбета и после триумфа был вознагражден дворянским титулом. В книге Татьяны, разумеется, про это тоже есть, но тут мы хотели все-таки больше про российскую эпоху Лермонтовых поговорить, отсюда и 1613-й.

– Понял. Что ж, еще раз спасибо за подарок, я вам тоже кое-что принес…

Спрятав книгу Молчановой в рюкзак, я достал из него свою – «Дервиши на мотоциклах. Каспийские кочевники», в которой описывалось мое недавнее путешествие по Азии вокруг Каспийского моря.

– Это для вас, Михаил Юрьевич, – сказал я, вручая ему мой дар.

– Благодарю, – кивнул хозяин усадьбы. – Прочту с интересом!

Положив мою книгу к остальным, он наморщил лоб и проговорил:

– Итак, что касается вашей поездки… Помню, в последнем письме вы удивлялись, почему поэму «1831 июня 11 дня» до сих пор не переводили на английский. Ответа однозначного у меня, признаться, нет, но, предполагаю, дело тут в русской… сакральности: в этой поэме, что ни фраза, то откровение по поводу генетического кода русского человека. В отличие от того же «Желания», которое переводили куда охотней – потому что это манифест, мечта о шотландских берегах, желание пожить той жизнью. И вот эти вот душевные метания Лермонтова, попытки понять, кто ты есть на самом деле и там ли ты находишься, именно они в итоге очень сильно отразились на Середникове, которое стало этаким «местом силы», впитав в себя эмоции юного поэта…

Я медленно кивнул. Возможно, Михаил Юрьевич был прав насчет Середниково, каким оно было прежде, но сейчас, по ощущениям, из подлинного «места силы» усадьба превратилась в развлекательный центр, аккуратную коробку с красивым фасадом и историей, но совершенно пустую внутри: чтобы содержать усадьбу, Лермонтову приходилось сдавать ее в аренду, кому попало; ни о какой государственной поддержке речи, конечно же, не шло.

«Наверное, это главная причина, – подумал я. – Нет творца, способного принять энергию извне – нет и самой энергии, нет симбиоза между человеком и местом…»

Чиж, видимо, заскучав, поднялся и стал неторопливо прогуливаться по комнате, рассматривая висящие на стенах картины.

– А кто, по-вашему, мог бы помочь с переводом «1831 июня 11 дня»? – искоса посмотрев на друга, спросил я. – Потому что отказываться от этой идеи мне не хочется.

– Томас Биввит, – после короткой паузы ответил Лермонтов. – Да, определенно, если кто-то и сможет перевести эту поэму, то только Биввит! Он очень правильно стихи Михаила Юрьевича понимает. Перевод «Желания» – это ведь тоже его работа.

– Да, безусловно, отличный перевод. Поможете с ним связаться?

– Да, думаю, да. Есть такая Маша Королева, она тоже из рода Лермонтовых, знаток древнего гэльского языка и, одновременно, хорошая знакомая Томаса – они переписываются… Ну и, кроме того, она прекрасно знает Шотландию и потому может вам помочь каким-то советами по поводу вашего путешествия. Я вам сброшу ее контакты.

– Буду благодарен.

– О, вот и «парус одинокий белеет»! – вдруг воскликнул Чиж.

Мы с Лермонтовым обернулись к Вадиму. Он стоял у одной из картин, изображающей море, прибрежный город и одинокий парусник, уплывающий прочь.

– К нему ведь иллюстрация?

– Ну… если учесть, что стих Михаил Юрьевич написал на два года позже, чем эту картину – в 1832-м, – с улыбкой ответил хозяин усадьбы.

– «Морской вид с парусной лодкой», если не ошибаюсь? – припомнил я название полотна.

– Он самый. Точней, конечно же, репродукция.

– Надо же… – пробормотал Вадим. – А так глянешь – ну чисто «Парус»! Так себе его и представлял всегда: кораблик… один… вдали от берега… и явно будет шторм… Как будто в буре есть покой…

Я украдкой улыбнулся: «Парус» был одним из немногих произведений Лермонтова, которые Чиж помнил и любил еще со школы.

– Если интересно, могу показать вам другую любопытную картину Михаила Юрьевича, она в кабинете Столыпина висит, – предложил хозяин усадьбы. – Хотите?

– Да, конечно, – кивнул я.

Лермонтов расплылся в улыбке и, поднявшись со стула, первым устремился к выходу из дубового зала. Мы с Чижом последовали за ним.

– Столыпина? – поравнявшись со мной, тихо переспросил Вадим.