– Итак, «прятки» чуть было не сорвались из-за одной любопытной, – тут голос докладчика задрожал волнующим тремоло, – а может быть, и сердобольной девушки. Ее шоколадно-калорийным оттенком загара можно было пресытиться с первого взгляда. Она стояла в очереди в баре впереди нашего Августа и вдруг внезапно повернулась вполоборота к подопечному. Тут даже наше ангельское МЧС передернуло от непредсказуемости поведения. В пробежавшей ряби тонущих в море звуков ее каких-то пустых слов почувствовалась зыбь закипающего желания, вполне соответствующего декорациям и костюмам ночного лета на пляже. Идеально-белое полупрозрачное парео на загорелых бедрах соблазнительной нимфы уже касалось Августа и, казалось, хотело оказать первую помощь его бравым экс-голубым джинсам и футболке, помеченным мазками зеленой травы. А может, девушку обворожили медали бурой крови, которые уже красовались на груди подопечного. Последние были получены при штурме очередного барного укрепрайона. И если бы не эта дурацкая игра, прямо скажем – нерациональное использование драгоценных запасов врожденных философских недр, если бы не эта… ну та – вторая истина, серноглазая и пугливая, то… То, конечно, можно допустить иное направление пути. И тут мне пришлось вмешаться…

Здесь голос замолк. «Игрок в прятки» улыбнулся, приподнялся, сел и пригляделся в темноте к окаменевшему взгляду Луки Автономыча на памятнике соседней могилы. «Ты играешь в свои прятки, – казалось, констатировал он, – и как ты, я надеюсь, уже догадался, фундаментальное слово здесь: “свои”. Вот не выполнил бы условия, сошел бы с дистанции и в лучшем случае попал бы в чужую игру, и ее правила показались бы тебе инструкцией безопасного поведения при шторме на корабле. Шоколадный коктейль под воздушно-белой пеной уже к октябрю превратился бы в умеренно кислые щи с бледно-желтой капустой. Волнующая рябь и зыбь опьяняюще ненужных слов стали бы ежеутренним кудахтаньем, блеянием и ревом с требованиями выполнения вынужденных обязательств. Ну а в худшем? В худшем, мой дружок, у тебя уже не будет таких приятелей, каким ты есть у меня». Август улыбнулся устало, кивнул каменному другу и стал собираться в обратный путь от пограничного острова Туле в обжитые районы суетливой цивилизации.

Спальный район стандартных девятиэтажек чем и был украшен, так это соседством со старым кладбищем. Август благодарил в душе не талант застройщика, а провидение судьбы, даровавшее живой холст с бурно-зеленеющим кладбищем в раме лоджии на восьмом этаже. Правда, через год после переезда в новую квартиру уже негде было скрыть усталый от геометрии взгляд: веселое кладбище задрапировали серым рядном следующей по плану новостройки. До панельного параллелепипеда с родительской трехкомнатной квартирой от кладбища было ходу пять минут. Но за эти пять минут можно было обдумать при соответствующих обстоятельствах очень многое. И Август, хотя едва ли протрезвевший, но просветлевший от ангельского монолога, уже смутно осознавал, что все его безуспешные поиски не тщетны. Ну не безрезультативны, хотя бы потому, что разные ролевые игры в прятки с несимпатичным временем или со своим эго, или попойки с Вальтером-эгоистом, или даже посещение театра одного актера – «Небожитель», сделали главное, – он пока не нашел «Их», то есть ни юридическую, ни физическую истину, но сохранил себя. Замаскировался, и его не поглотило западное цунами, – искусственно поднятая где-то на краю безмятежного океана черная волна нового порядка. Сокрушающий вал грязной воды цвета кока-колы смыл тихую провинциальную дремоту с постсоветских улиц и площадей вместе с их названиями и памятниками спорным вождям. Выверено направленные потоки новостей тщательно промыли дезинфицирующим раствором мозги молодежи, прополоскали в дешевом химикате стариков и главное – заземлили все вкусы и закоротили чувства к прошлому. Того, что было до заморского цунами, следовало опасаться и искоренять беспощадно, на бутафорных судилищах самозваных инквизиторов отрекаясь от прошлого, как от ереси, и топча без разбору флаги, книги, фильмы, песни, фотокарточки когда-то народных артистов и певцов. Августа спас остров Туле – край существования предела сознания, за границей которого тоже есть жизнь, точнее, ее другая форма, с совершенно чуждым обыкновенному человеку разумом, если его можно вообще назвать таковым. Август уплывал на свой остров, забирался на его головокружительный пик и грустно взирал со слезами на глазах на обезумевшее от мутной воды и дурманящих паров западного цунами людское сонмище, самозабвенно скачущее в диком стаде на пылающих площадях, загаженных улицах, в сожженных зданиях. Они выкрикивали бессмысленные лозунги, прославляли то, чего никогда не было, и назначали в кумиры «героев» областных психоневрологических диспансеров.

Настоящее теперь виделось Августу трудноперевариваемой кашей из сырых идей, прокисших религий, протухших реклам и совсем уж подгорелых новостей. Украшенное идеалами и героями всех эпох и народов, пропитанное юношеским максимализмом и влюбленностью, прошлое живо и поныне и впредь будет также постоянно дразнить, звать, как в детстве, криком со двора: «Выйди и поиграй со мной!» И, видимо, этим двум вездесущим надоедливым ипостасям времени – настоящему и прошлому, как «браткам» из организованной группировки «Время», скучно, трудно и темно без будущего. Будущее – вечно недоступный, занятый кем-то другим босс, у которого, или, точнее, в котором есть все, чего нет теперь или не было тогда.

После двух бокалов пива Август пришел домой и, едва раздевшись, рухнул на кровать, но заснул не сразу, вспоминая последние знаменательные «прятки» в московских гаражах…

Ключ для запуска его игры часто выпадал неожиданно, как мелочь из дырявого кармана. Если уж была выбрана «дорога» как смысл жизни и «поиск» как метод познания, то, несомненно, в пути нельзя обойтись без трения: обуви об асфальт, рюкзака о спину, ножа о ладонь, души о песню, или бутылку, или другую душу. И вот при этом трении возникают дыры, и лопается материя, выпуская на свет божий озорного игрока, и начинаются «прятки» со временем и самим собой…

В Москве где-то на третий день после скандала и поспешного исхода от друзей-геологов Август очнулся на жухлой листве между гаражами под мелким осенним дождем. Рюкзак в походном состоянии валялся рядом, готовый познакомиться с новыми аэропортами и пополнить свою коллекцию рейсов и самолетных бирок. Но, как оказалось, хозяину рюкзака было сейчас вовсе не до коллекционирования аэропортов. Было темно от ночи и обычного, но всегда непривычного похмелья. Мучили к тому же стыдливо спрятанные за спиной нелепые воспоминания…

После неожиданной стычки с другом и короткой размолвки Августа потянуло на свободу. Сначала он просто поймал такси. Как вспоминается теперь, возникло обычное желание побыть одному в спокойном месте. Гостиница с уютным номером вполне бы подошла. Колорит восточного гостеприимства водителя был слегка подозрителен, но початая бутылка дорогого коньяка развеяла сомнения в удачливом поступке. Полученные от московских партнеров старые долги весело шуршали по карманам и казалось, что сегодня открыты двери любых номеров.

– Да здравствует роскошь двуспальной кровати и блестящая идеальной чистотой ванная комната! Надоели прокуренные полуподвалы с протоптанными в эпохальной грязи тропинками на линолеуме! Сколько можно мыться над унитазом и спать на потертых ватных спальниках, просыпаясь от стука или звонка полупьяных гостей? – какой-то демонический джаз-банд разухарился неуемной аллилуйей и требовал от Августа денег на прощальный вечер в Москве. У него, в силу увлеченности своей игрой, не была в тот миг популярна музыкальная композиция «про билет на самолет с серебристым крылом». Заказанный работодателем билет на рейс до Магадана был залихватски обменян Августом на главную роль в трехдневном реалити-шоу: «Найди себя в мегаполисе». Мчась по вечерней Москве в предложенную таксистом гостиницу, Август ясно слышал гонг начинающейся игры. Ему было, как обычно, не страшно. По собственному опыту было известно, что полное отсутствие страха обеспечивается: легче всего, но ненадолго – алкоголем; легче первого и навсегда – идиотизмом; труднее и периодически – верой во что-либо или кого-либо. Все три фактора с некоторыми оговорками были на лице у Августа. Так, вера заменялась фатализмом, а вторая бутылка коньяка гарантировала временный, но надежный идиотизм. От незатейливого, как прямая дорога, шансона, философствующего таксиста, похожего на среднеазиатского акына с дребезжащим двигателем вместо ситары, воплей Вальтера – альтернативного эгоиста внутри, радостно предвкушающего крупный шабаш, складывалась какофоническая импровизация недовольства и бунта. Московские проспекты мелькали огоньками поддержки и тоже желали влиться в этот экспериментальный психоделический коллектив.

Подтверждался закон о несуществовании пустоты в душе. Теперь на внезапно освободившееся ее святое место сразу выстраивалась очередь из уличных проходимцев, продешевившихся пророков и обаятельных лоботрясов. Во внутренних покоях Августа, в торжественном зале приема не слышались былые славословия судьбе, дифирамбы геологическому братству и русской щедрости за закон общего стола. Утихли благодарности за роскошный полуподвал недалеко от центра, с горячей водой и безвозмездной лежанкой между холодильником и мешками с пробами. Молчаливо-колючие и сосредоточенные до обеда, до души расстегнутые и задорные после ее подогрева мордастые здоровяки с мозолистыми воспоминаниями и горно-таежной лирикой в глазах были Августу тогда желаннее и существеннее любого комфорта и призрачной технологичности офисного интерьера. Там табачный дым заменял теплоту костра, а бесконечная водка, как эликсир молодости, творила чудеса с настоящим, ввергая всю бородатую застольную компанию в самый апогей далекой и трудной экспедиции за какими-нибудь самоцветами в дремучем уголке исчезнувшего Союза.

После слезного прощания с новым братом-таксистом события развивались значительно стремительнее. Коньяк без закуски делал свое дело напористо и профессионально. В результате гостиница отложилась в памяти Августа гипнотическим сеансом у администраторши с эротическим ртом, – там его быстро «раздели», благородно оставив одну «пятихатку» на проезд. Еще был действительно необычный номер, подобный нависающей пещере с огромной кроватью, белоснежная постель на ней и повсюду мохнатые ковры. В восторженных откликах памяти ванная комната не фигурировала, но зато мелькали бутылки на полу и грязные туфли в скорбящем саване покрывала. Затем можно было представлять все, что заблагорассудится в меру таланта воображения. Но на финише все равно маячили белые халаты… помнишь? Ну, помню. Вот. Подняться и снова зашагать с облаками наравне…

Приемный покой обычной городской московской больницы где-то во Мневниках. Длинный коридор, охранник – почему-то снова брат-таксист или его собственный брат: «Черт побери! Как все люди, и не только азиаты, похожи друг на друга», – философия возвращалась первой по мере очеловечивания сознания Августа. Холодный запертый кабинет с кушеткой. На полу совершенно пьяный и абсолютно безногий дед с матерщиной бреда. Обманный маневр, споры с охранником, доказательства глубокого уважения его узбекских предков и их мудрых законов. Рывок побега по коридору и… «…А была ночь», – как писали Матфей с Марком.

Блуждая по ночной Москве под ненавязчивым дождем, Август все пытался понять именно это мимолетное, но казавшееся очень существенным замечание о том, что была-то ночь! А значит… Значит, будет рассвет, что ли? То есть придет, как положено, то, что не может не прийти. Если только не продлевать эту ночь самостоятельно, гася свет своими ошибками. Дождь то прекращался, то вновь моросил. На улицах мегаполиса было совершенно пусто, и выглядело пугающей странностью то, что двенадцать-пятнадцать миллионов людей сейчас дружно спят, а потом дружно встанут и пойдут маршем по давно знакомому маршруту.

– А я вот не сплю, и совсем не знаю, куда иду. И это же намного интереснее, потому что у них за каждым поворотом один и тот же светофор автоматический, а меня за поворотом ждут… новые шедевры экспрессионизма! – бормотал свою мантру Ава. Она успокоила его настолько, что он, недолго думая, приземлился возле набережной Москвы-реки в ряду гаражей на мягкую листву между ними. Расстелил коврик и спальник и попытался заснуть. Вода, увлекшись блюзом, барабанила по железу крыши и заигрывала с лицом, нанося на него макияж грусти. Снова началась жажда похмелья – проклятые издержки философии. Торговец в ночном магазине сначала артачился, но с третьего раза уступил ораторскому таланту Августа и отдал ему за серебряное кольцо две бутылки спасительного пива.

Печальная картина московского разгрома стала открываться Августу ближе к утру. А оно было классически революционно-октябрьским – хмурым, холодным, но тихим. Переворот был совершен, но теперь нужно было как-то жить в разоренной бунтом стране. Август позвал казначея, но этот Иуда не смог наскрести по карманам больше ста рублей. Нужно было что-то придумать, а тут еще вспомнились дополнительные курьезы вчерашнего дня, а может, и дней. «Все-таки удалась игра!» – изумлялся Август своему неуместному оптимизму и проявившимся в довольно трудной ситуации способностям к решению насущных проблем. После гостиницы он, оказывается, вернулся в «хрущевочный» полуподвал к дорогим коллегам на такси, – вот куда ушли последние гроши! И уже приготовил пепел для самопосыпания, но было немилосердно темно и тихо в окнах на минус первом этаже. Это только разожгло азарт, и добыча с ароматом теплой постели и прохладой кефира в стакане встала миражом где-то за окнами того же дома. Мысль Августа-полководца красной стрелой на карте указала путь к нужному подъезду. Здесь проживали на втором и третьем этажах соответственно две цели. На третьем лет пять назад тут жила «половой менеджер» «Мосфильма» с большой грудью. Если восстановить по осколкам давней пьяной ночи ее образ, то получится местами моложавая блондинка, местами – полногрудая самка в красивом бюстгальтере, местами – веселая пьянчужка. Паузы в их постельных с Августом сценах заполняли ее шокирующие откровенности об истинных нравах в мире российского кинематографа. Правда, это был взгляд из-за швабры – она в павильонах мыла полы. Август теперь вспомнил ее беззаботную болтовню и попытался обнадежить себя вероятностью попадания снаряда в одну и ту же воронку. Но воронка оказалась депрессионной, так как дверь подъезда была с кодом, а на зов «И-р-ра-а!» – к удивлению зовущего, выглянула взъерошенная и недовольная дочь уборщицы. Как испокон веку полагается в их семьях, после недолгого объяснения Августа в чувствах к теплу и кинематогр… она непринужденно послала его туда, где, видимо, часто бывала ее мать.

Был еще добродушный в трезвости и до омерзения глупый в пьянстве монголоидный толстяк по кличке Тохтамыш – удачная иллюстрация из учебника по истории России времен нашествия ордынцев. Он был не лишен артистизма, вытягивал все песни на караоке, и как-то они были связаны с Ирой-уборщицей то ли массовками в павильонах «Мосфильма», то ли групповухами из далекой дворовой юности. Сеня брался за всякие аферы на грани фола и потому постоянно был завязан делами, гостями, друзьями и, конечно, барышнями без комплексов. На такую ситуацию и нарвался Август, когда дверь ему открыла тициановая модель с бокалом чего-то желтого в руке. С минуту она молча пялилась на Августа из-под полуприкрытых, набрякших от сиреневой краски век. Потом громко крикнула: «Сеня, к тебе!», и Август расслышал ее приглушенное резюме: «Бродяга с баулом. Курьер, что ли?». Сеня тихо ругнулся и через мгновение сам появился в атласно-красном халате с золотистыми драконами на сумоистском туловище. Как так вышло, что невозмутимый Сеня вдруг взорвался, Август не помнил. Скорее всего, он уже снял добродушный костюм после выпитого, и халат сумоиста должен был сразу дать подсказку. Август потом понял, что затронул ту струну музыкального Семена, которую ну никак нельзя было цеплять. Оказывается, если попросить его переночевать и услышать вполне добродушное: «Нет, братан, видишь, какой фестиваль», но при этом продолжать настаивать, упрашивать, а потом, не дай вам бог, угрожать, то его слабая струна всегда лопается. Хорошо, что Ава был в великолепной стадии бесстрашия, и сам спуск по ступенькам не вызвал ощущения чего-то болезненного. Он воспринял отказ по-диогеновски, с привычной невозмутимостью к нему, и пока летел, думал уже о собственной бочке на морском теплом песке. На ближайшие часы его бочкой стала лестничная площадка между этажами. Следующие пару часов он спокойно пересчитывал ноги курсирующих вверх и вниз жильцов, уже узнавая самых талантливых по ритму шага. Последний персонаж такого гостеприимного подъезда запомнился усталыми чертами ненакрашенной «сестры милосердия» в просторном домашнем халате. Она принесла воды и вытерла щеткой пятна грязи на куртке Августа. Но когда тот уже поддался порыву рассмотреть все запасы милосердия поближе и в более комфортных условиях, то сразу всплыл откуда-то из резервов ее памяти ревнивый муж и горластые дети. Пришлось послушаться ее благоразумия и пойти прочь в холодную ночь.