– Пойдем, – говорит, – семантическим путем. Рассмотрим названия украденных вещей. И постараемся понять, какой текст складывается из сочетания этих наименований. Вполне вероятно, что перед нами ребус – а украденные предметы должны подсказать нужное в ребусе слово.

– Так-так-так, – Волобуев оживился. Даже забыл на время о своем горе, о погибших планах преобразования Отечества. – Значит, что мы имеем? Одни штаны…

– Ребус я решил, – скромно сказал Панин. – Брюки по-немецки – «хозе», очки – «бриллен», лифчик – «бюстгальтер». Последнее слово я делю на два корня: собственно «бюст» и глагол «халтен» – то есть, держать. Ну, еще мы имеем слово «август». Давайте теперь расположим эти слова так, чтобы в их сочетании был смысл.

– И?

– Если вспомнить, как бандиты именуют бриллианты – а используют они слово «брюлики», – содержание сообщения понятно. Хозе держит брюлики в бюсте Августа!

Кто-то передал кому-то эту информацию.

– Ну вы загнули, голубчик! – сверху сказал Татарников. – А кто такой этот Хозе?

– Вот это нам предстоит выяснить! Вероятно, скупщик краденого.

– А почему слова по-немецки?

– Так я на других языках тоже попробовал, ничего не получается.

– Бред, извините, какой! – сказал ему сверху Татарников. – Немецкое послание про испанца Хозе.

– А вот мне пришла в голову действительно простая мысль, – выступил Волобуев в роли следователя.

– Послушаем, – Панин обиделся за своего Хозе и слушал придирчиво. – Послушаем вашу версию.

– Зададимся вопросом, что общего между очками, бюстгальтером, штанами и месяцем?

– Что же?

– Принцип двоичности, – торжественно сказал Волобуев. – Два стекла на двух глазах, две штанины для двух ног, две чашки для двух грудей.

– А месяц август здесь при чем?

– Второй месяц года.

– Да вы что такое городите! Август всегда восьмым был! Февраль у нас второй по счету. – Татарников сказал сверху.

– Ах, как же это я… – Волобуев опечалился, ему очень нравилась версия с принципом двоичности.

– Вы еще не посчитали, что рельсов под локомотивом тоже пара, – заметил сверху Татарников. – Этот факт вам поможет, для вашей теории пригодится.

– Далеко вы с вашей двоичностью уйдете! – Панин был рад неудаче Волобуева. – Напрасно вы от моей концепции отказались. Хозе, кстати, довольно распространенное имя…

– Эх, обидно, – сказал Волобуев, – а я уже решил, что кому-то посылают сигнал: «два!».

– Что – «два»?

– Ну мало ли. Просто «два». Тот, кто получает сигнал, знает, что к чему. Может, это значит, что деньги во втором купе. Или еще что. Кстати, не исключено, что месяц август выдрали из блокнота по ошибке – собирались выдрать странички с февралем. Нет, напрасно вы мою версию отвергаете!

– Что нам с вашей версией прикажете делать? – Доценты разгорячились, сидели друг против друга красные, руками размахивали.

– Знаете что, Сергей Ильич, – сказал я. – Поезд придет на Московский вокзал через сорок минут. Вы уж давайте, поднатужьтесь, придумайте что-нибудь. Без штанов нам никак нельзя на конференцию.

– Да как-то и не знаю, что сказать, – с верхней полки отозвался Татарников. – Слишком просто все.

– Ничего себе просто! Голову сломаешь!

– Просто, голубчики, просто. Я вот сразу себя спросил: «Как это так – построил железную дорогу Николай Палкин, а поезд называется по имени Александра Освободителя». Что-то странное мне здесь почудилось.

– Николай построил только первую ветку, – Панин ответил, – с тех пор уж столько всего понастроили. «Александровским» поезд, я считаю, правильно назвали – скоростной экспресс в известном смысле олицетворяет свободу. Раз – и в Питере. Скорость – это свобода. Удобства – это свобода. Свобода передвижения – это равенство и братство! – Все так, только Радищевы, всякие «Путешествия из Петербурга в Москву», нам без надобности. И поезд наш, если заметили, шел в обратном направлении. Железные дороги зачем в России нужны, кто мне скажет? – продолжал Сергей Ильич.

– Как это зачем? Людей возить. Особенно если кто летать боится.

– Это верно, только ведь кроме железных дорог в России никакого другого сообщения почти и нет. Даже если б кто и лететь не боялся, не везде он полететь сможет. Аэропорты у нас совсем не в каждом городе имеются, автотранспорт не везде пройдет. Как добраться из Перми в Вятку? Рейсов таких нет. А из Твери в Рязань? В Сибири или, допустим, в Поволжье железная дорога – единственный вид связи. Отчего мы с байкальской магистралью столько лет корячимся – ничего иного и придумать для связи с Дальним Востоком не смогли.

– Вы это к чему, Сергей Ильич?

– А к тому, что железная дорога – это дело государственное. Николай ее построил, и дело это навсегда останется николаевским. Железная дорога в России – это своего рода закрепощение населения: поедешь только так и только туда, куда рельсы проложены. Поезд – это у нас народный транспорт. Автомобиль у среднего класса, но далеко не у всех имеется, яхты и вертолеты – для господствующего класса. А железная дорога – для остальных, их, таких вот пассажиров, миллионов примерно сто – сто десять. По всему пространству России расписаны маршруты, и ничего в них менять нельзя. Никакие Александры Освободители нашей железной дороге не требуются. Никакие частные поезда тут не пройдут.

– Позвольте, – выступил с опровержением доцент Панин, – ведь в России уже были частные железные дороги! В начале века, еще до Первой мировой! Были инициативные люди! Например, купец Мамонтов строил Ярославскую железку. И на Кавказе были частники!

Татарников только рукой махнул.

– И долго они продержались, частники эти?

– Ну, – доцент Панин шевелил губами, считал, – ну, допустим… лет пять, наверное, продержались.

– Три года, – сказал неумолимый Сергей Ильич. – Только три года, и все их добро государство к рукам прибрало.

– А сейчас так не случится! – Панин сказал свою реплику с некоторой аффектацией, словно хотел убедить не одного Татарникова, а еще когото. Например, себя.

– Думаете, история другой стала?

– Думаю, стала!

– Думаете, побегут частные поезда по России?

– Так вот бежит уже! Мчится!

– У генерала Деникина тоже бронепоезд ходил, назывался «Единая Россия». Ездил взад-вперед в степи по узкоколейке и ничего сделать не мог. Походил бронепоезд, и остановился.

– Наш-то поезд не остановишь!

– Во благо государства чего только не остановишь, – заметил Татарников. Он сидел на верхней полке, поджав под себя ноги, закутавшись в одеяло, и мрачно изрекал свои пророчества.

Посмотрел я снизу вверх на его длинный нос – Сергей Ильич напоминал ворона на дубу. И пророчества его были такие же мрачные.

– Есть вещи в России невозможные, – каркал Татарников. – Вот например философия. Нет в России никаких философов – только религиозные кликуши. И демократия невозможна. И частных железных дорог никогда не будет!

– Будут частные дороги!

– Не будет никаких частных дорог.

– А вот и будут!

– Никогда!

Послушал я перебранку историков и понял, почему Сергей Ильич не пользуется пылким расположением коллег, почему живет анахоретом. Не любили Татарникова за его упорный пессимизм. А когда у человека штаны сопрут, пессимизм его только усиливается, это естественно.

– В России возможна демократия! – крикнул доцент Волобуев взволнованно. – Возможна! Дайте мне только листочки из органайзера найти! Я вам с цифрами в руках докажу!

– Чушь все это. И устрицы в Москве-реке тоже не водятся, – сказал со своего сука Татарников.

– Народ, – сказал Волобуев, – хочет свободы!

– Народ только и мечтает, как от свободы избавиться, – сказал Татарников и добавил, обращаясь ко мне: – Позовите-ка, голубчик, проводника.

Сева, двухметровый проводник, явился на зов, сообщил, что скоро прибываем.

– Приятно слышать, – сказал Татарников, – только вы уж, голубчик, до прихода поезда мне штаны верните, а то неудобно на люди выйти. Нет, вы уж не отнекивайтесь, голубчик, несите сюда штаны. И вообще, скажу я вам, воровать грешно. Вот тут со мной журналист едет, он про вас такое напишет! Много вам за кражи-то заплатили?

Тут я изобразил лицом свирепость: дескать, такое напишу! Про себя же подумал, что ни одна газета моего материала не возьмет.

– Так я ж не воровал! Просто взял и в другое место переложил. Вот, извольте убедиться, очки ваши тут, – и проводник Сева достал из-под подушки Волобуева очки профессора Киселева. – А штаны ваши, уважаемый, в сумке у вашего соседа.

Я раскрыл саквояж – и точно: брюки Татарникова были здесь, под моей рубашкой.

– Просто все, как огурец, – говорил Татарников, надевая штаны. Никогда я не видел такой радости у него на лице, видимо, и впрямь человеку без штанов плохо. – Проводнику заплатили за дискредитацию частной компании. Вот наш милый Сева и пакостит помаленьку. Лифчик припрячет, очки стащит. Сева вообще-то не вор, он, скорее, красный комиссар – то есть не красный, разумеется, но безусловно комиссар. Миссия у него значительная.

– Не понимаю, простите. – Панин наморщил лоб. С таинственным Хозе ему было все ясно, а про комиссара Севу он не понимал.

– Идет процесс наподобие социалистической коллективизации – только теперешняя коллективизация капиталистическая. И у Севы в данном процессе роль важная, комиссарская роль. Требуется провести коллективизацию капиталистическими методами: обанкротить предприятие, обесценить акции. Надо, чтобы на частный поезд поступали жалобы, граждане перестали покупать билеты и владелец продал свое дело государству за бесценок. Правильно рассуждаю, Сева?

Проводник не ответил, обиженно поджал губы.

– Красный комиссар собирал с кулаков оброк, лишал средний класс прибыли. А нынешний госчиновник в согласии с госбанкиром отбирает прибыль у капиталиста. Ну и нашему Севе досталась важная роль, он сеет панику в рядах частного капитала. Нравится вам ваше дело, голубчик?

– А то что же получается, – пробасил Сева, – на буржуев горбатимся. Нам зарплату платят как хотят, сами на яхтах катаются, а ты здесь целую ночь толчешься без сна. Они-то, небось, на поезде не поедут, по морям рассекают, буржуи!

– Вы, Сева, вероятно, полагаете, что государственные чиновники на яхтах не катаются? – Татарников любовно оглаживал свои штаны. Нравились ему его брюки, хотя, по мне, их можно было бы уже в музей сдать. – Полагаете, там, наверху, судоходством не интересуются, только о железной дороге пекутся? Не думаю, Сева, что вы правы. Яхты у наших государственных мужей длиннее, чем железнодорожные составы. Россия всегда стремилась стать морской державой – завет Петра! – но преуспела в одном лишь аспекте: в персональных яхтах. Подлодки у нас долго не живут, эсминцы то и дело тонут, поезда на дорогах сами знаете в каком состоянии, а вот с частными яхтами как раз все благополучно.

Поезд мягко подкатил к перрону Московского вокзала, историки стали собирать вещи.

– Вы, пожалуйста, поаккуратнее, Сева, – сказал Татарников на прощание. – Миссия у вас, конечно, государственная. Но и государственное дело можно исполнять, соблюдая приличия. Хотя, – задумчиво добавил историк, – это непросто. Вот об этом мы и будем сегодня рассуждать на примере древних обществ.

– Предупреждаю, я буду настаивать на принципе двоичности! – сказал Волобуев. – Народ и правительство, бизнес и прогресс, вера и власть.

– Водка и огурец, – добавил Татарников. – Что действительно приятно, дорогие коллеги, так это то, что вечером опять сядем на поезд. Если к вам попадем, Сева, вы уж мои штаны не трогайте, ладно? Государева служба – понимаю, но мои штаны оставьте в покое. Обойдется государство без моих штанов.

Мы вышли на перрон, вдохнули сырой питерский воздух, один лишь доцент Волобуев задержался в тамбуре, и я услышал обрывки его разговора с Севой.

– А странички-то мои где?! – кричал Волобуев. – Странички из органайзера! Украли рукопись – так верните!

– Нету их у меня, – басил Сева.

– Штаны вернули, очки вернули! Рукопись теперь верните!

– Не могу вернуть, простите.

– Как это?! – ахнул Волобуев. – Передали по инстанции?

– Так не довез я странички до станции, туалетная бумага у нас в вагоне кончилась.

– Что?! – и судорога исказила черты Волобуева. – Вы подтерлись планом преобразования России?!

Ничего не ответил проводник поезда «Москва– Петербург». Стоял Сева смущенный, глядел в сторону.

– Подтерлись… Вы хоть заглянули в странички? Вы хоть помните, про что там было написано? – Ну, посмотрел… Невнимательно, конечно… Сами понимаете, вагон качает, сидишь на корточках…

– Эх! – за голову схватился доцент. – Люди российские! Вы хоть скажите – там про земства было?

– Вроде было, – почесал затылок Сева, – а может, не было… Нет, не заметил… Занят был.