За быстрыми водами Линты темно-зеленый гребень леса. Берега в осоке и тальнике. Булькает топь. Вздуваются пузыри под тиной. Торфяник ждет, когда вернутся его хозяева: кикиморы и хмыри, безглазые болотники.

Тучи гнуса жужжат над покинутым селением. Крылечки бараков утонули в жиже. Проложенная на опорах лежневка провалилась, и приблизиться к поселку невозможно, да и кому вздумается ходить туда?

В окнах темно, точно болотное месиво затопило их изнутри до потолков. Кожей ощущается недобрый взгляд, постороннее присутствие. Умолкает болтовня. Ускоряется шаг.

Гнилая ольха падает в Линту.

Илья смущенно улыбается. Надо говорить громче, шутить чаще, надо освободиться от прилипшей паутинки тревоги.

Ксюша обрызгивает себя спреем, растирает шею. Запрокинула голову, отбросила волосы.

– Чего вытаращился, Марьичев?

Глупо как, черт…

Илья отворачивается, краснея. И вздрагивает.

На опушке, которую они миновали пять минут назад, человек. Он стоит на четвереньках, грудью прижавшись к земле, выпятив ягодицы. На нем маска, плоская, деревянная, с длинным носом. И пучок лозы привязан к пояснице веревкой. И больше ничего на нем нет.

– Что за?..

Человек начинает танцевать, энергично взбрыкивая конечностями, вращая хвостом из лозы.

Ксюша издает неуверенный смешок.

Клинышек деревянного носа тычется в землю, движения нелепы, комичны, но Илья чувствует холодок в животе.

– Что он делает?

– По всей вероятности, изображает какого-то зверя. Лису…

Человек, не прерывая своей пляски, удаляется в подлесок.

– Пошли отсюда, – говорит Ксюша.

Они устали, но, не сговариваясь, идут еще полтора часа. Подальше от танцора.

Тропинка засасывает подошвы, нужно перепрыгивать лужи, перелезать через бревна. Корневище рухнувшей березы напоминает морду со щупальцами.

Вечереет. С прохладой являются полчища комаров.

Они разбивают лагерь на пологом берегу Линты. Ксюша, колдующая над котелком, аромат гречневой каши с тушенкой и потрескивание костра. Илья забывает обо всем – городским так легко забывать. Они сидят плеч-о-плеч, наблюдая, как охотится за рыбой скопа. Величественно расправляет крылья и кружит над водной гладью.

А у Тереховой щербинка между зубами и родинка на ключице.

– Как же красиво, – произносит Илья.

В сером ночном небе мириады звезд. Он передает флягу Ксюше. Та отпивает, морщится.

Огонь защищает от болотных шорохов, плещется умиротворяюще.

– Почему ты поехала со мной? – спрашивает он, глядя на спутницу сквозь пламя.

– Отпуск же.

– А серьезно?

Она отвечает после паузы.

– У меня были отношения с мужчиной некоторое время. Два года или около того. – Она улыбается печально. – Два года и двадцать шесть дней, если быть точной. Он предал меня. Мне необходимо было уехать.

Илья подсаживается к ней и обнимает за талию.

– Ты настоящий друг, – говорит она, наклоняясь к нему. Он прикрывает веки и трогает губами пустоту. Она целует его в висок.

– Хватит с меня коньяка. Пойду спать.

Он желает ей спокойной ночи и, оставшись в одиночестве, пинает консервную банку.

– Идиот! Дурак чертов!

Цедит последние коньячные капли.

За стенками палатки звенят комары и гудит тайга. Она рассказывает на своем скрипучем языке о старых хозяевах. О еженощном празднике в рогатой избе, за тыном из бедренных и берцовых костей. О людях в форме, что прибыли сюда искать Сорни-Най, Золотую бабу, ползали по брусничной поляне и выцарапывали себе глаза. И о ребятах, отправившихся в горы однажды, о том, как они встретили тонконогого старца и больше не жили.

Мерно дышит Ксюша. Илья засыпает, и во сне кто-то ходит на четвереньках по их лагерю.

Они просыпаются с рассветом, завтракают и пьют чай. От растрепанных Ксюшиных волос и детской футболки с Белоснежкой у Ильи щемит сердце. Сколько нежности в нем накопилось за эти годы! А она задумчивая и молчаливая, и время идет, и они идут по песчаной дороге. Подманивает насекомых плотоядная росянка, в сосновых гривах запутались птичьи голоса. Фото на память возле сруба, по венцы зарывшегося в болотистую почву.

Ксюша ругается, споткнувшись о корягу, и раздраженно чешет комариные укусы. Сбегает в малинник, кричит Илье:

– Тут кладбище!

Болото пожрало погост, гробы, мертвецов. Над торфяником возвышаются кресты и пирамидки со звездами. Ил свисает с надгробия Серафимы Пантелеймоновны Поповой, умершей в 1939 году.

– Деревня близко, – говорит Илья.

Две дюжины хат примостились на краю живописного яра. Сверкает первозданной зеленью луг в заливной пойме, и лесные островки охраняют горизонт, словно косматые великаны. К Ксюше возвращается хорошее настроение, она спешит узнать, обитает ли кто в бревенчатых домиках.

Выясняется, что обитают. Поджарая старуха возится на грядке. Кожа у нее бронзовая, косы белоснежные и толстые. И сарафан красивый, сафьянового цвета, с золотым орнаментом.

– Ого, какая модница, – шепчет Ксюша и окликает женщину:

– Добрый день!

Женщина изучает гостей чуть раскосыми, синими как лед глазами.

– Добрый, – сдержанно говорит она.

Ксюша спрашивает про деревню, про старожилов.

– Ворсой деревня зовется, – отвечает женщина. – Так-то три избы заняты, но нынче нет никого, кто в Ивановку ушел, кто рыбачить.

– Вы, бабушка, в тайге давно живете, не знакомо ли вам такое место?

Старуха смотрит на рисунок, но в руки его не берет.

– Нет у нас такого. К Ивановке идите, может, там есть.

– Вы уверены?

Старуха уже уходит в дом, гремит засовом, зашторивает окно.

– Не больно она гостеприимна, – говорит озадаченный Илья.

– Врет она про капище, по-моему, – хмурится Ксюша. – Переживает, что мы увезем статуи.

За Ворсой луга и лесные урочища. С вновь вспыхнувшим энтузиазмом друзья шагают по охотничьей тропинке. На дороге сложенные из бревен мостки. Под досками хлюпает грязь.

Илья замечает чистое озерцо, напоминающее глаз с ресницами сосен на дальнем берегу. Уговаривает спутницу искупаться с ним. Безуспешно. Она не взяла с собой купальник.

Как чужая…

Ксюша устроилась на заросшем пушицей склоне. Он стоит по пояс в воде. Таежное солнце ласкает спину.

– Почему мы расстались? – спрашивает внезапно.

Она поводит плечами:

– Работа, семья… У Лены дети. Я переехала. Витька…

– Да нет. Мы с тобой почему расстались?

Она вскидывает брови удивленно:

– Так мы и не встречались.

– А тогда, в походе?

– Ну, это вообще-то по-другому называется, – говорит она. – И было всего пару раз.

«Четыре раза», – думает он, ныряет в воды лесного озера и зажмуривается.

Сверившись с картой, они делают крюк. Древнее мансийское городище Тарума расположилось на холме. Под густой травой угадываются оплывшие насыпи и полузасыпанные рвы. Ямы землянок. Крапива.

– Привал, – говорят они в унисон. Садятся, скрестив ноги.

Мышцы ноют от рюкзаков. Тишина пульсирует, давит на уши.

Птицы не поют над Тарумой, и путники молчат, что-то такое понимая интуитивно. Илья улыбается вяло, когда Ксюша кладет голову ему на колени. Она сразу засыпает, а он успевает сказать, что скучал по ней. И погружается в сон.

Ему снится пожилой мужчина с колючим взглядом из-под очков.

– Дальше не ходи, – говорит мужчина. – Если увидишь их, никогда не будешь прежним.

– Марьичев!

Он просыпается рывком, едва не соскальзывает в ров.

– Господи, мы спали три часа!

Ксюша мрачна и не на шутку встревожена.

– На вершине холма стоял человек.

– Где? – напрягается Илья.

– За тем валом. Я проснулась, а он стоял там.

– Как он выглядел?

– У него была крупная голова. Очень крупная.

– Крупная голова? Тебе это не приснилось?

– Мне здесь не нравится, – она подхватывает рюкзак.

– Хочешь, я проверю?

– Нет! Давай идти, наверстаем упущенное время.

Он успокаивает ее по дороге: «Всего-то рыбак из Ворсы». Он размышляет о прицепе с извращенным коллажем и о танце на опушке.

Русло Линты запружено осклизлыми утопленниками-бревнами. Река течет под топляком. Бревна трутся со скрежетом, ветви и корни переплетены узлами.

Угрюмая Ксюша отмахивается от слепней.

Тропинка оборвалась в болоте. Деревья вокруг чахлые и тонкие как спички. Не оправились после давнего пожара. Корявые стволы обросли лишайником. Верхушки засохли. За уродливыми кронами мелькает тусклое солнце, постепенно снижающееся к торфяникам.

Над гиблым болотом стелется дымка.

– Спой что-нибудь, – предлагает Илья.

– Что за глупости, – говорит она.

Но поет – пытается петь. Песенка из кинофильма «Москва слезам не верит» неуместна в тайге и только привлекает взоры из зарослей.

– Без гитары не получается. Вот бы Витьку сюда. Обидно, что он не смог поехать.

– Я его не приглашал.

– Нет? Но ты же сказал…

– Я соврал. Я хотел провести выходные с тобой.

– Мне приятно, но…

Она подавлена. Она подыскивает слова.

– Ильюш, мне жаль, если я ввела тебя в заблуждение. Ты мой друг, самый лучший. Но сейчас у меня не тот период, чтобы…

Он останавливается, касается ее запястья:

– Тот. Ты просто еще не поняла. Я буду рядом всегда. Я не предам тебя. Я…

– Илья…

– Я люблю тебя.

Она отнимает руку и пятится. Смотрит поверх его плеча ошарашенно.

– Скажи, что это не галлюцинация.

Девять идолов врыто в землю буквой «С», так же как на рисунке прадеда. У зубчатой стены леса стоит насаженный на полутораметровые опоры-пни амбар. Точь-в-точь избушка на курьих ножках, без окон, но с дверями. Доступ к поляне преграждает болото, и они прыгают с кочки на кочку.

Таким капище являлось во снах художнику Марьичеву, закончившему жизнь в психиатрической больнице святого Николая Чудотворца.

И писателю Раймуту, глотающему выхлопной газ, оно пригрезилось таким же.

Вытянутые восьмигранными пирамидами макушки изваяний. Черные от копоти полуистлевшие тулова.

И не усмешку спрятал прадед в карандашных черточках, а оскал. Подковы ртов с вырубленными клыками. Свирепые морды древних богов.

– Фантастика, – шепчет Ксюша.

– Мы это сделали! – торжествует Илья.

Они кружатся по поляне, не обращая внимания на сгущающиеся сумерки, на силуэт у пихты.

Горельник шуршит когтистыми ветками.

Фотовспышка озаряет статуи. Жуков, копошащихся в лунках глазниц.

Илья просит духов тайги: «Если вы существуете, помогите мне вернуть эту девочку, а я буду любить ее и оберегать».

Ксюша возбужденно щелкает фотоаппаратом.

– А меня сфоткаешь? – спрашивает незнакомец, выходя из-за сумьяха.

Бритый под ноль коренастый мужчина в камуфляжных штанах. Рубашка расстегнута, на шее болтается маска с длинным носом. Желудок Ильи болезненно сжимается. Он узнает танцора.

– Вот это местечко, – Лысый с любопытством рассматривает святилище. – Ну и забрались же вы, ребята. Погоняли меня по болотам.

Илья заслоняет собой Ксюшу.

– Кто вы?

– Да не трусь, пацан. Из Линты я. Учитель, прикинь? Труды в школе веду. А это ученичок мой бывший. Ходь к нам, ученичок.

От пихты отслаивается тень, и бледная Ксюша вскрикивает.

У второго незнакомца голова филина. Перья и деревянный клюв грубо приклеены к вересковой плашке.

– Что вам надо? – голос Ильи дрожит.

Лысый подходит к нему вразвалку. Улыбается приветливо.

– Вы у меня вчера в летней резиденции были, смекаете? Старенький такой фургончик. Кабы предупредили, что зайдете, прибрался бы.

– Мы у вас ничего не крали, – говорит Ксюша.

– А я вас ни в чем не обвиняю, – добродушно парирует Лысый, – я, наоборот, отдать вам кое-что хочу.

– Что? – спрашивает Илья.

– Да вот, – клацает Лысый выкидным ножом, – держи, братуха.

Илья набирает воздух в легкие, чтобы закричать: «Беги».

Тяжелая пятерня стискивает его горло, а пятнадцатисантиметровое лезвие пронзает грудь. Губы окрашиваются алым.

«Прости меня», – думает он.

И мертвый падает в траву.

Лысый деловито вытирает лезвие о футболку Ильи. Ухмыляется Ксюше:

– Да не расстраивайся ты из-за этого дохлика. У тебя теперь настоящие мужики есть. Верно я говорю, Эрик?

– Верно, – отвечает младший Мушта, снимая маску.

Ксюша осознает, что произошло. Илья погиб. Она одна, и неизвестно, сколько убитых маньяками туристов покоится на илистом дне. Она отступает. Стаскивает рюкзак.

Сухие глаза сверлят мужчин с ненавистью.

– Сама разденешься или побегаем сперва? – интересуется Лысый.

Она срывается и бежит к торфяникам.

Эрик бросается наперерез.

Сбивает Ксюшу на землю и седлает, смеясь. Он по-своему красив, одноклассницы были без ума от него, но свидания с одноклассницами скучны, как хлам из дедушкиного музея. Любовница должна пахнуть страхом и кровью.

Ксюша визжит под ним, сладкая, желанная.

– Убийца! Тварь!

Ее ладони беспомощно хлопают по грязи, волосы липнут к щекам.

Мир троится, ей мерещится, что идолов на заднем фоне не девять, а гораздо больше. Худые и высокие, как деревья, они двигаются по краю поляны, вытягивая остроконечные головы.

– Я первый, – говорит Лысый, спуская штаны.

Во рту и в ушах Ксюши – болотная жижа. Она не чувствует боли, она смотрит мимо мужчин.

На тех, кто жил здесь еще до манси, во времена, когда щуки ползали по тайге и поедали лунных оленей.

Существа плавно приближаются к ничего не подозревающему трудовику. Трехпалая лапа ложится на бритый череп. Он ахает изумленно.

– Дядь Коль, вы в порядке? – Эрик поворачивается к подельнику, и что-то резко сдергивает его с задыхающейся девушки.

Ксюша перекатывается на живот, встает, отплевываясь.

Истошно кричит Мушта. Она ковыляет к лесу, а крик захлебывается, и болото чавкает клыкастой пастью.

Она хватается за стволы, кеды скользят и тонут в буром месиве. Ветки секут по лицу мстительно. Сучья рвут одежду.

Она всхлипывает, спотыкается о корневище. Проваливается в темноту, и там Илья баюкает ее на руках и слизывает шершавым языком кровь со лба.

– Вот так, – говорит старуха, приподнимая ее голову. Отвар из трав течет по растрескавшимся губам, по подбородку. Девушка моргает, пробует сфокусировать взгляд. Илья зовет ее обратно в уютную тьму забытья, быть вместе навеки.

– Мой друг, – хрипит она.

– Знаю, – кивает старуха, отставляя миску.

В дверном проеме успокаивающий солнечный день. Догорает свеча, и воск капает на колотые плахи настила.

– Отдыхай, – говорит старуха, поправляя одеяло.

Она идет к выходу, подбирает свечу. Белоснежные косы раскачиваются маятниками.

Ксюша хочет спросить, почему в избе нет окон, но шепот Ильи слишком настойчив, она закрывает глаза и отдается ему, как отдалась когда-то, где-то.

– Я тоже тебя люблю, – улыбается она.

Старуха моложаво спрыгивает на землю. Запирает засов.

Теплый ветерок колышет подол ее платья. Вишневая бабочка порхает над оброненной маской филина. Июнь в разгаре, но мать учила старуху всегда помнить о зиме. И кормить хозяев.

«Сытые хозяева – добрая зима», – повторяет старуха материнские слова.

У кромки леса она озирается и смотрит на сумьях. На обагренные кровью морды идолов.

Она искренне надеется, что городская девочка будет пребывать в беспамятстве, когда наступит ночь и менквы проснутся.

Задумчивая, она шагает по лесу и начинает негромко петь, и мертвые из низин подпевают ей.