Глава вторая
Тени и ересь

Ночь.

В храме темно и холодно.

Лишь несколько свечей мерцают у алтаря, да чуть тлеющие лампадные огоньки теплятся под образами.

Перед самым аналоем¹⁷, на коленях, старец в простой чёрной рясе.

– …Святый боже… Святый и милосердный. Спаси и помилуй мя, грешного…, – шёпот молитвы как сухой осенний лист отлетает вверх, ударяется о потемневшие от времени фрески с ликами святых и исчезает где-то там – под куполом.

Молился старче долго, осенял себя крестным знамением, бил в пол поклоны земные. Совсем устал. С трудом поднялся с колен, и, шаркая по каменным плитам, прошёл через церковный мрак, до самого предела у входа. Обернулся, окинул взглядом оставшиеся далеко в сумраке алтарные иконы, что-то прошептал под нос и вышел из храма.

Ожидая его, в смирении застыли дюжие монахи-телохранители и подьячие-писцы. Подбежал иподиакон-посошник и подал старцу его митрополичий жезл из рыбьего зуба¹⁸, сзади одели на седую голову белый клобук, накинули долгополую шерстяную накидку подбитую мехом. Не вымолвив ни слова, старче опёрся на плечо одного из монахов, и шагнул к лестнице в свои митрополичьи палаты.

В покоях, оставшись один, всё вздыхал в раздумье митрополит. При свете единственной свечи, склонил голову над раскрытым евангелием, как будто пытаясь найти в нём утешение и ответы на свои вопросы. Никак не шли у него из головы слова, сказанные его ночным гостем.

Нет нигде спокойствия, везде глаза и уши недругов, и ему – митрополиту всея Руси Геронтию¹⁹, приходится под предлогом уединённой молитвы тайно вести разговор в пустом храме.

Очень непрост, ловок и осторожен тот, кто ещё с весны по условному знаку, приходит на встречу в храм. Как будто и не человек вовсе, а тень. Встречается во тьме, ни лица его не видно, ни голоса в шёпоте не запомнить, а сам он в ночном безмолвии всё видит и слышит.

Лёгкая дрожь сотрясала митрополита, когда он сегодня шёл в храм, он знал, что ночной гость не приходит с добрыми вестями. Геронтий хотел, и одновременно, не хотел знать эти вести. Старец часто дышал, он ждал слов, как ударов.

– Ты здесь? – дребезжащим голосом спросил он у темноты. В ответ послышался лёгкий шорох и еле слышный ответ «да».

– Говори, – сухо произнёс Геронтий.

– Борис Лукомский задушил твоего посланца Патрикея, якобы по указке князя Соколинского, однако с благословления из Москвы, – холодным шёпотом сообщил посланец митрополиту. Тот, мелко крестясь, содрогнулся, и склонил голову, но взял себя в руки, и только одинокая слеза об убиенном ученике скатилась в седую бороду старца.

– Но много Борис не досказал, его самого задавили в допросной, – продолжил шёпот.

Митрополит сотворил ещё одно крестное знамение и поднял глаза вверх:

– Не выдержал пытки убивец, – прошептали его белёсые губы.

– Нет, Борис умер не на пытке, а после неё, по указке того же, кто приговорил Патрикея.

– Ах ты, господи, – встрепенулся старец, – а ведомо ли о том Великому князю?

– Всё ведомо с подробностями, но на этом, дальнейшее дознание государем велено остановить, – леденяще прошелестел шёпот у самого уха старца.

– Так, то-ж… На веру нашу, и, на него самого крамола! – почти в голос воскликнул Геронтий и отшатнулся.

– Он не поверил.

– Аки так? Почто? – митрополит шагнул навстречу своему гостю и тот отступил ещё дальше в темноту.

– То ведомо лишь самому великому князю, но все знаки указывают на то, что он не впервой закрывает глаза на деяния этих лиходеев. Подле него, теперь, вдосталь шпырей да худых бояр, через них, да через их покровителей ересь как мор добралась и до палат самого… государя.

– Тише! – Геронтий взмахнул тощими как ветки руками в темноту, в ту сторону, где стоял его собеседник. – Речи твои охальные! – Митрополит вновь покачнулся на месте, привычно ища опору на посох, который он оставил при входе в церковь.

– Ох…, господи, грехи наши тяжкие. Почто нам така кара? Ну так, кто? Не молчи! Назови кто же отдал приказ…, – серо-бирюзовые глаза старца блеснули в полутьме недобрым огоньком.

В церковной гнетущей тишине никто не ответил.

– Ты тут? Чего замолчал? – Геронтий выставил вперёд себя сухие старческие ладони, как будто пытаясь нащупать собеседника в темноте. – Эй, человече! – в голос позвал митрополит.

– Тсс…, – отозвался голос где-то за спиной Геронтия. – Не так громко… Ведь служки твои у дверей, недалече, а уши их тут – рядом.

– Так не томи, отвечай, – упавшим голосом, дохнул старец.

– Всё те же, отче, что и в Новагороде… А, покрывают их… Сам ведаешь, кто, – отозвался из темноты голос.

– Опять охальничают Новогородские еретики, и покровители их – дьяки Курицыны…, – медленно произнёс мысли вслух митрополит. – Неужто им всё мало? Ведь иножеж²⁰ – на плахе трое головы уже сложили, – воскликнул старец и замолчал.

В темноте раздался вздох.

– Они верят в силу свою. С тех пор, как те из них, кто сеет ересь бежали на Москву и были укрыты людьми великого князя, промеж этих, только и разговоров, что о конце опалы и полном прощении государем. И…, тобой, святейший.

– Кающихся еретиков следует прощать и миловать, но токмо, ежели их покаяние верно, а не притворно, – скороговоркой пробубнил старец.

– Вестимо, что вещий пастырь узрит покаянных средь иных притворных, – продолжил с усмешкой голос.

– Распалить во мне гнев хочешь? – свистящим сухим шепотом спросил митрополит, – почто так грешишь человече?

– Коли оный для дела потребен, то это не я, а сам господь возжигает, – подначивал голос.

– Не монаше это дело – во гневу, аки в огне быти, – резко отрезал митрополит. В темноте воцарилась тишина.

Геронтий, уже с трудом мог совладать с собой. Его била мелкая дрожь. Старец корил себя за то, что так мало сделал, чтобы много не случилось. Внезапно митрополит почувствовал удушье, и глаза ожгло, словно дым горький в лицо попал. Геронтий замолчал, коснулся креста на груди и поднял взгляд поверх алтаря, как будто ожидая, что так ему станет легче. Он так и застыл на месте, пока где-то сбоку не послышался лёгкий шорох.

– Хватит. Нынче о сём боле речей со мной не веди, – помедлив, бросил в темноту старец. Лучше обскажи, об чём таком просит архиепископ, что не доверяет письму? – всё ещё негодуя, спросил митрополит.

– О четвёртом еретике, что сидит на цепи в подвале под церковью Михаила.

– Крови желает? – шёпот Геронтия вновь стал свистяще-яростным.

– Нет, – тихо откликнулся голос, – хочет его спасти.

– Спасти? От чего? От суда церковного? А бог? А вера? Как с ними быть? – старец потряс в воздухе сжатыми кулаками.

– То для нашего дела. Отреши еретика от монашества и пусть будет он в остроге, сие будет справедливо и богоугодно.

– Много ты понимаешь, что ЕМУ угодно…, – проворчал митрополит, указывая пальцем вверх.

– Так, что передать архиепископу в Новагород? – торопливо спросил старца голос.

– Передай…, что, ладно… Пусть будет, как он желает, – смягчившись, ответил Геронтий. – Да, к торгу Новогородскому и люду, что тама обретается, пущай он взор свой обратит. Верный голос есть, что оттуда крамольники серебро имут. Об остальном, я сам ему отпишу, как господь сподобит, – вяло добавил Геронтий.

– Исполню владыка, – еле слышно ответил голос. – Благослови, и я удалюсь, ибо теперь не ведаю, когда сызнова сподобит господь свидеться. Там, на новогородчине мелькнул след сатанинского ересиарха Сахарии, и я поклялся изловить этого аспида.

– Фу! Не произноси этого имени в храме господнем! – отмахнулся от темноты Геронтий. – Вот ведь напасть! Трижды перекрестившись и сотворив поклон иконам, старец обернулся.

– Благослови тебя Господь, и я, своим словом благословляю тебя, – митрополит перекрестил темноту, хотя знал, что там уже никого нет, только лёгкие удаляющиеся шаги отозвались где-то в церковной глубине.

Повернувшись лицом к алтарю, старец снова пал на колени.

* * *

Иван Берсень Беклемишев не находил себе места.

Отец, как и обещал, издали заикнулся великому князю, что, мол…, слуги его верные ноне как будто от дела отставлены, но государь ничего не ответил, лишь грозно посмотрел в ответ. На том вроде бы всё и закончилось. Но через день был посыльный с грамотой от Иоанна III, в которой он указал Берсеню взять под свою руку дела сразу в двух повытах приказа Большого двора²¹ и приступить к службе с будущей недели. Такое назначение удивило всех Беклемишевых, никто из них к писчим делам отродясь отношения не имел. Но спорить с государем, конечно, они и не помыслили.

Иван к новому назначению отнёсся легко: «авось не пропаду, всё-ж хоть какое дело», – сказал он отцу, а сам, на другой день сунулся на подворье Ласкарёвых, что раскинулось близ монастыря Николы Старого, с желанием увидеть кого-то из хозяев этого места. Но греки из посольских служек разных фамилий, жившие на этом подворье с разрешения самих хозяев, промурыжив его, сколь могли долго без ответа, в итоге отвадили, сказав, что самих служилых бояр нет, и куда они уехали никому не ведомо.

Подручных, что были при допросах Бориса Лукомского, тоже не сыскать. Все разом как в воду канули. И никаких следов.

Даже за советом не к кому обратиться. Дьяк Гусев и тот, к брату в Тверь отъехал.

Засела в душе Берсеня болотная грусть, изнутри облепила всё вязкой тиной.

Вот в таком настроении Иван медленно ехал по Москве, правя коня своего по улицам наугад. Пока возле церкви Никиты у Ямского двора вдруг не приметил самого младшего из греков Ласкарёвых – Дмитрия.

«О-па, а вот и молодший», – мысленно сказал сам себе Берсень и, пристроившись за дровяными санями, решил переждать, да понаблюдать, за ним.

Грек о чём-то говорил со странным человеком – старцем с длинной бородой, не то монахом, не то странником. Беклемишев, чтобы остаться неприметным, соскользнул с седла и стал аккуратно подкрадываться. Оставаясь в тени дома, он, шаг за шагом продолжал медленно подходить всё ближе и ближе, пока вдруг молодший Ласкарёв, резко прервав свою беседу, не обернулся и не посмотрел Ивану прямо в глаза. Старик, что стоял перед греком, тут же засуетился, надвинул какую-то повязку на глаза и скрылся за церковной оградой, а Дмитрий пошёл прямо на Беклемишева.

Последнее, что заметил Берсень, прежде чем старик исчез, так это сильное недовольство этого деда.

Про остальное он подумать не успел младший Ласкарь был уже рядом.

– Поздорову ли живёшь, боярин, мне сказывали, ты обо мне спрос у разного люда ведёшь, только вот зачем? – встретил вопросом молодой грек.

– И тебе жить без хвори, – пытаясь сохранить спокойствие, выпалил Иван Беклемишев. – Есть у меня пару мыслей, по которым хочу получить ответы…

– Ну, это, смотря какие, мысли, – встав так, чтоб загородить собой, проход на церковное подворье, ответил Дмитрий. – Один мудрый человек мне как-то сказал: «не спрашивай, если знаешь, что не ответят», – высокомерно подначил он Берсеня.

– То сторомные²², а не мудрые словеса, – глядя в глаза Дмитрию, ответил Беклемишев. И добавил, тряхнув своим чубом – вот у нас народ сказывает: «…не грех спросить, грех не узнать».

– Да, русского человека со спросом, переболтать невозможно, – неожиданно улыбнулся младший Ласкарёв. – Спасибо уважил, развеселил…

– К бесу веселье. Могу я задать тебе вопрос, грек? – сдвинув брови, подступил Иван Беклемишев.

– Мне? Ну, отчего же нет? Конечно, я не откажусь поделиться с тобой «сторомной» мудростью, ведь другой у меня попросту нет…

– Вы ведь знали обо всём, об этом? – пытливо заглядывая в лицо греку, спросил Берсень.

– О чём?

– Ну, про Лукомского, и про то, что он делал в Литве и близ Новагорода? Вы – греки всё это знали, но ничего не сказали, ни мне, ни дьяку Гусеву. Почему?

– Не ведаю, о чем ты…, – отводя глаза в сторону, ответил Дмитрий.

– Не ведаешь? А может, просто скрываешь ваши тёмные дела? И именно поэтому вы самочинно забрали с нашего двора всех тех, кто мог что-то выболтать? – С напором выпалил Иван Беклемишев.

– Хм-м…, Даже, не знаю, – с притворной задумчивостью, поднял глаза к небу младший Ласкарёв. – Мне почему-то кажется, что всё не так просто. Насколько я слышал, государь более не нуждается ни в тебе, ни в дьяке Гусеве при сём деле? Я только поэтому, увидав, как ты крадёшься, решил на первый раз, просто с тобой поговорить. Ну, чтобы предупредить, что ли…

– Предупредить о чём? – вспыхнул Берсень.

– О том, что государь не забывает своих наказов. А тебе, вроде бы, он наказал помалкивать. Так?

– А ты меня государем-то не пужай! – Иван Беклемишев, вплотную приблизился к Дмитрию. – Ты на мой вопрос отвечай! Ишь, угрозить решил… Я сам разумею, что и как мне делать без отговорщиков. Ты, грек, блюди свой хлеб на обед, а слово – на ответ.

– До чего ж непонятливый, ты, боярин, – с той же улыбкой, что и раньше, произнёс младший Ласкарёв. – Я не собирался тебя ни от чего отговаривать, а только хотел сказать, что есть дела, о которых не стоит спрашивать, – добавил Дмитрий, многозначительно шевельнув бровями.

– Да я…, да ты…. – Берсень покраснел и схватился за саблю на боку.

– Э-гей! – Удержал его руку молодой грек, одновременно, незаметным движением, достав тонкий стилет и приставив его кончик прямо к горлу боярина. – Ты за саблю-то не хватайся, а коли всерьёз решил оружием позвенеть, то в любой день, приходи после заката к кресту у начала Смоленской дороги. Токмо, как соберёшься, наперёд о том знать дай.

Иван Беклемишев, от неожиданной прыти Дмитрия онемел. Он чувствовал, как острое лезвие царапает ему шею, и не понимал, как было возможно, незаметно и так быстро просунуть смертоносное жало к его горлу.

– Молчишь? Ну, я так и думал, – буркнул себе под нос младший Ласкарёв, и резко повернувшись, в два шага оказался у чёрного коня, что был привязан дальше по переулку.

Грек смерил взглядом всё ещё стоящего как столб боярина и рывком освободил повод своего коня. На выдохе вскочил в седло, и более не оглядываясь, резво умчал прочь. А обескураженный Берсень всё ещё стоял на месте и провожал его глазами, замерев от удивления.

* * *

Вечер ещё не наступил, когда на беклемишев двор въехало несколько всадников с холопами. Первым ехал сам хозяин – Никита Васильевич, боярин степенный, верный слуга великого князя, за ним, задрав кучерявую бороду, брат его – воевода Беклемишев Семён Васильевич, а далее слуги да холопы все.

У крыльца бояр уже поджидала румяная девица с серебряным ковшом в руках. Неспешно спрыгнув с седла, Никита Васильевич подошел к крыльцу, принял корец²³, немного отпил, кашлянул, отпил еще немного, крякнул, протянул ковш брату, после чего, кряхтя, стал подниматься по ступенькам. Семён Васильевич тоже пригубил из ковша, вернул его молодице и, хитро ей, подмигнув, поспешил вслед за братом.

За дверьми их встретил ключник в богатом полукафтане. Он с поклоном сообщил, что баня уже истоплена, комнаты приготовлены, а сами бояре могут выпить и закусить, пока слуги собирают на стол вечернюю трапезу.

В трапезной им навстречу вышел Берсень, поклонился отцу и обнял дядю. Бояре сели к столу и неспешно осушили по первому кубку. Пока холопы подавали на стол, выпили ещё по разу и зажевали соленьями, да холодной телятиной.

Никита Васильевич и его брат завели разговор о планах на урожай со своих земель и о московских новостях. Берсень сидел молчаливой тучей, в разговоре участия не принимал, был погружен в свои думы.

– А почто не весел племяш? Ой-да, непривычно мне тебя таким видеть – выпив очередной кубок, спросил Семён Васильевич.

– Да тоска, дядя. Вот думаю, может на войну податься, – ковыряясь ножом в тарелке, ответил Берсень.

– На войну-у, – с притворным удивлением протянул Семён Васильевич и хитро подмигнул брату, тот ответил улыбкой в бороду.

– На войну, ты это пока погоди, – продолжил Семён Васильевич, придвигая к себе блюдо с запеченным целиком зайцем, – ты наперво, тут все дела окончи, – боярин Семён, не договорив, впился зубами в заячье мясо.

– Да какие дела дядя? Все дела пошли прахом.

– Ну, коли, нету дел, то…женись, дела то сразу и появятся – запив мясо вином, весело подмигнул Семён Васильевич.

Берсень нервно пару раз чиркнул ножом по тарелке, он знал весёлый нрав дяди, сам ведь тоже любил веселье, но сейчас на душе было совсем муторно. Переведя взгляд на отца, Иван заметил лукавую хитринку и в его глазах.

– Вы это чего? – ошарашено пробормотал Берсень, – жениться я не буду, – он схватился за край стола, намереваясь встать.

– Будешь, – коротко отрезал отец.

– Но… может быть, чуть погодя, – добавил весёлый Семён Васильевич.

– Да не на ком мне жениться-то, – не на шутку вспыхнул Берсень.

– А мы тебе найдём, – уже почти смеясь, продолжил Семён Васильевич, но прежде…, – он медленно привстал и протянул руку над столом, выбирая, чего бы ещё отведать, – … но прежде…, – как бы в задумчивости повторил он, – надобно тебе закончить своё дело.

Взяв большой кусок печёной осетрины, боярин Семён плюхнулся на место и посмотрел в глаза Берсеню.

– Тут прослышал я, что племяш мой в кручине и решил ему слегка помочь, – нарезая осетрину, продолжил Семён Васильевич, – вроде как объегорили его греки и со двора людей важных свели, – глядя на брата, с усмешкой проговорил он. – А мы, с отцом твоим, покумекав на досуге, нашли одного человечка, кой может чего интересного о твоём деле порассказать. Греки они, конечно хваты, но токмо, их онучи наших не вонюче, – рассмеялся Семён Васильевич.

– Дядя…, отец, – да кто ж таков, где же он, человек то? – заволновался Берсень.

– Э-э-э, племяш, тут дело серьёзное, не горячись, сейчас всё узнаешь.

– Не томи меня дядя, я уже сколь дён места себе не нахожу!

Семён Васильевич посерьёзнел и снова хлебнул из кубка.