Иван Беклемишев не мог уснуть. Белый день по осени короток, но свет через мутное слюдяное оконце, хоть и мерклый, а всё одно – враз заснуть не даёт. Со двора слышны голоса холопов, ржание коней. А в голове – мысли, мысли, мысли. «Совсем тёмное дело с этим Лукомским. Говорит, что служит государю, а сам за наградой к какому-то литовскому князю ездил. О злодействе своём – как лишил жизни монаха, рассказал, а про вражьих людей нет. Слепому видно, что многое таит княжич. И как Гусев может быть так спокоен при дознании? Вот сам Иван до крови впивался ногтями в лавку, сдерживая себя, чтобы не вскочить и не накричать на пленника. Воистину человек великой выдержки Владимир Елизарович. А ещё дьяк может держать в голове сотни дел, спать урывками и так всё в разговоре разворачивать, что всегда в споре верх берёт. И хоть не по нраву Беклемишеву уловки хитрые и разговоры книжные да церковные, но проникнуться таким разумением было бы зело полезно…», – с этим Иван и провалился в недолгий сон.

– Хозяин, хозяин! – позвал кто-то рядом и Берсень разлепил глаза. Голова тяжёлая, как будто и не спал совсем. Над Иваном стоял его дворовый человек Сёмка. – Хозяин! – снова позвал он Беклемишева.

Иван резко сел на кровати, напугав отшатнувшегося холопа.

– Ну? – недовольно спросил Берсень.

– Хозяин, там тебя из избы кличут, беда с вашим вором! – холоп махнул рукой в сторону оконца.

Иван наскоро оделся и бегом припустился к избе.

Увидев Беклемишева, мрачный Силантий затряс головой, замычал и упал на колени:

– Помилуй, боярин, – истово закрестился он. – Помилуй меня, Иван Никитич, не уследил, не уберег.

– Чего?

– Языка твоего не уберег, боярин.

– В пытке перестарался? – подступая к палачу, сжал кулаки Берсень.

– Как можно? Я ж в ремесле не из последних буду, – отпрянул заплечный.

– Убег?

– Нет, не сбег, боярин, – опять перекрестился Силантий. – Удавился он до смерти. Уж не знаю, как, но видать, ослобонил руки от верёвки, на ней и удавился.

Иван в сердцах впечатал кулак в стену, и заплечный мастер судорожно сжался.

– Дьяка Гусева оповестили?

– Послал человека к нему, боярин, – торопливо сказал Силантий. – Мыслю, что будет он тут вскоре. Ох, сказнит он меня, – палач рухнул головой в пол. – Скажи перед дьяком слово боярин, ведь не ведаю я, как ваш вор такое сотворить мог, совсем без чувств я его оставил и связал крепко. Срубят ведь мне голову то…

– Мало срубить твою башку, – искренне пожалел Берсень, – для тебя нужна такая казнь, чтобы слух о ней ещё сто лет из уст в уста передавался! Всех нас под топор ты подвёл.

– Да как так боярин, я же его….

– Где, вор-то? – не стал слушать Беклемишев.

– Дык, тама – в подвале, – не вставая с колен, Силантий показал обеими руками в сторону тёмного провала.

– Так веди, показывай! – в сердцах рявкнул Иван, – шевелись дубина!

Спустились вниз – в «пытошную». В каменной жаровне тлел огонь. На стене, что насупротив дыбы, висли клочья волос и ошмётки закопчённой кожи толи от ремней, толи от тех, кого этими ремнями вязали. Сбоку низкая дверь с решёткой – за дверью поруб, посередине лежало окоченевшее тело, с обрезанной верёвкой на шее.

– Эх-ма, – в сердцах выдохнул Беклемишев, – не досказал ты вор важного, всё теперь за твоей кончиной сокрыто будет, прими господи душу раба твоего Бориса Лукомского – перекрестился над трупом Иван.

– А ну пусти, – твёрдая рука тронула Беклемишева за плечо.

В поруб¹² протиснулся Гусев. Взгляд холодный, губы в нитку. Присел к мертвецу, посмотрел на петлю на шее, на руки покойника и перевёл взгляд на дверь, на решетке которой пеньковый узел болтался. Оглядел весь поруб, и снова верёвку.

– Тело в ящик и льдом обложить, повелительно бросил дьяк, поднимаясь от трупа, – а нам пора ехать ответ держать.

– Ехать? Сейчас? – Берсень замер у двери.

– К государю, – раздражённо буркнул Гусев в его сторону.

* * *

– … Стало быть, вопросов сокрытых осталось много, – сухо подтвердил дьяк Гусев. Он вместе с Иваном Беклемишевым в длинном теремном кабинете со сводчатым потолком и низкими дверями, сказывали великому князю московскому Иоанну III Васильевичу о деле. Разговор был тайный только на троих.

– Нет, не верю я в то, что Борис Лукомский сам удавился, – продолжил говорить Гусев. – Причин моего сомнения две: слаб он был телесно, и кроме того, верёвка, что была на шее ныне покойного Бориса – сухая пенька без затяжной петли. Чтобы на такой удавиться, надо прыгнуть с высоты не менее трёх саженей, а в порубе и двух не наберётся, притом, узел от верёвки был завязан на решётке всего в полутора аршина от пола, что ниже роста покойника. По сему, надо всех людишек, что в тёмной избе были имать и допрос учинять.

– Вот оно что-о-о, – протянул великий князь, он как бы с ленцой провёл рукой унизанной тяжёлыми перстнями с большими каменьями по своей русой с проседью бороде, весь вид его показывал некую отстранённость от беседы, но цепкий взгляд был прикован к Гусеву.

– Хитёр ты Владимир в делах посольских, а ноне вижу и в сыскных – хват, я об том буду помнить до другого разу. А пока, – государь встал со своего места и подошел к резному столику возле окна с витой решёткой, – жалую вас слуги мои верные за службу, – великий князь взял со столика два увесистых кошеля и подал их дьяку и Беклемишеву.

Гусев и Берсень изумлённо переглянулись. Дьяк пал на колени.

– Благодарствую государь. До последних дней своих буду молиться за оказанную мне тобой честь. Но, токмо чести для верных слуг мало…. Им потребно оправдывать её, великими, угодными тебе делами, а я вижу, что дело, порученное мне, оскудевает. В тот день, когда потребно радеть и не мешкать, всё наоборот затухает, горячий след остывает и канет в небытие. Коли видишь мою вину в том – прикажи казнить, но доверия своего не лишай!

Иоанн Васильевич весело рассмеялся: – Эва как…, – великий князь обернулся к Беклемишеву: – А ну, ты говори.

Боярин пал на колени рядом с Гусевым.

– Великая тебе благодарность за оказанную честь государь, – стоя на коленях, поклонился Беклемишев, – однако, помыслю, что прав Владимир Елизарович. В сём деле мешкать не след. Коли видишь вину нашу в смерти Бориски Лукомского – готовы расплатиться любой ценой…. Но сейчас…, ради твоего блага, блага государства московского не вели это дело забывать.

– Благозвучны слова ваши, – великий князь продолжил улыбаться, – отрадно, что вы есть верные слуги мне и всему государству московскому. Доволен я великим усердием вашим, но на этом закончим мы разговор о Лукомском и всём, что с ним связано. Коли суждено ему было покинуть наш мир, то об остальных его грехах пусть господь позаботится, – Иоанн Васильевич размашисто перекрестился, дьяк и боярин перекрестились вслед за ним. – Однако…, – государь дотронулся до массивного золотого креста на груди, и Берсень припомнил, что точно так же делал и дьяк Гусев, когда собирался с мыслями. Беклемишев чуть повернул голову к дьяку, но тот на его взгляд не ответил.

… – Не забудьте и о своей клятве: сохранить всё о сём деле в тайне, навечно, – чуть понизив голос, сказал великий князь.

– Помним государь! – вразнобой ответили Гусев и Беклемишев.

Иоанн Васильевич одобрительно кивнул головой. – Ступайте слуги мои верные, будет час, призову вас на новую службу. – Великий князь повернулся спиной, давая понять, что разговор окончен.

Поднявшись с колен, Гусев и Беклемишев отвесили поклон, и, пятясь задом к дверям, вышли из великокняжеских палат.

* * *

По переходам и галереям из резного дерева, через большие палаты и просторный зал, дьяк и боярин миновали Передние палаты, и вышли к красному крыльцу. Оба обернулись, и, не сговариваясь, трижды перекрестились на икону спаса над входом.

А вокруг крыльца, на ступенях трёх широких лестниц, да возле них, всё важный народ московский. От середины лестниц книзу – стояли больше родовитые, а за ними, ещё пониже – служилые. Все хотят увидеть государя, предстать пред его ясные очи.

За полдень, небо дышит холодом, первый снег большими хлопьями неторопливо оседает на крыши и дворы. Медленно кружится и застилает собой самый конёк красного крыльца и весь двор, что перед ним.

– Эх, чудно как-то оно…, – глядя себе под ноги, обронил Берсень.

– Ты о чём? – спросил Гусев, внимательно глядя куда-то в середину пёстрой толпы у крыльца.

– Да, вот чудно, говорю… Закончилось наше дело, почитай через пять месяцев на шестой, всё токмо этим жил и вдруг, как отрезало…

– Дело? – дьяк усмехнулся в усы, – это наша служба в этом деле закончилась, а дело только началось, – Гусев указал на троих бояр, что друг за дружкой поднимались по ступенькам великокняжеского терема.

Старший – сам весь седой, взгляд с прищуром; средний – одет во всё чёрное и с лица бледен; младший – в дорогой одежде и красных сапогах, щёголь.

Берсень посмотрел, куда указал Гусев, и, узнав всю троицу, уже хотел было что-то сказать, но его прервал резкий возглас из гудящей толпы:

– Глядико-сь, сызнова греки к государю! Второй раз на дню! Мы – бояре московские, у крыльца дожидаем, а эти прямо в палаты шасть! – басил большой грузный боярин с длинной седой бородой.

– Так, то-ж Ласкарёвы… Их не для совета или розмыслов государь зовёт, а для тайных дел. Чем они живут, токмо богу, да нашему Великому князю известно – словно волки по дорогам рыщут, всё чегой-то ищут, и есть ли на них крест, аль нет – не ведомо… – Вторил первому, другой боярин в высокой бобровой шапке и шубе, крытой синим сукном.

Греки прошли мимо, прямо в те двери, откуда до этого вышли Гусев и Беклемишев, голов не повернули, ни с кем не заговорили и здравия никому не пожелали.

– Неужто по нашему делу они, к государю? – отойдя в сторону от толпы, спросил у Гусева Берсень.

– Может и так, – сдержанно уронил дьяк, – такие дела наш государь не бросает и не забывает.

– А мы? Али не доверяет нам более великий князь? – сдавленно спросил Беклемишев.

– Может и доверяет, да токмо, наша служба ему видать более без надобности, не нами начато, не мы и закончим.

– Стало быть, не греки при нас, а мы при их деле были? – вскипел Берсень.

– Так уж, получается…, – неохотно ответил Гусев, продолжая идти к воротам.

– Как же это?

– Нешто сам не разумеешь? – оглянувшись по сторонам, с горькой усмешкой бросил дьяк. – Крамольные дела, они тё-ёмные, откуда и куда тянуться нити заговора враз не разберёшь. Нас потому к этому делу приставили, что князья, бояре и попы московские родством и делами издревле меж собой, да со многими литвинами накрепко связаны. Ветви родов-дубов сплелись и срослись-сроднились. Кто за кого стоит и супротив кого древнюю вражду питает с наскока не разобрать. В такой чаще, не то, что иноземец…, писчий дьяк из разрядного приказа голову сломит.

– Это, что ж… Мы для Ласкарёвых, навроде гончих на охоте, след унюхали, а дальше – дело хозяйское?

– Добрая гончая издалека чует зверя, но не видит его, от того и петляет, а сокол с высоты полёта зверя зрит. А коли соединить их? Вот то-то и оно. Наш Иван Васильевич премудр, паче всего в людях разбирается, знает какого человека к какому делу пристроить.

– А что же, теперь? Пробрались через дебри, учуяли зверя и, ненадобны мы?

– Стало быть – так….

– Ну, нет! Не по мне это. Такое дело не след на полпути бросать. Теперича, я ещё пуще сведать желаю, как оно так всё сплелось, и почему государь оставил это дело грекам?

– Что же ты государева слова ослушаешься? Своеволишь?

– Да рази я для своевольства, а не за ради государя? Нет, батюшка мне сызмальства говаривал: «все дела до конца доводить надобно», – так я и приучен.

– Да уж знаю я твоего батюшку, – улыбнулся Гусев, – не раз посольские дела вместе правили, только он не так горяч.

– Эх, Володимир Елизарович, всё бы тебе: по посольскому, да по писанному, а в этом деле вишь как ….

– Как? – удивлённо поднял брови дьяк.

– Тот делу рад, кто сам хват.

Гусев покачал головой и усмехнулся в бороду, что ещё сильнее распалило Беклемишева:

– А вот ты сам столько трудов положил и неужели не обидно тебе?

– Обидно? Пожалуй, что нет. Сыскное дело оно непредсказуемое, а потому не по мне. Да и на кого обижаться то? На государя? – дьяк пожал плечами.

– Не о государе я сейчас, а о том, что дело бросать не след, – в сердцах махнул рукой Иван.

– То есть, всё-таки, затаил обиду? – подначил Гусев.

– Нет, не обиду… Но успокоения мне нет, и поделать я с собой ничего не могу – шуба овечья, а душа человечья, – не мог остыть Беклемишев. – И мыслю я, что коли влезли мы в это дело, нам и надлежит его до конца довесть. Я бы и сам управился, токмо не знаю, как теперь подступиться.

– Подступиться не сложно, а вот отступить, потом будет тяжко. Ну коли решил, отговаривать более не стану, – дьяк пригладил свою бороду и кинув взгляд на оставшуюся позади на ступенях шумную толпу, продолжил: – все ведомые нам следы у тебя как на ладони.

Берсень непонимающе посмотрел на Гусева, и тот, уловив взгляд Ивана, пояснил:

– Да вот они: покойник Борис, те, кто был в допросной избе и конечно сами Ласкарёвы…

– Ну, про тех, кто был в избе – это я и сам думал, а греки, они-то как? – с нетерпением спросил дьяка Беклемишев.

Гусев поморщился, но продолжил:

– А сколь раз ты встречал Илью Ласкарёва, когда ён с Литвы да порубежья возвращался, чего ж не спросил, как он Бориса сыскал? Как он исхитрился захватить только его одного и при том уйти от прочих братьев Лукомских. Ведь те, небось, были где-то поблизости?

– Да много ль с ним поговоришь? С им и его меньшим братом всё едино, что хлеб, что мякина, – затараторил Берсень. – Лопочут меж собой не по-нашему, а нам о деле всего два слова и фьють – только пыль за ними по дороге.

– То-то и оно… тайна за ними. Вот, ежели бы ты с ними вместе, где побывал, то глядишь, чего и узнал бы. Но прежде, подумай, надобно ли это тебе? – подытожил Гусев.

– Надобно! Ой, надобно. Всё выведаю. Жив не буду, а узнаю! – запальчиво воскликнул Беклемишев.

– Эх, Иване, много в тебе бродит бесовского, а смирения нет. Так и до беды недалече. Многому тебе ещё учиться надо. Ты б, хоть книги читать начал, в них обило многомудрости.

– Эва, книги, – нетерпеливо отмахнулся Беклемишев, – это в каких таких книгах прописано как крамолу известь? Сколь разов я их открывал, а там всё о божественном, про мирское-то ничего. Опять же, вот и у тебя тоже сколь учуся, но это мне, покамест, всё уразуметь не помогает.

– Книги, они бывают разные и о разном…, – как бы про себя оборонил дьяк – А у меня ты не особо и учился, так… приглядывался. И постичь смысл всех шагов не пытался, – чуть прикрыв глаза, тихо сказал Владимир Елизарович.

– Да говорю ж тебе: мне писанная в грамотах, да книгах наука не к чему. Не по мне тако занятие, – с напором пояснил Иван. И, заметив, неудовольствие на лице Гусева, продолжил уже тише.

– Ты, мне лучше о настоящих делах обскажи. О наших. Вот это как раз то, над чем мне охота подумать, да постараться.

– Эх-хе-хе, – по-стариковски покачал головой дьяк Гусев. – Горяч ты. Мой совет – оставь всё это. Узнает государь – не сносить тебе головы.

– Нет, Володимир Елизарович, теперя уже не могу, не такой у меня характер, а за вещее дело и головы не жаль, – Берсень возбуждённо сверкнул рысьими глазами и притопнул ногой.

– Знать ты уже решил, что делать будешь, коль до государя дойдёт, что ты ослушник? – с хитрецой во взгляде спросил дьяк.

– Да, там уж будь, что будет. А ежели чего, то всё брошу и на войну уеду. Тама, чай, сподручнее будет и проще. Вот враг, а вот мы, и побеждает тот, у кого сила в руках!

– Эх-хе-хе… Коли так, то на этом пора нам расстаться Иване. Расходятся наши дороги, помогай тебе бог! – Серьёзно взглянув на Берсеня, сказал Гусев.

Иван Беклемишев опешил. Он в растерянности растопырил руки в стороны и подался всем телом вперёд. Но через мгновение уже совладал с собой.

– Спасибо на добром слове… Бывай, Володимир Елизарович, – со скрытой обидой бросил Берсень, и резко развернувшись, зашагал прочь.

Гусев остался стоять на месте. Снег медленно падал на его плечи и седую бороду. Дьяк смахнул прилипшую к реснице снежинку и медленно перекрестил удаляющуюся фигуру Ивана Беклемишева.

– Помогай тебе бог.

* * *

Берсень поторапливал коня от государева двора. Уязвлённое самолюбие и мысли о том, что последние месяцы он жил как кукла в чужих руках, жгли его изнутри.

Влетев на отцовский двор, он, наперво приказал готовить допросную избу. Ничего не понимающая дворня мялась в нерешительности, и это окончательно вывело Ивана из равновесия. На крики Ивана, подгоняющего к избе вялую дворню, вышел отец.

– Почто шумишь, сыне? – ровным рокочущим басом спросил Никита Беклемишев.

– Да что же это, батька, холопы совсем обленились, наказов не исполняют, по углам шорохаются, а мне надо дело вершить.

– Не хватит ли на сегодня? – с ленцой потянулся боярин Никита.

– Э-нет, батька, поспешать мне надобно, пока след не остыл, с людьми из нашей допросной избы перемолвится, да хорошо покумекать.

– Так люди наши, вроде как за тобой отъехали….

– Как отъехали? Когда? – встрепенулся Берсень.

– Ну как же… Вслед за тем, как ты с дьяком со двора выехали, заскочил грек этот, ну…, седой такой…, Ласкарёв… Был он с сыновьями и двумя воями. Все верхами, да одвуконь¹³. Забрали домовину¹⁴ с покойником Борисом, нашего ката¹⁵ и подьячего, вроде как по государеву слову. Я думал, что ты с Гусевым о том знали.

– Не знали мы о том! Не знали! – выкрикнул Берсень. – Видать греки только и ждали нашего отъезда со двора, чтобы людей допросных имать.

– Т-а-а-к, – боярин Никита отвел глаза в сторону, а я ещё им розвальни¹⁶ под домовину дал и отрока из дворовых…

– Зачем?

– Ну как же иначе…, люди с государевым словом… дело у вас общее… Отрок им и листы снёс, что у тебя в горнице лежали….

– О господи! Батька! Было общее, было…. А, теперича, государь отставил меня и дьяка Гусева в сторону, – печально уронил Иван.

– Как так «отставил»? – боярин Никита стал темнее тучи.

– А вот так, поблагодарил за службу, наградил кошелём и приказал всё забыть….

– Стало быть, в немилости ты?

– Того великий князь мне не сказывал…, напротив, называл верным слугой своим. Но всё одно, чую я, что провели меня греки, как мальца неразумного.

– Греки… уж сколь годов так-то… При них переменился дедовский порядок на Москве эх… Но, не в энтот раз! Этого случая не спустим, завтра же государю челом ударю на их обманку! А сейчас пока всё обмыслить надобно – идём вечерять. – Никита Беклемишев обнял сына за плечи, и они скрылись за дверями своего дома.

* * *

Погружённый в свои мысли посольский дьяк Владимир Елизарович Гусев медленно подъехал к воротам своего дома. Он без лишней суеты слез с коня и толкнул калитку.

– Эй! Коня примите! – крикнул Гусев во двор, мысленно удивляясь, что никто из дворни не увидел, как он подъехал, и как это было заведено, заранее не открыли ему. Необычно молчаливые холопы с запоздалой резвостью распахнули ворота и забрали коня. Владимир Елизарович сделал пару шагов и заметил, что во дворе, под навесом стоял ещё один осёдланный конь – чужой, а со ступеней крыльца его дома навстречу, широко улыбаясь, сошёл боярин государевой тайной службы.

Гусев давно был знаком с этим боярином, знал, что настоящее его имя Феодор Ласкарис, и никогда не верил в те сплетни, что рассказывали об этом человеке. На Москве этого грека все привыкли звать на русский лад – Фёдор Ласкарёв, что нисколько не задевало боярина. И хотя приятелями Гусев и Ласкарёв не были, но определённую симпатию друг к другу испытывали. Поэтому, без лишних предисловий, Владимир Елизарович проводил боярина в дом и усадил за стол. Тут он и выложил ему своё видение недавних событий, не забыв упрекнуть Фёдора и его сыновей в излишней скрытности. Гусев говорил ровно, но с редкой для себя желчью. Толи день сегодня был уж слишком ненастным, толи остался осадок от разговора с Берсенём, а может быть собственные давние мысли дьяка выскочили наружу. Как бы то ни было, но в конце своей речи, Гусев даже встал из-за стола и повысил голос, что случалось с ним не часто.

Грек не обиделся, а только кивнул головой и чуть лукаво улыбнувшись, сказал:

– Твоя правда, мы, может, кое в чём и перестарались, но уж больно странно всё в этом деле: как выйдем на поиск – засада, как нападём на след – тупик, а споймаем злодея – он либо молчит под пытками, либо вот – богу душу отдал.