Исцеление

Вот уже две недели я свободен от той изматывающей меня в течение последних нескольких лет боли. Если можно привыкнуть к постоянным физическим страданиям, то я к ним привык. Непонятный недуг, вызывающий лишь глубокомысленное покачивание голов умудренных опытом лекарей, точил меня изнутри, убивал всякое желание жить, калечил мои мыслительные способности, концентрируя работу мозга только на ощущение физического страдания, размазанного по всему телу. В считанные месяцы я превратился в дряхлого старика, для которого было подвигом самостоятельно подняться с постели и подойти к окну, вдохнуть свежий ветерок, треплющий занавески запахом трав с ближайших полей. Бессонными ночами сквозь прижмуренные веки я ловил боязливо-жалостливый взгляд немолодой, доброй сиделки. Взгляд, что лучше любого светила медицинской науки диагностировал мой стремительный полет к смерти.

Ужаснее всего было то, что физическое заболевание полностью убивало мои мысли, так любившие бродить по лабиринтам вечных вопросов бытия, мою память, привыкшую толкаться среди неисчислимой людской толпы, выплескивающейся со страниц исторических фолиантов в мой уютный кабинет. Убивало мою бессмертную душу, стремящуюся парить в неведомых далях и высях.

Так вот! Две недели назад произошло чудесное исцеление. Боль ушла практически мгновенно. Боясь осознать происходящее, я какое-то время лежал неподвижно, прислушиваясь к давно забытому ощущению внутреннего покоя. Я чувствовал себя как человек, мгновенно освобожденный от давившей его в течение долгого времени тяжести. Это было что-то сродни полету или, скорее, парению.

Через какое-то время я рискнул подняться с постели. Перевернулся с привычной опаской на левый бок, чтобы свесить сначала правую, а потом левую ногу. Обычно эта простая процедура требовала напряжения почти всех оставшихся у меня после длительной болезни сил. Сейчас же тело легко и услужливо повиновалось любым моим движениям. Для начала я прошелся по комнате, бывшей столько лет моей тюрьмой, наслаждаясь такой обыденной для здорового человека способностью двигаться без посторонней помощи. Тело, ноги, руки были сильны и невесомы. О Боже, что это было за наслаждение. Я вышел в холл и с легкостью взлетел по лестнице на второй этаж, в мой любимый кабинет. Такую легкость в движениях, такое неповторимое желание двигаться, двигаться быстро и играючи, помню, я испытывал лишь в годы далекой юности, когда усиленно занимался спортом.

Итак, уже две недели, как я свободен от своего недуга. Странно, но это чудесное исцеление коснулось не только моего физического состояния. Никогда еще я не мыслил с такой охотой и с такой эффективностью. Мой разум шутя расправляется с любыми логическими головоломками. Мне удается с ходу разрешить самые неразрешимые и каверзные вопросы мироздания, а мелкие проблемы бытия, высасывавшие всю жизнь мою нервную энергию, отходят куда-то вдаль, кажутся мелкими и не стоящими внимания. Единственное, что меня несколько гнетет, так это появившееся внезапно, одновременно с исцелением полное равнодушие к реальной жизни за стенами моего дома и даже к моим близким, которых, помню, я нежно любил, которые так беспокоились обо мне, так терпеливо ухаживали за мной в период моей болезни. У меня даже ни разу не появилось желание встретиться с ними и известить о моем исцелении.

Но зато, вот уже две недели, как мой разум вмещает в себя огромные, не поддающиеся никакой оценке пласты информации. В мыслях своих я свободно перемещаюсь во времени и пространстве, перемещаюсь с такой же легкость, с какой мое тело перемещается по дому. Тайны Вселенной, тайны происхождения жизни перестали существовать, перешли в твердое, спокойное Знание…

В последние дни у меня появилось странное хобби. Ближе к ночи я выхожу прогуляться в дальний угол местного небольшого кладбища, где мои добрые друзья и родственники с неведомой для меня целью воткнули в холм свежевзрытой земли большой деревянный крест, написав на нем зачем-то мое имя и проставив две даты, разделенные непонятной черточкой.

Фиалки

Спасибо, мсье. Если только полстаканчика. Вот до сюда, где мой палец, мсье…

Чудесное местечко, не правда ли? Деревянная эстрада над прудом, столики под тентами… Я хожу сюда уже сорок два года. Каждую весну, мсье. Помню, лишь в 1972 году пропустил – четыре недели лежал с пневмонией. И вы знаете, мсье, за эти годы здесь практически ничего не изменилось. Лишь вон там построили новые дома, но я всегда сажусь к ним спиной, смотрю на пруд, лебедей, лилии, камыш… Все совсем как тогда – той весной шестидесятого второго…

В этом году хорошая весна, мсье. Да, и погода, конечно… Удивительное тепло стоит… Но самое главное, мсье, понимаете, за всю эту весну на пруду ни разу не появились фиалки… Такого еще никогда не бывало. Хе-хе-хе! Да они могут взяться откуда угодно. Вы просто не знаете, какие это коварные цветы…

…Ей в этом году исполнилось пятьдесят восемь – три дня назад мы отпраздновали ее день рождения. А она, вы не поверите, ну совсем не изменилась с тех пор, как мы с ней здесь на этой эстраде отмечали ее шестнадцатилетие. Я имею в виду внешне, конечно. Понимаете, мсье… Это поразительно, но она совсем не постарела. Только глаза стали еще печальнее… Но, главное, она, похоже, наконец-то простила меня. Она ничего не говорит, только смотрит – знаете, мсье, она как-то странно смотрит – взгляд, глаза, черты лица, того самого молодого, любимого лица слегка колеблются, будто глядишь сквозь воду, но в остальном… Как будто бы и не было этих сорока двух лет. Нет, я определенно чувствую, что она простила меня – иначе почему же на пруду нет фиалок…

Если позволите, мсье. Ага, полстаканчика…

…Они, этот небольшой букетик был приколот тогда в шестьдесят втором к левому лацкану ее белого весеннего платья… Это было красиво, а ей было шестнадцать… Я был немногим старше. Старше годами, конечно. А сердцем я был просто избалованный противный ребенок.

Мы с ней сидели вон там – за тем столиком, за которым сейчас гогочут трое американцев. Она что-то говорила. Очень быстро – сначала требовательно, потом просительно. Отстегнула букетик фиалок и нервно теребила его в руках… Мне бы вспомнить сейчас, мсье, что она тогда говорила. Все как в тумане… Помню ее голос, интонации – но смысл сказанного, мсье, смысл… Не помню, ничего не помню…

Да надо сказать я ее тогда и не особенно слушал. Сидел, вращал пальцами высокую ножку фужера с пурпурным вином. Думал о чем-то…

Спасибо, мсье. Ваше здоровье…

Помню лишь, что в какой-то момент меня вдруг оглушила тишина. Тугая, вязкая тишина, мсье… Все смолкло – ее голос, голоса за соседними столиками, пение птиц, шуршание камыша… Все… Остались только глаза. Печальные… Она, видимо, задала какой-то вопрос. Мне бы вспомнить что она спросила… А она ждала ответа…

Я, мсье, зачем-то зевнул тогда. Нет, очень вежливо зевнул. Так чуть-чуть отвернувшись, с красивой небрежностью прикрыв рот рукой…

…Она очень медленно шла к краю эстрады. Вон туда, в тот угол, что навис над водой. Она шла очень медленно, белая и красивая, медленно роняя правую руку с зажатым в кулачке букетиком фиалок. А я уже тогда все понял, мсье. Все… Кричал ей в спину. Громко… И очень медленно кричал.

Вы знаете, мсье, как медленно можно тянуть на себя скатерть… Тянуть и смотреть как медленно льется на брюки струйка пурпурного вина из медленно опрокидывающегося фужера…

Вы представить себе не можете, мсье, как это страшно, когда по воде плывет растрепанный букет фиалок. Эти фиалки, они хуже любого сорняка. Они тогда мгновенно покрыли весь пруд, заполонили камыши… Вся эстрада была в фиалках. Они застлали мне глаза, заткнули гортань… Помню потом несколько дней я отдирал эти несносные цветы со своего пиджака… А запах, мсье… Запах… Он преследует меня уже сорок два года. Все, все вокруг пропахло фиалками…

Тогда, конечно, было дознание в комиссариате. Абсолютно чистое дело – самоубийство на глазах двух десятков свидетелей. Потом похороны… Так красиво и трогательно… Народу почти никого – она, мсье, была полная сирота… Так, две-три подруги… Помню еще – оркестр так задушевно играл… Но, главное, мсье… Нагнитесь чуть-чуть поближе… Скажу вам, мсье, по большому секрету… Об этом никто не знает и даже никто не догадывается… Главное, мсье, они все сделали как полагается – протоколы, бумаги, освидетельствование, даже памятник за счет муниципалитета через год поставили – но про нее-то они забыли… Оставили здесь… Под эстрадой…

Все эти годы по весне она разбрасывает на пруду фиалки. А в этом году – нет… Как вы думаете, мсье? Может быть, она и вправду простила меня, мсье, а, может быть, она просто умерла? Или уехала куда… У нее были какие-то родственники в Марселе… Надо будет порыться в старых записных книжках – я как-то записывал их адрес – да черкнуть ей открытку… Но все равно… Эти фиал…

Господи! Извините, мсье. О чем это я… Это все ваше вино, мсье. Мне ведь нельзя… Нисколько нельзя…

Еще раз про любовь

Клянусь блаженной памятью невинных салемских дев, я ненавидел ее всю жизнь.

Я ненавидел ее в детстве, когда жаркими летними днями в зеленом плаще мальчишеских фантазий с палкой наперевес крался пожелтевшими страницами любимых зачитанных книг вверх по течению Мохаука, воображая себя великим краснокожим воином.

Когда таинственная и кровавая тропа войны вела меня сквозь дебри и чащи к берегам легендарного Онтарио. Я старательно выпячивал вперед нижнюю челюсть, мужественный, хладнокровный, суровый воин, и…

…слышал приглушенный, сдавленный смех, что бросал меня назад в тело белобрысого, взъерошенного мальчишки, такого смешного и нелепого со своей глупой палкой в руках. Конечно, это была она – в розовом плаще ревы и ябеды скакала на одной ножке с высунутом языком в туманных предгорьях Аппалачей, стараясь держаться, на всякий случай, подальше.

Я ненавидел ее в школе, когда после уроков в голубом плаще юношеских грез уходил бродить среди любимых холмов и гор северной Шотландии. Где-то внизу, глубоко под ногами стлались узкие озера, зажатые в скалистые расселины, торчали тут и там старые замки, навевая тихие мечты о прекрасных, утонченных дамах, служить которым было величайшим счастьем. И опять нижняя челюсть – вперед, и правая рука – к левому бедру, к воображаемой шпаге, и…

…глумливое хихиканье за спиной, и опять нестерпимый стыд за то, что она в который уже раз поймала меня в том самом положении, что столь сладостно для самого мечтателя и столь комично и смехотворно для стороннего наблюдателя. В желтом плаще задаваки и воображалы она проходила мимо, задрав короткий нос в самые облака.