Граница

Вы видели, как луч идёт сквозь темноту? И что разделяет их?..

Нет ничего более зыбкого и ничего более постоянного, чем грань. Точка перехода. Точка равновесия. Его так легко нарушить…

Но сама граница останется неизменной.

Тающий лёд. Сосулька, истекающая капелью. Между водой и твёрдым кристаллом, на грани плюса и минуса – вечный ноль.

Светораздел солнца и тени.

Танцовщица на шаре.

Крутящийся диск на кончике иглы в руке жонглёра. Точность на самом краю падения…

Чаши весов мироздания, дрожащие от буйства страстей и стихий. Две чаши на тонкой нити над бездной. Они качаются – перевесит одна? Другая? Или обе они, переполнившись, разом туго натянут звенящую нить, что на самой грани разрыва. На грани…

Точка равновесия. Точка перехода. Момент истины. Каждый миг может стать последним…

Но вот уже целая вечность, как бытие перемешано с небытием и держатся нестираемые границы. Всё – сплошное переплетение границ, золотое шитьё звенящих нитей.

Этот звон слышен порой – на грани луча и темноты.

Геометрия

 
Люди глядят на небо
Из-за оконных рам,
Проводов и тюремных решёток,
Из-под колючей проволоки,
Через прицел телескопов,
В узкие прорези улиц,
Между высоток, столбов, оград…
И кажется им, что небо —
Лишь кусок геометрии,
Делящей мир на квадраты,
Квартиры, плацдармы,
Расы, религии, буквы
Мёртвых законов…
А небо глядит вниз
И всё ещё ждёт.
 

Цивилизация

 
В извилистых серых колодцах,
Вгрызаясь упорно всё глубже,
Живут миллионы уродцев,
Забывших о звёздах ненужных.
 
 
Они называют их «башни»
И очень гордятся собою,
Поскольку уродцам неважно,
Куда им ползти головою.
 

Жажда

 
От жажды почти умирая,
Шалея под злыми ветрами,
Страна моя, вечно хмельная,
К чему припадаешь губами?
 
 
Есть вина печали и лести
И гнева пьянящие мёды,
Есть вина и славы, и чести,
Есть вина любви и свободы.
 
 
Одни у господ и вассалов
По чашам широким разлиты.
Другие во мраке подвалов
Засыпаны и позабыты.
 
 
А третьих не вызрели лозы,
Как видно, под солнцем России —
Сберечь не сумели в морозы
Да летом воды не носили…
 

Колокола

 
Литые души колоколов
Гудят надрывно и непрестанно.
Гудят – «Помилуй!..» Летит – «Осанна!..»
Поверх туманов и куполов.
 
 
Поверх безличья и суеты,
Над нищетою и над венцами
Гудят обветренными сердцами,
Неотлучёнными высоты.
 
 
Любви и боли не нужно слов.
В огне рождённые изначально,
Не позволяют себе молчанья
Литые души колоколов.
 
 
У них лечитесь от немоты —
Горите, бейтесь, звените сами
Ветрам подставленными сердцами,
Неотлучёнными Высоты.
 

Вечерняя молитва

 
Сердце к свече ближе
В готике стен ночи.
Господи, Ты слышишь,
Знаю, чего хочешь.
 
 
Дух Твой в меня вложен,
Словно огонь – в землю,
Словно клинок – в ножны,
Словно цветок – в семя.
 
 
Вижу: звездой первой
Сумрак небес теплишь.
Слышу, с какой верой
Имя моё шепчешь.
 

Ода беспризорной кошке, встречающей полнолуние

 
Бродячая кошка, уставши
От голода, блох и собак,
В полночь – не позже, не раньше —
Залезет на мусорный бак.
И время застынет послушно
В слиянье луны и зрачка,
Где Нил растекается душным
Цветеньем у ног тростника.
На дне желтоглазом – ни тени
Бездомных тревог и обид,
Лишь отблески звёзд… и ступеней
До самых вершин пирамид.
Прекрасная Баст, ты всё та же —
Бессмертны душа и луна…
А храмовый камень всё глаже,
И бредят песком письмена.
И так тебе править и падать,
Храня свои тайны, пока
Миры обращаются в память
И полночь на грани зрачка…
 

Следы

Мы приходим снова и снова.

Эпохи и пространства сменяют друг друга, а мы проживаем судьбу за судьбой, обновлённые, совсем ничего не помня о том, как это было «там» и «тогда». Почти ничего.

Порой мы встречаем знакомых… и что-то странное, неуловимое вдруг встрепенётся в душе – «Постой! Я… знаю тебя?..» – Но не удержать этого мига, не понять, что несёт в себе новый изменчивый облик… И кто сказал, что лишь человечьим душам назначено проходить эти Круги вместе с нами? Вы помните? – как цеплял взгляд и сердце простой, неприметный камешек, подобранный на дороге? И ладонь так не хотелось разжимать… А однажды вы присели возле ручья в парке – просто парк, просто день, просто ручей… вода… – и как защемило ни с чего в груди и держало вас на этом месте, будто звали по имени…

Вы находили, наверное, дерево – боже, такое же, как десятки и сотни других! – но необъяснимо потянуло прижаться к этому шершавому стволу, погладить рукой… Хотелось ещё возвращаться и смотреть, смотреть на него, пытаясь поймать намёк волшебной тайны, навек сокрытой от вас и так хорошо вам известной когда-то… Вы растерянно улыбаетесь – да, конечно, вы действительно видели такое дерево. И такие облака. И дотрагивались до такого снега. И вдыхали такой ветер – и узнавали его, узнавали безошибочно по быстрым толчкам крови в висках, по опьяняющему восторгу или внезапной тоске, которых никому больше не могли объяснить. Да, да…

У меня дома на столе стоит высокая белая свеча. Я иногда зажигаю её, когда пишу.

Здравствуй, огонёк. Золотистый шаловливый котёнок. Вчера для меня плясал твой братишка…

Слегка дрожит от сквозняка из окна, мечется и льнёт к пальцам… Да, это я дала тебе жизнь сегодня. Немного побудем вместе, непоседа.

…Никак не ложатся строчки. Обрываются мысли, а глаза всё останавливаются на ровном жёлтом язычке над белым столбиком. С ним уютно и чуть грустно, он завораживает и манит, манит… Хочется приласкать его осторожно, полуобняв ладонью… Ну что ты, не бойся! Такой яркий и такой пугливый… Конечно, он чувствует, что слаб и беззащитен и никуда не денется от высокого ствола свечи, по которому опаловыми слезами-каплями медленно ползёт расплавленный воск. Мне так легко оборвать его существование в этом мире, где мы только что встретились…

Где ты был, с кем ты был все эти пятьсот лет? Прости, тогда я проклинала тебя, наверное. Я была так испугана, слаба и беззащитна и никуда не могла деться от высокого белого столба… А вокруг множество людей стояли и ждали, когда ты оборвёшь мою жизнь. Прости, я не знала… ты не хотел делать мне больно. Ты хотел только обнять и приласкать меня большими горячими ладонями… Я не в обиде, правда.

Ты оставил на мне следы. А я, похоже, на тебе… Поэтому мы и смогли узнать.

Сегодня я не стану гасить свечу. Может быть, и совсем не буду. Она большая… Раз уж так случилось, поговорим подольше, посмотрим друг на друга. Кому ведомо, когда ещё увидимся? И что вспомним?.. И какими станем…

Гленн Вяткин

Нигде не местный

 
* * *
 
 
Господи,
извини, что к тебе обращаюсь.
Сам я не местный…
* * *
 
 
Можешь представить,
что ощущает капля
на гребне волны?
 
 
* * *
 
 
Бабочки в звёздной
Плутают пыли… Свечкой
Подам им сигнал.
 
 
* * *
 
 
Замёрзший воздух.
Сквозь ветки – ламп голубых
Мерцающий свет.
 
 
* * *
 
 
Замело. И снег
Невидимой приоткрыл
Реальности дверь.
* * *
 
 
Закрыто окно,
Мир за ним тоже закрыт.
Преграда внутри.
 
 
* * *
 
 
Истина споры
Издали наблюдает —
Не любит шума.
 
 
* * *
 
 
Жалко, что я не
Родился в Японии:
Писал бы хокку…
 

Басё. Незнакомое лицо классика

 
«На голой ветке
Ворон сидит одиноко.
Осенний вечер».
 
 
На голой ветке
Ворон газету читает.
Осенний вечер.
 
 
«Старый пруд.
Прыгнула в воду лягушка.
Всплеск в тишине».
 
 
Старый пруд.
Прыгнула в воду лягушка.
Цунами в лесу.
 
 
«Капустное поле.
Где-то на самом краю —
Вершина Фудзи».
 
 
Фудзи. Улитка
Спешит – там, на вершине,
Зреет капуста.
 
 
«Если гость забредёт,
Поскорее прикинься лягушкой,
Спелая дыня».
 
 
Если гость забредёт,
Поскорее прикинься кефиром,
Бутылка с вином.
 
 
«По дороге не ссорьтесь,
Помогайте друг другу, как братья,
Перелётные птицы!»
 
 
По дороге не ссорьтесь,
Не деритесь друг с другом,
Финские парни!
 
 
«Бабочка в саду.
Подползёт дитя – взлетает,
Подползёт – взлетает».
 
 
Таракан на полу.
Подползёт – дитя взлетает,
Уползёт – падает!
 
 
«Тихо, тихо ползи,
Улитка, по склону Фудзи
Вверх, до самых высот!»
 
 
Тихо, тихо ползи,
Улитка, по склону Фудзи,
Придержи свою прыть!
 
 
Тихо сползает
Улитка по склону
Зеркальному Фудзи.
 
 
«Глянь-ка, монах
В поле справляет нужду,
Прикрываясь зонтом».
 
 
Глянь-ка, монах
В поле справляет нужду,
Прикрываясь Фудзи.
 

Баскунчак: Великий Консервант

 
Плоская тарелка с солью
Кружатся инопланетные облака
Солёное безразличие солнца
В сухой траве прыгают кузнечики
Соль звенит в проводах
Сонные норы сурков
Полынья и солёная прорубь
Красные ветки травы
Выросли на солёной трясине
И где-то в конце пути
За солёными каплями пота
Склоны красной горы
Богдо.
 

Скала

Воздух как стекло. Одинокая муха равномерно жужжит минуту, повиснув над серединой ржавой пластины стола, и вылетает через пустое окно. Я подозреваю, что она следит за мной. Каждое утро после завтрака она залетает ко мне. Издали доносится протяжный скрип, будто в доме великана сквозняком потянуло чугунную дверь на кривых петлях. Миска с остатками утренней каши стоит передо мной на краю стола, рядом лежит ложка.

В кружке два глотка тёплой, пахнущей ржавчиной воды. Пью медленно, растягивая счастье, представляю, что это река: шевелят плавниками серебристые рыбы, на поверхности покоятся круглые листья кувшинки, тягуче колышется подводная трава, песчинки кружатся в завихрениях у самого дна, русалки снуют гибкими тенями. Полупрозрачная рябь отблесками, словно чешуя, покрывает прекрасное жидкое тело речного существа.

Вот последняя капля протекла в горло, и через секунду мысли о жажде снова настойчиво лезут в голову. У меня есть на этот случай средство. Там, в голове, я их загоняю в тёмный чулан и запираю шваброй. На какое-то время это помогает.

Преодолевая пластичную инертность свинца, заменяющего мне кровь, я поднимаюсь и шагаю к скамье у стены. Посуда остаётся на столе. Она просто исчезнет, когда я отвернусь. Или отнесу позже сам. Когда встаёшь, начинаешь двигаться – возвращается недомогание: в икрах покалывает, тоскливо тянет нерв, ломит в суставах, ноги ватные, пульс стучит молотком в висках. От этого я снова чувствую вязкий ток времени. Сделав несколько шагов, опускаюсь на скамью у стены.

Сколько я уже тут? Цепочка дней уходит вдаль, к пыльному терракотовому горизонту. Могу только сказать, что не всегда был здесь.

Комната просторная, очертания трудно описать языком геометрии. Гнутые углы, один большой оконный проём слева. Стены из камня и глины. Таких нор в скале – без счёта. И, думается, не все они пусты. Но увидеть другого, не говоря о том чтобы перекинуться словом, невозможно.

Однако… как-то утром я услышал стук. В стену долбили с другой стороны чем-то тяжёлым. Я догадывался, что там кого-то подселили: последние дни из-за стены то и дело доносилась возня… Спустя некоторое время в неровном проёме, пробитом в стене, появился человек – лохматый, потный, с ломом в руках. Смотрит ошалело на меня, раздувает ноздри, как бык на корриде.

– Привет, – говорю. – Как дела?

Он застыл на секунду, моргая широко раскрытыми южными глазами. Потом затараторил, жестикулируя. Я ни слова не мог разобрать.

– Извини, я тебя не понимаю.

Человек хлопнул себя ладонью по лбу и засмеялся. Смех незаметно перешел в слёзы… Осознал напрасность усилий. Это хорошо, полезно. Отрезвляет.

А стена стала понемногу зарастать свежей глиной, и через пять минут дыра закрылась. Только старым шрамом белеет до сих пор округлое пятно размером с бельевой таз.

На скамье можно отдышаться. Ломота в суставах утихает. Смотрю в окно: слева и справа две гряды жёлто-бурого песчаника высотой с пяти-шестиэтажный дом. Глыбы неровные, края торчат в разные стороны. Формация вряд ли естественная, но время и ветер обтесали камень, вписав его в ландшафт. Перед скалой между грядами пустырь – красноватая глина, покрытая пудрой мелкого песка. Гравий, перекати-поле. Откуда здесь перекати-поле? Видно, приносит ветром через стену. Может быть, ночью. В глиняной пыли редко увидишь сороконожку или другую мелкую тварь. Гряды лучами расходятся в разные стороны. В получасе ходьбы от скалы на пустыре появляются камни: меньше, потом больше, потом валуны, глыбы. Навалены так плотно, что не пройти. А если и найдёшь извилистую тропку между ними, боишься потеряться – настолько одно место похоже на другое. Короче, не убежишь. И есть ли куда бежать?

Сегодня мне предстоит прогулка до этих самых валунов. Там, среди них, появляются гости, каждый раз в новом месте. Среда, полдень – время свидания. Дубовая тачка с кривыми колёсами ждёт у двери.

 
* * *
 

Через три часа возвращаюсь под палящим солнцем. Обливаюсь потом. Дед на тачке то кряхтит и охает, подпрыгивая на ухабах, то успокаивается, когда дорога ровная. Разглядывает заусенцы на толстых жёлтых ногтях. В пути мы не разговариваем.

Добрались, наконец, до скалы, испещрённой дырками окон. Ловлю на себе взгляд – быстро поднимаю глаза: ни души, лишь глухая темень оконных проёмов.

Высеченный в скальной породе тоннель ведёт к лифту, заходим внутрь. Каменная кабина вздрагивает, поехали. Пока едем, трос под нами выводит скрипучие рулады. Наконец, кабина дёрнулась и замерла. Ржавые двери медленно разъезжаются, выпуская в коридор. Полсотни метров по пустому коридору под звук шагов и скрип колёс, отражающийся от голых каменных стен, и я загоняю тачку в комнату. Пересаживаю деда на скамью, подпираю его столом, чтобы не свалился на пол. Входная дверь задвигается сама.

Подхожу к окну раздачи, нажимаю кнопку. Через минуту глухой звон металла о глину – отодвигаю заслонку, вынимаю из ниши железную миску с кашей, кружку с водой. Ставлю кашу и кружку перед дедом, сам сажусь рядом и жду.

Дед медленно разгибается, тянется непослушной рукой к ложке. Странно шевелит пальцами. Но ложку всё-таки ухитряется схватить. Зачерпывает кашу, пробует потрескавшимися губами.

– Другое дело, – говорит, наконец, – так можно жить.

Голос у гостя всегда поначалу механический, как у куклы.

– Каша – она и есть каша, – отвечаю я. – Я и забыл, что у неё есть вкус. Что, ваша хуже?

– Наша как тухлая болотная тина, – вдумчиво отвечает дед Семён, глядя в окно. Туда, где жёлтые камни сливаются с жёлтым небом.

Минут двадцать он сосредоточенно чавкает моей кашей, цедит воду из кружки и смотрит в окно. Приходит в себя. Вот уже движения более плавные. Откладывает ложку.

– Ну что, рассказывай, – говорю я. – Как у вас?

– Да как, – отвечает дед. – Всё так же. Стрекоза ожеребилась.

– И что жеребёнок?

– Ускакал в поле. Заржал, махнул хвостом, и видали его.

Пауза.

– Как баба Настя?

– А Настя вторую уж неделю в пещере.

– В пещере?

– Дымный шувгарь на холмах проснулся, – отвечает дед, озадаченно разглядывая мозолистую руку, которой только что держал ложку. – Бабка пошла за коровой, чтобы загнать на ночь в стойло, а та прёт и прёт от дома. Дура, опять бородатого испугалась. А потом трава и загорись. Не успели они вернуться. Я залез на крышу и махал, пока их было видно сквозь дым. Тут бабка и погнала её к пещерам. Потому что трава занялась, а за ней и воздух. Знаешь, как оно бывает. А в пещере вода сочится с потолка. Глубже, понятное дело, мертвяки. Но хоть не сгоришь!

– А как сам?

– Дома сижу, не выхожу. Из болота гады ползут, бородатый их дери. Я, конечно, заперся на все засовы. Так они через дымоход лезут. Ночью глаза открываю – один уже сидит у кровати, за руку меня держит. Холодный…

– И что ты?

– Схватил, что рука нащупала… Разделочную доску. И долбанул ему по спине. Вмазал как следует! Развалился, гад, на куски студня. Вроде как прокисший холодец. Непрочная субстанция. После того случая заткнул я дымоход газетами и соломой. Теперь ночью замерзаю, печку-то не затопишь.

– А Стрекоза? Ты её в дом не взял?

Дед поник головой.

– Не взял.

– А что она?

– Поутру выглядываю: стоит, к столбу привязанная. Гарь, дым… Осина горит за ней четвёртый день. Трава вокруг выгорела вся, но нет-нет да и займётся снова, как ветер с горы… Бывает, успокоится, заснёт. А потом снова дёрнется, затрясёт гривой, ударит копытом – земля с горелым дёрном летит во все стороны. Ржёт страшно.

– Ясно, – говорю. – А что в дом не берёшь?

– Не велит тот, сквозь которого видно. Третьего дня приходил в зеркало. …Но это я тебе совершенно точно говорю: каша тут знатная. Так можно жить.

Мы молчим.

К вечеру дед теряет подвижность, взгляд тускнеет, останавливается. По морщинистой коже, как по рассохшейся глине, бегут тысячи мелких трещинок. К утру на скамье и на полу останется горка высохшей глины с песком. Я больше не смотрю на него.

 
* * *
 

Небо краснеет на горизонте, солнца не видно – оно дальше, справа.

Издалека доносится мерный стук. Приближается. Слева на едва очерченную линию горизонта выбегает вечно взъерошенный Гигацып. В кривом клюве он держит бегунок небесной молнии. Спотыкается, встаёт и бежит дальше. Кр-тр-кра-тр-крап – небо закрывают на ночь. Спустя мгновение уже темно и холодно. На брезенте ночного неба появляются тусклые пятна: то ли за брезентом зажигают лампы, то ли он просто истёрся местами и там просвечивает внешнее небо.