1.
Сыро, мутно, будто посыпали ледяным пеплом этот день.
Но так даже лучше, солнце б меня прибило, размазало светом. В сером можно залечь, в бесцветии незаметней, и я плачу почти в открытую, всхлипываю под шум машин и звук тормозов Маросейки, выгнали, все-таки выгнали меня! Третий раз не сдала экзамен. Теряева спала, буквально дремала (у нее вроде ребенок маленький), Яценко сидел в своем айфоне, тыкал пальцем буковки, кому-то улыбался, он вечно в FB, френдит всех своих студентов, пишет по десять постов в день. Всем было пофиг, и только Глазков. Меленькие и самые жгучие вопросы по именам и датам, вплоть до месяца, задавал он один – жидкий седой бобрик, плавающие темные глаза за очками, автор статей и монографий, Вадим Григорич, ну, зачем тебе я? И ведь на половину вопросов я все-таки ответила, признай. Мало? Спросите меня еще, молю я, про Столетнюю войну, я все расскажу, давайте я вытяну другой билет? Но он брезгливо морщится «некогда!» и машет рукой на дверь.
Я стояла у аудитории в коридоре, выставленная на время их совещания, слушала его высокий захлеб: «не-воз-мож-но!» Представляю, как вздергивались прокуренные до желтизны седые усы. Яценко бубнил в ответ что-то явно примиряющее, Теряева просто молчала, не произнесла ни слова. Хоть бы вздох, обычно она заступалась за нас – ни звука. Снова уснула? Говорили, Глазкова она терпеть не могла, даже на недавний 55-летний юбилей – с конференцией, докладами и фуршетом – единственная из всех не пришла. Впрочем, заслуги его были давние, сейчас наукой он занимался мало.