Читать книгу «Моя блестящая карьера» онлайн полностью📖 — Майлза Франклина — MyBook.
image

Идиллия засухи

– Сибилла, чем ты занимаешься? Мать где?

– Я белье глажу. Мама в курятнике – цыплят обихаживает. А тебе зачем?

Ко мне обращался отец. Время – два часа пополудни. Термометр в тени веранды показывал 105 градусов по Фаренгейту[9].

– Вижу, как по равнине Блэкшоу едет. Зови мать. Тащи путы, у меня «собачья нога» приготовлена. Шевелись, попробуем еще раз коров поднять. Вот бедолаги: можно ведь просто тюкнуть каждую по голове, но вдруг завтра дождь будет? Не вечно же такая засуха продлится.

Я позвала маму, сбегала за путами и взялась за дело, надвинув пониже на лоб панаму, чтобы защитить глаза от пыли, которая слепящими облаками летела с запада. «Собачья нога», которую упомянул отец, представляла собой три соединенных в стойку шеста длиной в восемь-десять футов. Это отцовское изобретение помогало нам поднимать залежавшихся коров. Четвертый шест, более длинный, служил подъемником: на одном конце закрепляли пару пут, предварительно обмотав ремнями коровью грудину и тазовые кости. На другой конец мы налегали всей своей тяжестью, пока один мужчина поднимал корову за хвост, а другой – за рога. Молодые коровы упрямились, с ними приходилось повозиться, а бывалые сами старались встать – с ними было куда проще. Единственное, что требовало сноровки, – это быстро отдернуть подъемник, покамест корова не начала двигаться, а иначе из-за пут она падала снова.

Во второй половине дня нам предстояло поднять шестерых коров. Мужественно расстаравшись, мы поставили на ноги пятерых, а после перешли туда, где под палящим солнцем лежала последняя, привалившись спиной к каменистой плашке на косогоре. Мужчины подвинули ее за хвост, а мы с мамой установили «собачью ногу» и закрепили путы. Корову мы подняли, но бедняжка так ослабела, что тут же рухнула. Перед следующей попыткой мы решили дать ей немного отдышаться. Присесть рядом мы не смогли: в пределах видимости не было ни травинки – только пыль. Обменявшись парой обрывочных фраз – на большее нас не хватило, – мы ждали на солнцепеке и жмурились от пыльного ветра.

Усталость! Усталость!

Ветер гнал по белому небу слабую вереницу легких облаков, изнуренных беспощадным зноем послеполуденного солнца. Усталость читалась и на тонком, изможденном заботами мамином лице, и в насупленных, запыленных отцовских чертах. Блэкшоу обессилел и сам это признал, утирая со щек смесь пота и пыли. Я тоже обессилела: от жары и напряжения у меня отказывали руки-ноги. Обессилело и несчастное животное, распластавшееся перед нами. Обессилела сама природа и будто бы даже завела погребальную песнь устами огненного ветра, который метался среди деревьев позади нас и бился об иссушенную, измученную жаждой землю. Обессилело все вокруг, кроме солнца. Оно, как можно было подумать, упивалось своей властью и, неутомимо-безжалостное, дерзко раскачивалось в небе, победно ухмыляясь при виде своих беспомощных жертв.

Усталость! Усталость!

Такова была жизнь – моя жизнь – моя карьера, моя блистательная карьера. Мне исполнилось пятнадцать лет… пятнадцать! Несколько быстротечных часов – и я стану такой же старой, как те, кто меня окружал. Стоя рядом, я смотрела, как они в изнеможении спускаются под гору жизни. Несомненно, в юные годы они задумывались и грезили о лучшей участи, даже познали ее вкус. Но не тут-то было. Вот она, их жизнь; вот она, их карьера. И моя, судя по всему, обещала быть такой же. Моя жизнь… моя карьера… моя блистательная карьера!

Усталость! Усталость!

А лето плясало. Лето – зверство, а жизнь – изуверство, твердила моя душа. Что за огромный, унылый, тяжелый утес – этот мир! Он изредка выдвигает вперед бесплодные узкие выступы, на которых дозволит нам зависнуть на год-другой, покуда не вытянет через ногти все наши силы, а потом сбросит во тьму и забвение, где, скорее всего, нам уготованы муки пострашнее этих.

Бедняжка-корова застонала. Подъем отнял у нее не только последние силы, но и несколько клочьев кожи размером с тарелку: на язвы страшно было смотреть.

Вытянуть из терпеливой коровы стон можно лишь ценой ее великих страданий. Я отвернулась и с нетерпеливой горячностью, присущей пятнадцатилетним, обратилась с вопросом к Богу: что Он хочет этим сказать? Мало того что страдания обрушиваются на людей, испытывая их готовность к переходу в лучший мир, так ведь страдают еще и несчастные безвинные животные: за что им такие муки?

– Давайте-ка еще разок попробуем, – сказал мой отец.

И мы сделали второй заход; сколько же, оказывается, веса в одной разнесчастной коровенке. С неимоверными усилиями мы вторично поставили ее на ноги и старательно придерживали, пока не убедились в ее устойчивости. Тогда мои родители взяли ее за хвост, а мы с Блэкшоу – за рога, препроводили к дому и накормили мешанкой из отрубей. Потом мы с мамой занялись домашними делами, а мужчины, расположившись на веранде, в течение часа курили, сплевывали и толковали о засухе, после чего пошли к соседям, которым тоже требовалось помочь со скотиной. Я развела в очаге огонь, и мы продолжили глажку, прерванную на несколько часов. В такую погоду браться за горячий утюг совсем не хотелось. Из-за ветра с пылью пришлось затворить все окна и двери. Мы вспотели, измучились и едва держались на подкашивающихся ногах.

Усталость! Усталость!

Лето – зверство, а жизнь – изуверство, твердила моя душа.

Засуха тянулась день за днем. Несколько раз налетал все тот же неистовый ветер, который приносил с пастбищ сухую траву и швырял под забор, туманил воздух пылью и вроде бы сулил дожди, но тут же улетал восвояси, забирая с собой немногочисленные, им же пригнанные тучки; так проходила неделя за неделей, и от горизонта до горизонта в жестоком, слепящем сверкании металлического неба не рождалось и капли дождя.

Усталость! Усталость!

Я здесь твердила одно и то же, но… мм… как бы поточней выразиться… это все от усталости – она и требовала повторений, ведь многократное повторение знакомых слов может, вероятно, чуть-чуть развеять их горечь!

Глава шестая. Мятеж

Как мы ни бились, поднимая наших залежавшихся коров, все они, за исключением пяти, протянули недолго; да и те пятеро вкупе с парой лошадей еле-еле выживали, хотя в их распоряжении была целая тысяча акров. Трава, считай, полностью выгорела: скотина пробавлялась только теплом да водой. Стоит ли говорить, что мы едва сводили концы с концами. Тем не менее при некоторой поддержке наших более удачливых родственников и за счет средств от продажи коровьих шкур и маминой домашней птицы мы умудрились расплатиться с епископом и не протянуть ноги.

К несчастью для нас, тогдашний подручный епископа оказался негодяем и сбежал. У моего отца сохранились квитанции, подтверждавшие своевременную выплату процентов по займу; однако мы, не имея финансовой возможности тягаться в суде с его преосвященством епископом, который, воспользовавшись некой лазейкой в законе, отказался признавать, что бывший церковный староста действовал как его агент, получили судебное предписание. В свете всех прочих злоключений нас это просто сломило: мы умоляли об отсрочке, но в ответ епископ направил к нам судебного пристава, и все наше имущество было описано для продажи. Пять коров, две лошади, молочный сепаратор, плуг, тележка, подвода, двуколка, даже кухонная утварь, книги, картины, мебель, отцовские наручные часы… Да что там говорить, даже кровати, подушки и одеяла. Нам оставили только одежду, в которой мы стояли во время этого грабежа, – так и канули все наши средства, подтвержденные квитанциями.

Это кончилось бы совсем плачевно, если б не щедрость родственников. Мы получили денежный перевод на обзаведение всем необходимым; не остались в стороне и соседи, которые с готовностью и сердечным, искренним сочувствием оказывали нам посильную помощь. Судебный пристав показал свою порядочность: видя, как обстоят дела, он, где только мог, шел нам навстречу.

Распродажа нашего имущества была организована прямо на месте, и соседи устроили шутовские торги, на которые пристав смотрел сквозь пальцы. Необходимые средства нам обеспечили хорошие знакомые; соседи для виду делали ставки, не мешая друг другу, и наш скарб уходил за сущие гроши. Как говорится, не всякая туча могуча: даже у черной тучи нищеты бывает ярчайшая серебристая оторочка.

В нищете можно достучаться до чужих сердец – богачам этого не дано. Люди приходят тебе на помощь, не ожидая ничего взамен: просто по дружбе и доброте душевной. Пару раз в жизни не вредно окунуться в бедность, чтобы примерить к себе благодать и настоящую маленькую вселенную любви и дружбы. Не стоит думать, будто достаток мешает находить истинных друзей, но богатых, сдается мне, всегда точит червячок сомнения, который намекает, что любовь и дружба, которые сыплются на них с разных сторон, – это не более чем своекорыстие и притворство, инструменты ремесла подхалимов-угодников, слетающихся к богатству.

В связи с именем епископа распродажа нашего добра была должным образом разрекламирована в местных газетах, и мой отец получил несколько сочувственных писем от священнослужителей, которые порицали действия церковника. Отец не был знаком с авторами этих писем, а те, в свою очередь, не ведали, что Ричарда Мелвина пускают по миру за уже выплаченный долг.

Благодаря великодушию родни и доброте милейших соседей наша мебель вернулась в дом, но на что нам было жить? Посевы сгубила засуха, коров было всего пять… Прогнозы оставались не слишком радужными. Как-то вечером, когда я укладывалась спать, ко мне в комнату зашла мама и серьезно сказала:

– Сибилла, мне надо с тобой поговорить.

– Надо – говори, – угрюмо ответила я, предвидя длинную нотацию о моей никчемности, – тема эта у меня в зубах навязла.

– Сибилла, я за последнее время тщательно обдумала этот вопрос. Выхода нет: нам не по карману тебя содержать. Придется тебе пойти на заработки.

Не получив от меня ответа, мать продолжала:

– К сожалению, мы вынуждены полностью изменить домашний уклад. Выбора нет – отец не способен прокормить семью. Угораздило же меня с ним связаться. С тех пор как он пристрастился к выпивке, проку он него не больше, чем от кота. Наших малышей я вынуждена отправить к родственникам, средние пойдут работать по найму, мы с отцом тоже. Другого будущего я не вижу. Бедняжка Герти слишком мала, чтобы идти в услужение. – (Нас с ней разделяло менее года). – Она, я считаю, должна переехать к вашей бабушке.

Я не проронила ни слова, и мама осведомилась:

– Итак, Сибилла, что ты думаешь по этому поводу?

– По-твоему, обязательно разрушать семью? – спросила я.

– Ну, если ты такая умная, предложи что-нибудь получше, – раздраженно бросила мама. – Вечная история: любое мое предложение тут же отвергается, но при этом никто, кроме меня, еще не высказал ни одной дельной мысли. А ты бы как поступила? Сдается мне, ты возомнила, будто сумеешь, не двигаясь с места, самостоятельно прокормить семью.

– Почему мы не можем остаться в своем доме? И у Блэкшоу, и у Дженсена жилища не просторней нашего, да и семьи такие же, однако они как-то справляются. Малышей разлучать нельзя: они станут друг другу чужими.

– Да-да, тебе легко говорить, но как твой отец начнет с нуля, не имея в этом мире ничего, кроме пяти голов скота? Ты вечно несешь какую-то бессмыслицу. Со временем ты признаешь, что мои планы – всегда самые лучшие.

– Разве не проще будет, – не унималась я, – если все родственники по мере сил помогут нам начать заново? К чему им такая обуза – поднимать чужого ребенка? Я уверена: они и сами предпочтут первый вариант.

– Да, возможно, так будет лучше, но, я считаю, ты должна сама себя обеспечивать. Что скажут родственники, увидев такую взрослую девушку?

– Значит, я отправлюсь на заработки, а ты, вышвырнув меня из семьи, обретешь рай земной. И поскольку никто не будет подавать дурных примеров, дети вырастут святыми, – с горечью сказала я.

– Не говори глупостей, Сибилла, сама знаешь – нынешняя работа тебе не по нутру. Если бы ты согласилась шить и помогать мне в разведении птицы… А кстати, почему бы тебе не освоить кулинарию?

– Освоить кулинарию! – презрительным эхом отозвалась я. – Чад, который валит из этой старой печки, может лошадь убить, а отскабливать и отдраивать грязь – никаких нервов не хватит. И потом, как только я собираюсь приготовить что-нибудь этакое, каждый раз оказывается, что нам не по карману то масло, то изюм, а яйца и вовсе наперечет! Лети, кухарка, пулей, подыхай с бабулей!

– Сибилла! Сибилла, что за вульгарность!

– Да, когда-то я по глупости пробовала говорить манерно, только зачем? Для моей компании такие штучки как раз подходят. А если даже это вульгарность, какая разница? У себя дома я могу кормить телят, доить коров и пахать как лошадь, хоть вульгарно, хоть шикарно, – свирепо бросила я.

– Сама видишь: ты вечно недовольна своим домом. Тут уж ничего не попишешь, лучше всего тебе идти на вольные хлеба.

– Вот и пойду.

– И чем думаешь заниматься? Может быть, тебя допустят к преподаванию в начальных классах? Для девушки это очень подходящая стезя.

– А какие у меня шансы составить конкуренцию девчонкам из Гоулберна? У них прекрасные учителя и уйма времени для занятий. А у меня – Старый Харрис, тупое животное, каких еще поискать; но главное – меня тошнит от одной мысли об учительстве. Бродяжничать и то лучше.

– До прислуги или кухарки ты еще не доросла, для горничной у тебя нет опыта, шить не любишь, а в больницу санитаркой тебя не возьмут. Признай – ты ни на что не годишься. Если честно, для своего возраста ты совершенно бесполезна.

– Я много чего умею.

– Например?

Ответа у меня не было. Профессии, в которых я, по собственным ощущениям, могла бы преуспеть, но еще не успела себя проявить, лежали далеко за пределами возможностей нашей семьи, а надумай я поделиться своими чувствами и устремлениями с приземленной, практичной матерью, на меня обрушились бы издевки почище тех, которые я и без того терпела изо дня в день.

– Назови хотя бы пару занятий, на которые ты способна.

Я вполне могла бы назвать воздухоплавание, о котором и в самом деле задумывалась. Но упомянула музыку – занятие из числа наиболее безобидных.

– Музыка! Прежде чем ты сможешь хоть как-то зарабатывать этой профессией, на обучение уйдут многие годы и бешеные деньги! Даже речи быть не может! Единственное, что тебе подходит, – это взяться за ум, воспитать в себе трудолюбие и помогать семье сводить концы с концами; ну или устроиться сиделкой, а там пробиваться выше. Если у тебя есть хоть какие-то задатки, они непременно проявятся. Если же ты думаешь, что способна в чем-нибудь преуспеть, а работа по дому ниже твоего достоинства, то ступай в открытый мир и покажи всем, какое ты чудо из чудес.

– Мама, ты жестокая и несправедливая! – взорвалась я. – Ты меня совсем не понимаешь. Я никогда не считала, что могу преуспеть. Но что мне делать, если я так устроена: грязный ручной труд мне ненавистен, и с каждым днем все сильнее, а ты можешь до посинения гнуть свое, чтобы мне было еще противней. Если мне суждено всю жизнь, причем долгую, заниматься только этим, то под старость это занятие не станет мне милее, чем сейчас. Я же не по своей воле родилась со склонностью к лучшей участи. Появись я на свет заново, причем с возможностью творить свою натуру, я бы создала себя самой низкой, самой грубой тварью из всех возможных, чтобы проще было заводить знакомства, а еще лучше – просто слабоумной.

– Сибилла! – тоном оскорбленной добродетели воскликнула моя мать. – Чудо, что Господь не убил тебя на месте; в жизни не слышала, чтобы…

– Я в Господа не верю, – яростно вырвалось у меня, – но если Он и существует, то ничем не похож на милосердное божество, каким Его изображают, а иначе Он не мучил бы меня для собственной забавы.

– Сибилла, Сибилла! Как я могла взрастить такое дитя! Известно ли тебе, что…

– Мне известно только одно: я ненавижу эту жизнь. Ненавижу ее, ненавижу, ненавижу! – в запальчивости твердила я.

– И мы еще говорим о том, чтобы ты отправилась на заработки! Такую, как ты, ни одна хозяйка и дня не вытерпит у себя в доме. Ты сущая дьяволица. О боже! – Мать разрыдалась. – За что мне это проклятье – такой ребенок? Да ни одной женщине в округе не выпало нести такое бремя. Чем я провинилась? У меня одна надежда, что Господь услышит мои молитвы и смягчит твое злое сердце.

– Если твои молитвы будут услышаны, то не раньше моих, – огрызнулась я.

– Твои молитвы! – презрительно бросила мать. – Вот ужас-то, ребенку еще шестнадцати нет – и такая ожесточенность. Не знаю, что и думать: ты ни разу в жизни не заплакала и не повинилась. То ли дело малышка Герти. Да, она нередко шалит, но стоит сделать ей замечание – и она сердится, переживает, то есть показывает себя как дитя человеческое, а не как нелюдь.

С этими словами мать вышла из комнаты.

– А я сколько ни винюсь – меня же еще и бранят! – выкрикнула я ей вслед.

– Не иначе как ты рехнулась. Это единственное разумное объяснение твоим замашкам, – съязвила мать напоследок.

– Какого лешего вам неймется? Сцепились тут среди ночи, как две кошки, мужчине отдохнуть не даете, – раздался из-под одеяла отцовский голос.

Моя мать – женщина добропорядочная… даже очень… но и я, наверное, не какая-нибудь преступница, а все же мы с ней не ладим. Я – механизм, который мама по неведению заводит в обратную сторону, – все шестеренки скрежещут и не стыкуются.

1
...
...
8