Чивото што нимагло быть маё

Они встали утром, не сказав друг другу ни слова – еще не развеялся неприятный осадок от вчерашнего разговора, – выпили горячего черного чая и позавтракали овсяными хлопьями, которые для экономии времени Уиллоу замочила на ночь. Следующие пять часов, спускаясь с гор к Ванкуверу, они молча ехали в сизом тумане, окутывавшем дорогу.

В городе Уиллоу поставила машину в проезде за полицейским участком, где должен был отметиться Эверетт, задвинула шторки на окнах, надела парик с солнечными очками и в ожидании возвращения дяди одну за другой курила свои ментоловые сигареты. Когда он пришел, она отвезла его в расположенный на уровне моря аэропорт и припарковала микроавтобус в зоне разгрузки. Там она подождала, пока Эверетт соберет свои тюремные пожитки. Потом Уиллоу переставила микроавтобус на оживленную стоянку с множеством машин, некоторые из которых оказались черными седанами. Но разве в этом было что-то удивительное? От ядовитых выхлопов перехватывало дыхание. Когда у них над головами с жутким воем проносилось белое брюхо самолета, дядя каждый раз вздрагивал, как дикий олень.

– Ты уверен, что денег хватит? – спросила она, хоть ей было нечего ему дать. Но как раз такой вопрос подходил для налаживания отношений.

Он кивнул, снова отводя взгляд в сторону:

– С этим у меня все в порядке.

– Только не забудь вовремя вернуться, чтоб на следующей неделе отметиться в полиции. Я не собираюсь опять таскаться в Альберту, – сказала она с улыбкой, пытаясь хоть немного поднять обоим настроение, чтобы при расставании на душе так не скребли кошки.

Он снова кивнул:

– Не думаю, что это займет у меня много времени.

– Я тебя раньше не спрашивала – что там такого важного в Саскачеване?

– Там живет одна женщина, с которой я был знаком. То есть я хочу сказать, ну… – теперь он и вправду покраснел, – отчасти это связано с ней. Но у нее должна быть моя книжка. Я отдал ее этой женщине много лет назад на хранение.

– Так ты что, собираешься лететь в Саскачеван и даже готов вовремя не явиться в полицию, потому что дал ей на время какую-то книжку? Надо же, какая это должна быть женщина.

Эверетт в очередной раз кивнул:

– Такая она и есть. И книжка тоже важная, – добавил он. – Надеюсь, особенно интересна она будет тебе. Вообще-то, если смогу ее получить, мне бы хотелось отдать ее тебе. Как подарок на память.

– Некоторое время назад я потеряла вкус к книгам, – сказала Уиллоу. – Теперь лес и небеса меня учат всему, что мне нужно знать.

– У твоего отца всегда была масса книг, как со шрифтом Брайля, так и обычных. Я уверен, все они со временем перейдут к тебе.

– Ты имеешь в виду библиотеку Харриса Гринвуда – это хранилище допотопной мудрости, которая теперь никому не нужна? Нет, премного благодарна. Мне такое без надобности. Или ты намекаешь, что книжные полки существуют только для того, чтобы ненавязчиво показать гостям умственное превосходство хозяина?

– Представь себе, что я все-таки найду книжку, о которой тебе говорил. Как мне тогда с тобой связаться?

– Мне очень хотелось бы какое-то время быть недосягаемой, – ответила Уиллоу. – Я собираюсь пожить на острове Гринвуд, а там нет телефона, и почту туда не доставляют, связь можно поддерживать только по радио. Поэтому можешь послать книгу отцу. Я к нему заезжаю каждые лет десять. Там я ее и возьму.

Эверетт поднял голову, они взглянули друг на друга с таким выражением, какое бывает у людей перед расставанием. Теперь он не походил на себя вчерашнего, когда она увидела его при выходе из тюрьмы: дядя выглядел более усталым, каким-то надломленным. Ему сильно досталось, в глазах зияла опустошенность. Могла ли их многолетняя переписка сыграть здесь такую большую роль? Нечто подобное случилось с Мудрецом, который через несколько проведенных вместе месяцев внезапно проникся к ней чересчур сентиментальной любовью. Наверное, у дяди сдвиг по фазе случился, решила Уиллоу. Она сердечно пожала ему руку, а потом смотрела, как он уходил, исчезая в глубине здания аэропорта, – капелькой жизни человеческой в бурном море вселенского бытия. Он был создан из того же материала, что ее непостижимый отец.

Она с черепашьей скоростью вывела «вестфалию» обратно на шоссе и влилась в несущийся с ревом и грохотом полуденный поток машин, напоминавший ей крысиные бега. Она решила, что не станет больше волноваться, даже если ее снова будет преследовать черный седан. Проблем хватало и без него: кислотные дожди, безудержная инфляция, стреляющая в студентов полиция, тупой конформизм, угроза экономической катастрофы, перенаселенность, вытеснение людей на городские окраины, истребление целых видов живых существ, преступная вырубка лесов – миру недоставало лишь еще одного небольшого человеческого усилия по добыче ресурсов, чтобы окончательно все разрушить. Не говоря уже о таком обстоятельстве, как возможность начатого против нее полицейского расследования, когда в мире еще остается около трех миллиардов деревьев, требующих защиты. Эти пакеты с сахарным песком были только началом, и ей ни к чему иждивенец, который стал бы досадной помехой для ее усилий.

Она закурила очередную ментоловую сигарету и направилась в порт, где собиралась нанять баржу, чтобы уплыть на остров Гринвуд. Табачный дым разбередил память, она вспомнила о начале переписки с дядей, о первом послании из той пачки писем, которые хранила в коробке из-под обуви, засунутой куда-то в машине с другими ее детскими безделушками. Когда Уиллоу его написала, ей было шесть лет, и по детской наивности она спросила дядю, почему он не может приехать на празднование ее дня рождения и покататься на пони, которого арендовал отец, почему судьи и полиция не разрешают ему ее навестить.

Я взял чивото, – было написано в его малопонятном ответе.

Какой чивото? – спросила она в ответном письме.

Чивото што нимагло быть маё.

Конечно, он был к ней добр, ее странный осужденный дядя. Было время, когда его письма составляли для нее единственную возможность почувствовать, что к ней относятся как к ребенку. Но теперь, когда он вернулся в мир, она ощутила всю силу его загадочной привязанности и вымышленной близости, как ему казалось, разделяемой ею. Эта странность дополнялась непонятными книгами, которые он хотел ей подарить, и придуманными им без ее ведома прозвищами. Поэтому ей было по барабану, увидит она его когда-нибудь снова или не встретится с ним больше никогда. В конце концов, ей стало ясно, что таинственный дядя – это всего-навсего еще один Гринвуд, который хотел, чтобы она была такой, какой она на самом деле не являлась.

1934

Крик

В ту ночь до хижины Эверетта Гринвуда донесся громкий звук. Как будто кто-то о чем-то просил не смолкая, было невозможно не обращать на это внимания. Иногда по ночам, особенно когда шел дождь, он слышал пыхтенье паровозов, перевозивших уголь на баржи в порт неподалеку от Сент-Джона, или крики животных – при родах или перед смертью. Но этот звук, как ему показалось, был не от мира сего.

Он два раза собирался взять керосиновую лампу и идти на поиски источника этого звука – и будь что будет, – но, к счастью, где-то через час звук стих, и он снова заснул.

Незадолго до восхода солнца по талому весеннему снегу Эверетт отправился вставлять трубки для сбора кленового сиропа, испытывая облегчение от того, что назойливый звук стих. Если бы его попросили какие-нибудь представители власти – например, федеральные полицейские или судейские, – возможно, он смог бы тот звук опознать. Но другая, трусоватая часть его существа скорее заявила бы, что это просто два клена на ветру терлись друг о друга или рыжая лиса попала в один из его капканов, поставленных на зайца.

Вот-вот наступит апрель, кленовые леса еще стоят без листвы, там свежо от талой воды. Сок от самых их корней может начать течь в любой день, и Эверетт должен установить свои трубки, чтобы освободить деревья от сахара. Он знает, что хозяин этого леса один очень богатый человек. Этот человек редко сюда наведывается взглянуть на свою собственность, разве что изредка приедет поохотиться на тетерева и лисицу с гостями в роскошных охотничьих костюмах, трубящими в рога, с патронами в десять раз большего калибра, чем нужно для охоты на мелкую дичь. Так что скрывать Эверетту особенно нечего.

Он открыл для себя эти леса лет десять назад, когда в пьяном угаре свалился с поезда и здесь очухался. После войны – времени жизни, о котором ему хотелось бы забыть, – он несколько лет бродяжничал и ездил по железной дороге. В основном он зайцем таскался без цели, часто пьяный в дупель, крал мелочь у таких же бродяг, стучался в двери домов и просил еду, предлагая взамен нарубить дров. В те годы он иногда взбирался на высокие железнодорожные эстакады, пошатываясь на ветру, и собирался спрыгнуть вниз, представляя, какое облегчение снизошло на него, если бы его голова раскололась об острые скалы.

Спасением для него стало затерявшееся в лесу предприятие по сбору кленового сока. С тех пор как оно было создано, Эверетт капли в рот не брал. Наряду с резьбой по дереву и плотницким ремеслом он еще мальчиком научился надрезать деревья, сцеживать сок и выпаривать кленовый сироп. А во время войны он даже выточил несколько трубок из стреляных гильз пятидесятого калибра и вогнал их в черные клены, когда на Сомме ударили холода. Крестьяне жили в тех местах тысячи лет, но когда из деревьев потек густой, пахучий сок, глаза их округлились от удивления. Эверетт считал, что кленовый сироп – это один из немногих даров природы, истинная благодать, даруемая без расчета на воздаяние.

Он шел по оленьей тропе, бежавшей по краю поросшего лесом ущелья, ботинки хлюпали в лужах слякотной грязи. Эверетт дошел до первого сахарного клена, на серебристо-серой коре которого были видны отметины от зарубок прежних лет. Он достал сверло и проделал очередное отверстие с южной стороны. Кора быстро поддалась, сверло вошло в светлую древесину, отторгнутые частички которой ссыпались с желобков на резьбе. Он взял деревянную колотушку и забил в отверстие стальную трубку – если ее вставить слишком глубоко или недостаточно, сок может вообще не потечь. Какое-то время он любовался делом рук своих, потом повесил ведерко для сбора сока и пошел дальше.

Деревья всегда ему нравились больше, чем люди. Их особенности и склонности гораздо проще распознавались. И эти деревья были ему вполне понятны: тысяча акров плодородной почвы, поросшей лучшими сахарными кленами, порожденными землей, листья их походили на огромную ладонь с растопыренными пальцами, и все они сочились таким густым и сладким соком, что выпаривать его нужно было всего ничего. В этом году, когда сок перестанет течь, он разольет сироп по бутылкам и обменяет его в Сент-Джоне на овсяные хлопья, свиное сало, сахар, муку и немного денег. Вся работа займет не больше месяца. А остаток года он в праздности будет проводить время у ручья, теша себя обрывками мыслей, глядя, как растут травы и неспешно течет вода. Порой бывает, что взгрустнется от одиночества, зато это мирная жизнь, и после долгих лет трудов и борьбы, как ему казалось, этот созерцательный досуг был им вполне заслужен.