Я заметил, что Векслер больше не называет моего брата Маком. Шон уже выпал из обоймы.

В следующий понедельник я вновь приступил к работе в «Роки-Маунтин ньюс». Входя в отдел новостей, я почувствовал на себе взгляды сослуживцев, однако в этом не было ничего необычного. Мне довольно часто приходилось ловить завистливые взгляды, ибо я находился на особом положении, о каком мечтает любой репортер. Никакой ежедневной рутины, никаких новостей из разряда «срочно в номер». Я имел возможность свободно прочесывать всю ту территорию, которую «Роки-Маунтин ньюс» считала своей вотчиной, и писать только об одном – о случаях насильственной смерти. Хорошие статьи об убийствах нравятся всем. Порой я писал об убийце, рассказывая читателям историю о том, при каких трагических обстоятельствах пересеклись пути его и жертвы, порой живописал трагедию в высшем обществе (в квартале Черри-Хилл) или перестрелку в одном из баров Ледвилла. Преступники-интеллектуалы и узколобые мясники, громкие дела и «малые убийства». Мой брат был прав: подобные статьи помогают тиражам расходиться с удивительной скоростью, если только правильно подать материал. А у меня был талант или, если угодно, способность расставлять слова в нужном порядке. Для того чтобы поведать читателям очередную душераздирающую историю и привлечь их внимание, мне требовалось только немного времени.

На моем рабочем столе рядом с компьютером высилась стопка газет толщиной в целый фут, не меньше. Именно оттуда я черпал основной материал для своих опусов. Я подписался на все, в том числе еженедельные и ежемесячные газеты, которые публиковались от Пуэбло до Бозмена. Все эти материалы я просматривал в надежде отыскать коротенькую заметку об убийстве, из которой можно было бы сделать пространный репортаж.

Мне всегда было из чего выбирать. Жители района Скалистых гор, протянувшегося от Аляски до Нью-Мексико, славились своим необузданным нравом со времен золотой лихорадки. Конечно, преступлений здесь совершалось намного меньше, чем в Лос-Анджелесе, Майами или Нью-Йорке, однако исходного материала мне всегда хватало. В описаниях убийств или следственных действий я выискивал что-нибудь новое, необычное, какие-нибудь подробности, поражающие воображение читателей или заставляющие их сердца обливаться кровью. Эксплуатация страстей человеческих стала составной частью моей профессии.

Однако в это утро я не стал разыскивать никакие сообщения, которые могли бы навести меня на мысль о новой статье. Придвинув к себе внушительную стопку газет, я стал просматривать последние выпуски «Роки-Маунтин ньюс» и «Денвер пост» – нашего главного конкурента. Газеты обычно не сообщают о самоубийствах, если только им не сопутствовали какие-то особые, волнующие обстоятельства. Смерть Шона не принадлежала к разряду заурядных, поэтому я был почти уверен, что статья есть.

И не ошибся. Правда, «Роки-Маунтин ньюс», щадя мои чувства, не опубликовала даже короткой заметки, зато в «Денвер пост» я обнаружил репортаж на девяносто четыре строки, помещенный в подвале одной из полос, посвященных местным новостям. Номер был датирован утром следующего после гибели Шона дня.

Я прочел:

В четверг вечером сотрудник Управления полиции Денвера, занимавшийся расследованием убийства студентки университета Терезы Лофтон, был найден мертвым на окраине Национального парка Роки-Маунтин. По заявлению властей, причиной смерти стало огнестрельное ранение в голову, которое погибший, несомненно, нанес себе сам.

Детектив Шон Макэвой, 34 года, был обнаружен сидящим в служебной машине без опознавательных знаков, припаркованной на автостоянке на берегу Медвежьего озера, неподалеку от входа в гористую часть Эстес-парка. Примерно в 17 часов парковый сторож услышал звук, напоминающий выстрел, и поспешил на стоянку, чтобы выяснить, в чем дело.

Службы, ответственные за поддержание порядка на территории парка, обратились в Управление полиции Денвера с просьбой расследовать происшествие, и дело было поручено специальному отделу. Детектив Роберт Скалари, возглавивший эту работу, заявил нашему корреспонденту, что по предварительным данным смерть его коллеги представляет собой классическое самоубийство.

Скалари также отметил, что на месте происшествия была обнаружена предсмертная записка, однако заявил, что не имеет права разглашать ее содержание, поскольку формально следствие еще не закончено. По словам детектива, погибший в последнее время находился в подавленном состоянии, вызванном некоторыми трудностями служебного характера, но, что это были за трудности, нашему корреспонденту выяснить не удалось.

Шон Макэвой вырос и жил в Боулдере. Он был женат, но детей не имел. За двенадцать лет, проведенных в местном полицейском управлении, Макэвой сумел дослужиться до должности руководителя подразделения в отделе преступлений против личности, который занимается всеми противозаконными деяниями, связанными с насилием.

В последнее время Шон Макэвой возглавлял следственную группу, непосредственно расследовавшую убийство девятнадцатилетней Терезы Лофтон, которая была задушена неизвестным преступником. Напомним читателям, что ее расчлененный труп был найден в Вашингтон-парке три месяца назад.

Скалари отказался сообщить, упоминалось ли дело Лофтон, которое остается до сих пор нераскрытым, в предсмертной записке Макэвоя и не являлось ли оно одной из тех основных «трудностей служебного характера», что спровоцировали гибель молодого детектива.

Кроме всего прочего, Роберт Скалари заявил, что следствию пока не удалось установить, для чего Шон Макэвой отправился в Эстес-парк, перед тем как совершить самоубийство. Дознание продолжается, и мы будем рады познакомить читателей с его результатами.

Я дважды перечитал заметку. В ней не было ничего такого, чего бы я не знал раньше, однако она странным образом навела меня на некую мысль. Мне показалось, что я начинаю понимать, зачем Шон поехал в Эстес-парк и почему остановился именно у Медвежьего озера. Впрочем, обдумывать причины, которые побудили его к этому, мне не хотелось. Стараясь отвлечься, я вырезал статью, вложил ее в картонную папку и засунул в ящик стола.

Компьютер передо мной пискнул, и на экране монитора появилось сообщение. Меня приглашал к себе главный редактор отдела городских новостей. Ну что же, пора вновь включаться в работу.

Кабинет Грега Гленна располагался в глубине редакции. Одна стена кабинета была прозрачной, благодаря чему главный мог окидывать взглядом ряды столов, за которыми трудились его подчиненные – репортеры. Сквозь выходившие на запад окна в другой стене открывался неплохой вид на заснеженные гряды гор, но видеть их можно было только в те дни, когда над городом не висел смог.

Гленн был из числа тех превосходных редакторов, которые в любой статье больше всего ценят ее читабельность. Это его качество мне особенно нравилось. Вообще, в газетном бизнесе встречается два типа редакторов. Одним подавай факты, чем больше, тем лучше, и в результате материал получается настолько перегруженным, что редко кто сподобится дочитать подобный опус до конца. А у других в приоритете – выразительные слова и изящно построенные фразы; они никогда не позволяют фактам влиять на стройность архитектурного творения, именуемого статьей или обзором. Гленн благоволил ко мне именно за умение писать и по большей части позволял мне самому решать, над чем работать. Он никогда не торопил меня и сроду не вызывал к себе по пустякам, и я давно понял, что если Гленн оставит «Роки-Маунтин ньюс» или даже уйдет с повышением в другой отдел, мое положение в редакции немедленно и коренным образом изменится. Как правило, редакторы отделов городских новостей окружали себя теми, с кем им самим было приятно и надежно работать, и, если бы Гленн нас покинул, то я в лучшем случае вернулся бы к скучной поденщине криминальной хроники, где мне пришлось бы трудолюбиво переписывать сообщения пресс-службы полицейского управления, имея дело с «малыми убийствами» и прочей дребеденью.

Пока главный заканчивал телефонный разговор, я удобно устроился на мягком стуле возле его письменного стола. Гленн был лет на пять старше меня, и, когда я только начинал свою карьеру в «Роки-Маунтин ньюс», он уже был маститым журналистом, работавшим с сенсационными и порой взрывоопасными материалами – с такими, с какими я имел дело сейчас. Однако в конце концов Гленн перешел в управленческий аппарат и теперь ежедневно являлся на службу в костюме и при галстуке, держал на столе фарфоровую статуэтку футболиста, кивающего головой (разновидность китайского болванчика), тратил бо́льшую часть времени на разговоры по телефону и внимательно принюхивался к политическим ветрам, которые дули из штаб-квартиры корпорации в Цинциннати. Короче, передо мной сидел женатый сорокалетний мужчина с начинающим вырисовываться брюшком, отягощенный двумя детьми и задолженностью по банковскому кредиту, которую ему очень хотелось ликвидировать, но ни один банк не давал ему ссуду под залог недвижимости в связи с резким падением цен на последнюю. Все это Гленн сам рассказал мне в «Уинкупе», где мы с ним как-то пропустили по кружке пива. Это была единственная наша встреча в неслужебной обстановке за четыре года.

К одной из стен редакторского кабинета были прикреплены первые полосы нашей газеты за последние семь дней. Каждое утро, приходя на работу, Гленн первым делом снимал полосу недельной давности и заменял ее свежей. Таким образом он следил за эффективностью работы отдела новостей, а также за стилем оформления первой страницы. А может быть, не являясь больше репортером и сам не имея возможности написать ни строчки, Гленн таким оригинальным способом напоминал себе, за что же он здесь отвечает.

Главный положил трубку на рычаг и посмотрел на меня.

– Спасибо, что зашел, Джек, – сказал он. – Я собирался еще раз высказать тебе свои соболезнования по поводу смерти брата. Если тебе нужно еще немного времени, чтобы прийти в себя, – не стесняйся. Я что-нибудь придумаю.

– Спасибо, но я бы хотел вернуться к работе.

Гленн кивнул, но не сделал ни малейшей попытки отпустить меня. Я понял, что у него была еще какая-то причина вызвать меня к себе.

– Хорошо, тогда давай займемся делами. У тебя есть что-нибудь на примете в настоящий момент? Насколько я помню, ты как раз находился в поиске темы, когда… когда случилось это несчастье. Мне представляется, что, если уж ты вернулся к работе, тебе следовало бы чем-нибудь занять себя, чтобы, так сказать, снова окунуться в нашу жизнь.

Именно в этот момент я с отчетливой ясностью понял, чего хочу и каков будет мой следующий шаг. На самом деле это желание подсознательно жило во мне все последнее время, однако до тех пор, пока Гленн не задал мне вопрос, никак не могло проложить себе путь на поверхность. Теперь же оно стало очевидным.

– Я хотел бы написать о своем брате.

Я не знаю наверняка, рассчитывал ли Гленн именно на такой ответ. Скорее всего, да. Не сомневаюсь, что он пристально следил за развитием событий с тех самых пор, когда ему доложили, что в вестибюле меня дожидаются два копа, готовых сообщить страшное известие. Гленн был достаточно умен и прозорлив, чтобы не заводить разговор о статье на эту тему самому, надеясь, что подобная идея придет в голову и мне тоже. Его же роль сводилась к тому, чтобы в нужный момент задать мне простенький наводящий вопрос.

В общем, я заглотил наживку, после чего все пошло иначе. Если бы кто-нибудь взялся подробно проследить мою жизнь и подвергнуть ее ретроспективному анализу, он бы ясно увидел, как круто все вдруг изменилось в тот самый момент, когда я сказал Гленну, что именно собираюсь делать. Произнося эту короткую фразу, я с профессиональной самонадеянностью полагал, что могу считаться экспертом в вопросах смерти. Я также думал, что мне известно практически все и о том, что такое зло. Но впоследствии оказалось, что ни о том, ни о другом я не знаю почти ничего.