Будь Вульф настоящим, все вокруг этого неуловимого персонажа и вертелось бы. Он был бы энергичным парнем, окруженным друзьями, к которому на вечеринке не подступишься, мускулистым незнакомцем, размашисто выходящим, мелькая в толпе, из поезда метро, принцем, способным все исправить одним поцелуем, если только он отыщет в лесной чаще хрустальный гроб, а в нем тебя, впавшую в кому.

Все подписчики Вульфа, коих 3407, думают о нем примерно одно. Он, как видно, из тех, кто не только получает, что хочет, но и хочет того, что получает. Непрерывным хроникам его повседневности подписчики ставят лайк. Лайк – его соболиной щетине и нестандартной привлекательности. Он и фантастичен, и доступен одновременно – обычный парень, только громкость у него слегка прибавлена и свет горит вовсю. Этот симпатяга доведет дело до конца, он не бросит, он разглядит в тебе то самое, твою… сущность, которая ускользает, кажется, от внимания других или со временем перестает их интересовать.

Вульф очарован великолепием твоей персоны. Ему около тридцати. Он готов брать на себя обязательства. Быть красивей всех вокруг ему нет нужды, зато он, как правило, притягательней всех, хочет того или нет. Что-то такое от него исходит. Однако Вульф лишен тщеславия. Он сексуален пока еще – жмет 90 килограммов, не догадывается, выходя из душа, как красиво в этот момент унизаны капельками воды его кудри, не отмечает в раздевалке парней, отмечающих в свою очередь его грудные мышцы и пресс, и не питает преждевременных сожалений о будущем, когда станет близоруким и наберет лишний вес, – он хороший врач и добросовестно лечит пациентов в ожидании вечера наедине с тобой и никем другим, и только этого желает, только в этом нуждается. Подписчики и его профессии ставят лайк, а он педиатр в бесплатной поликлинике, последний год ординатуры. Лайк его съемной квартире в Бруклине, соседке Лайле и их общей питомице Арлетт – недавно взятой из приюта помеси бигля с кем-то там. Лайк намекам, напрямую, впрочем, ни разу не подтвержденным, что были у него бойфренды, но как-то ни с кем не сложилось, и теперь он в ожидании новой любви, хотя особенно с этим не спешит. Он жизнерадостно девствен, хоть и во многих постелях перебывал. Кто знает, сколько подписчиков в него влюблены и не сомневаются, что оказались бы теми самыми долгожданными избранниками Вульфа, доведись им только повстречаться.

Слишком обширный вопрос, чтобы задаваться им в такую рань, а ведь Робби еще надо прочесть с десяток сочинений шестиклассников по истории на тему “Как, по-вашему, туземцы восприняли появление Колумба?”.

Обдумывая первый на сегодня пост Вульфа, Робби заваривает кофе, глотает по таблетке паксила с аддераллом и останавливается под квадратом светлеющего серого неба, виднеющегося в самодельное мансардное окно – новшество это привнес один из прежних жильцов. Окно и правда впускает в мансарду больше света, вот только течет, как его ни закупоривай. Даже сейчас одинокая капля воды, небесно-яркая, дрожит в его левом верхнем углу. Роса, а может, конденсат, кто знает. Дождя давно уже не было.

Вода вторгается в квартиру отовсюду: кран в ванной вечно течет, в бороздке на полу под раздвижной стеклянной дверью, ведущей на пожарную лестницу (дверь эта, без сомнения, дело рук все того же пусть и неумелого, но исполненного благих намерений бывшего жильца), после малейшего дождя образуется болотце. Будь Робби больше склонен к мрачному романтизму, счел бы, пожалуй, это беспрестанное истечение воды следами горестей, постигших первых обитателей этой мансарды – каких-нибудь юных ирландок, бежавших в Америку от голода, и для того лишь, чтобы тут добиваться места горничной, а ведь в Дублине они были бы нарасхват, ведь о них говорили: Через год-другой найдет себе жениха. Предполагалось, что и за эти две сырые комнатки на чердаке в Бруклине они должны быть благодарны.

Робби – последний в череде людей, считавших, в отличие от давно покойных ирландок, эту тесную сырую нору подарком судьбы. Кто, интересно, из недавних его предшественников был столь оптимистичен, что, стремясь впустить сюда свет, недооценил зиму в Бруклине с дождем и мокрым снегом? И кто другой (ведь уж, наверное, кто-то другой) выкрасил стены в тоскливый грязно-рыжий цвет, потом забеленный сверху, но оставшийся на кусочке стены за шкафчиком, под кухонной раковиной, как самое печальное на свете привидение? Вселился этот обитатель до или после того, который проделал в потолке протекающее оконце?

И вот теперь здесь обретается Робби, школьный учитель, – зарабатывая 60 тысяч в год, он выживает в Нью-Йорке, где ничего сносного не снимешь дешевле трех тысяч, это минимум, но, если тебе везет, твоя сестра покупает два верхних этажа в старом каменном доме и пускает тебя в мансарду за плату, лишь частично покрывающую ее ежемесячный ипотечный взнос.

Тебе везет, но и везение имеет срок годности. Тебе везет, пока сестре самой не понадобится мансарда.

А значит, пора творить везение самостоятельно.

Аддералл действует, вот счастье-то, ведь этой ночью Робби посмотрел пять серий “Дряни”, вместо того чтобы дочитать стопку сочинений, так и оставшуюся на кухонном столе.

Он позволил себе отложить сочинения, поскольку школа сегодня откроется позже – будут пробы брать на асбест. Считалось, что асбест уже лет двадцать как удалили, но недавно кто-то там не обнаружил в архиве никаких записей об этом, по-видимому, пропавших вместе с прочей документацией за 1998 год, и теперь бригада в химзащите (так во всяком случае представляется Робби) сверлит стены в поисках асбеста, которого там, может, и нет, если только стены эти и впрямь проверяли и “пропавшие” записи впрямь существовали, а не просто кто-то на кого-то понадеялся.

Робби берет верхнее сочинение, стараясь сейчас не беспокоиться (будет еще время) насчет того, не заглатывали ли они с учениками, как рыбы, каждую неделю с понедельника по пятницу невидимые черные крючки.

Он взял сочинение Сони Томас. Эта меланхоличная рыжая девочка выдумывает наверняка, что до семи лет жила в Румынии, а потом ее удочерили, но зачем она рассказывает сказки о собственном происхождении, никто не понимает и до сих пор не выяснял.

Соня начинает так: “От человека в большой лодке мы ждали волшебства”.

Робби откладывает сочинение. Нет, он еще не готов. Съесть, что ли, кукурузных палочек? Робби снова поражает не новая для него, да и многих других, мысль: ведь должно же существовать замысловатое хитросплетение невидимых нитей, глубинная сеть, связавшая эти корабли на горизонте с работорговлей, Льюисом и Кларком, впервые узревшими реку Миссури, “войной, которая покончит с войнами”, со Всемирной выставкой в Чикаго, Великой депрессией и “Новым курсом”, другой войной, реактивными ранцами (до повсеместного ношения которых мы так и не дошли), беспорядочной стрельбой в предположительно безопасных местах (школах, кинотеатрах, зеленых зонах и далее по списку), мигрантами, любой ценой стремящимися пересечь границу тех краев, где им, может быть, посчастливится стать обслуживающим персоналом или садовниками, в то время как в неизмеримых далях открываются все новые пригодные для жизни планеты, а сам Робби обеспокоен перспективой лишиться квартирки, где томились те давно покойные ирландки.

Робби надеется, что ни его легкие, ни Сонины не унизаны еще микроскопическими крючками карциномы. Размышляет, не попробовать ли опять сойтись с Оливером. И не вынес ли он, Робби, сам себе приговор, пожелав преподавать в бесплатной средней школе, и никакой другой, то есть именно там, где наличие асбеста в стенах, скорее всего, никто и не проверял. Размышляет, не зря ли все-таки отверг медицинский колледж. И не подумать ли еще раз над кое-какими из просмотренных уже квартир. Как, например, насчет той двушки в Бушвике с высокими потолками, но одной лишь амбразурой окна? И не слишком ли поспешно он забраковал “мини-лофт” (названный так в объявлении) по причине общего с соседним мини-лофтом санузла?

А может, Вульфу пора отправиться на поиски приключений? На время сняться с места, двинуть куда-нибудь? Он как-никак живет на восточном краю обширного континента, вмещающего моря кукурузы с корабликами ферм, леса и горы и придорожные ночные кафе, где тебя назовут дружочком и подольют кофейку. Его подписчикам такая авантюра наверняка придется по душе. Heкоторые точно обрадуются, что он не сидит на месте, а разъезжает где-то. Тогда ведь с ним, выходит, можно пересечься. И даже оказаться тем самым, кого он так долго ждал.

Кто не надеется, что и к его берегам причалит волшебник?

Спускаясь из своей мансарды к Изабель и Дэну, Робби застает сестру на лестнице – она сидит, обхватив руками сжатые колени, сложившись как можно компактней.

– Доброе утро! – говорит он.

С высоты двух ступеней видна в основном ее макушка. Волосы, нерасчесанные после сна, неровный пробор, зигзагообразно обнажающий белый череп.

Робби с Изабель не очень-то похожи. Ей достались от матери ярко-серые глаза под густыми бровями и костистый выступ носа – доминанта, в данном случае вступающая в дисгармонию с боксерской челюстью, доставшейся неизвестно от кого. Изабель рано уяснила, что раз на так называемую красоту в ее случае надежды мало, сработает воинственность. За мной еще побегают. И с мальчиками буду гулять, и старостой выпускного класса стану. Сестра, сколько Робби помнит, вечно претендовала на исключительность, и все из-за одной только непростительно своеобразной внешности.

В лице же Робби хищные черты матери – обличье ястреба, обращенного в женщину, настороженную и неуступчивую, – подпортила англо-ирландская уравновешенность отца: его сдержанный нос и подбородок, молочно-шоколадные глаза и безобидная приветливость.

В старших классах Изабель прорубалась сквозь чужую глупость, оставляя позади качков и королев красоты. Робби, нежная душа, был похлипче. С пяти лет ходил в очках (а в двадцать целый год носил небесно-голубые линзы, но об этом, пожалуй, не стал бы распространяться). Рос замкнутым и меланхоличным (спасибо на добром слове маме, говорившей “мрачен, как Хитклиф”, пусть даже намекая, что Робби никакой не Хитклиф и надо бы ему старательней двигаться в этом направлении). Он мучительно переживал и преднамеренные оскорбления со стороны, и, хуже того, не предназначенные для его ушей, но легко вообразимые. Робби отчаянно хотел быть любимым, а это, понимает он задним числом, надежная гарантия того, что в любви тебе откажут всюду и почти все, исключая родных.

– Доброе утро, солнце мое, – говорит Изабель.

– Да уж, начинается. Утро доброе.

– Как там сочинения про Колумба?

– На данный момент шестеро считают его злодеем и захватчиком, трое полагают – он и впрямь открыл Америку и правильно сделал. А один парнишка, похоже, решил, что я задал описать, как Колумб был одет.

– И как он был одет?

– В мантию, кажется. А на голове тиара, что ли.

– Красота.

– И не говори. Однако же…

– Однако же?..

– Вот думаю, надолго ли меня еще хватит. Выматывает это все, и чем дальше, тем больше. Знала бы ты, каково изо дня в день находиться с ними в одном помещении.

– Да знаю. Знаешь ведь, что знаю?

– Ну да, конечно. Но. В последние неделю-две я даже…

– Должна спросить. Не из-за переезда ли ты вымотался больше обычного?

– Должен опять попросить не терзаться чувством вины по этому поводу.

– Жалеешь, что не пошел в медколледж?

– Нет, об этом не жалею. Да в нашей школе все учителя, по-моему, не прочь сменить работу. Кроме Мирны.

– Которая и учить-то не умеет. И вообще, как я поняла, ничего не умеет толком.

– Хоть бы парик себе новый купила.

– А я вот все думаю об отце. Доктор Мир чего только не говорит о его самочувствии.

– Ох уж этот доктор Мир…

– Он тут паломничество в Лурд поминал, отец тебе не рассказывал? Почему бы, мол, не сделать ставку на чудотворное вмешательство?

– Это примерно как сделать ставку на самого доктора Мира. Не замечала случаем, что все журналы у него в приемной – за прошлый год? Как минимум. А в вазочке ириски. С Хэллоуина.

– Робби, тут не до шуток. Отнесись к этому посерьезней, будь добр.

– А я, думаешь, не серьезно отношусь?

– Ладно-ладно. Знаю, что серьезно. В самом деле ириски? Может, я просто отказывалась замечать.

– Послушай.

– Я вся внимание.

– Я не пошел в медколледж не наперекор желанию отца. Хорошего доктора, чтобы лечить его теперь, из меня бы все равно не вышло. Это давно установленный факт, разве нет?

– Ты знаешь, что я думаю о фактах.

– А в Лурд отправиться – может, и не такая уж плохая идея. А то отца из дома не вытащить.

– Видела сову сегодня утром. На дереве.

– На этом вшивеньком деревце за окном?

– Ага.

– Исключено.

– В Центральном парке водятся совы.

– Так то в Центральном парке.

– Ладно. Мне приснилось, что я видела сову. Запостил уже что-нибудь от Вульфа?

В каком-то смысле Вульф – повзрослевшая ипостась старшего брата, придуманного ими в детстве, брата-защитника, никого и ничего не страшившегося и понимавшего язык зверей и птиц.

Воображаемого брата они так и называли: Вульф. Правда, Робби до шести лет слышалось “Вуф”, но он в этом никогда не признавался.

– Нет еще. Уж очень увлекся Христофором Колумбом.

– Мне нравится представлять его в тиаре.

Робби садится рядом с ней на третью ступеньку. Обоняет ее утренний запах, не перебитый еще душем и дезодорантом. Дынная свежесть и совсем чуть-чуть сухоцвет. Они вдыхали друг друга с детства, но Робби давно уже не заставал сестру в такую рань, до душа. И теперь втягивает носом воздух, не может удержаться.

– Поеду после обеда смотреть квартиру в Вашингтон-Хайтс, – говорит он. – Вроде как с видом на реку.

– Река – это прекрасно. Не то что вшивое деревце и обувная клиника.

– Давно надо было этим заняться. Детям, сама знаешь, пора уже иметь отдельные комнаты.

– Вчера вечером Вайолет спросила меня, зачем Натану пенис.

– Что же ты ответила?

– Что мальчики отличаются от девочек.

– И устроил ее такой ответ?

– Нет. Ей хотелось знать, для чего конкретно он предназначен.

– Наш человек. Всего пять лет, а уже факты ей подавай.

– Будем считать это напоминанием, что дети уже слишком взрослые для общей комнаты. И почему мы с Дэном так долго закрывали на это глаза? Паршивые мы родители.

– Вовсе нет. Просто родители с дефицитом комнат.

– Вспоминаю, какой мы когда-то собирались купить загородный дом, – говорит Изабель.

– Дети, одно слово.

– Дом на десяток комнат с огородом и тремя собаками. А то и четырьмя.

– Фантазии мисс Мэнли, – говорит Робби. – Которыми она заразила тебя, а ты – меня.

– Лучшая учительница пятых классов. В жизни каждого ребенка должен быть педагог-хиппи.

– Склонный романтизировать действительность.

– Но кто-то ведь переезжает за город. Домов продается полным-полно, и даже, я слышала, по приемлемым ценам.

– До ближайшего гея, правда, будет километров с полсотни.

– Жаль, что так вышло с Оливером.

– Он ни за что бы не согласился переехать за город.

– Не купить ли нам Вульфу дом где-нибудь на севере штата? – говорит Изабель.

– Даже не знаю. А нужен он ему, по-нашему?

– Почему бы и нет? Он работает как проклятый.

– Но ведь маленьким пациентам без него не обойтись.