Итальянцы Тироля были недовольны, оскорблены и еще больше преисполнились желания воплотить в жизнь свои идеи. К тому моменту они представляли собой уже не просто диаспору внутри другого государства, а некое новое явление, еще малоизвестное в то время политической науке и получившее итальянское название «Irredenta»[106].
Феномен ирредентизма возник не только из-за большого количества итальянцев, оказавшихся фактически запертыми на территории соседнего государства, но и из-за особенности итальянского менталитета, не склонного к ассимиляции. Австрийцы называли это качество итальянцев «священным эгоизмом». Но достаточно вспомнить, как в 1848 году князь Меттерних презрительно назвал живущих вне Италии итальянцев «географическим понятием», а не нацией, и обида тирольских итальянцев станет понятна.
Причиной противоречий и территориальных претензий была патриотическая двойственность живущих в Тироле итальянцев: наряду с чувством исторической родины (Италии) у этих людей было и чувство своей собственной земли – то есть «малой родины» (Трентино и Альто-Адидже). Сочетание того и другого сделало их проблему не разрешимой никаким другим способом кроме насильственного. Об этом в наибольшей степени свидетельствуют последующие события Первой мировой войны.
История гласит, что Тройственный союз между Германией, Австро-Венгрией и Италией возник в мае 1882 года. В его основе лежали австро-германский союзный договор от 1 октября 1879 года, союзный договор между Германией, Австро-Венгрией и Италией от 20 мая 1882 года. 6 мая 1891 года союз был возобновлен. Его основными статьями стали II и III, перешедшие из прежних договоров 1882 и 1891 годов без изменений. В них говорилось, что Италия в случае неспровоцированного нападения Франции получит помощь со стороны союзников. Такое же обязательство ляжет на Италию, если Франция нападет на Германию без прямого вызова со стороны последней. Также, если одна или две из договаривающихся сторон без прямого с их стороны вызова подвергнутся нападению и будут вовлечены в войну с двумя или несколькими великими державами, не участвующими в настоящем договоре, то «casus foederis» (обстоятельства, требующие исполнения договора) наступит одновременно для всех договаривающихся сторон. При этом Тройственный союз принял особое заявление Италии о том, что участие Англии в войне с Тройственным союзом исключает союзничество Италии по причине уязвимости ее территории для британского флота.
Было еще одно обстоятельство, не преданное огласке: Италия активно сближалась с Францией. Подписав в 1902 году возобновление договора с Тройственным союзом, Италия уже 1 ноября того же года заключила в Риме соглашение с Францией, по которому в случае нападения Германии на Францию Италия будет придерживаться нейтралитета[107].
С дипломатической точки зрения одновременное подписание двух противоречивших друг другу договоров выглядело странно и не слишком корректно. Поведение Италии заставляло Австрию относиться к ней с недоверием.
Тройственный союз был нарушен в августе 1914 года, когда итальянское правительство отказалось вступить в войну на стороне Австро-Венгрии и Германии. Италией был объявлен нейтралитет. Позиция руководства Италии объяснялась тем, что вторая и третья статьи союзного договора в данных обстоятельствах неприменимы к Италии, поскольку военная ситуация, предусмотренная в этих статьях, не имела места: Австрия вела не оборонительную, а наступательную войну.
В это время в Италии стали популярны милитаристские тенденции и началось движение за вступление в войну на стороне Антанты, которое возглавили тирольский социалист Чезаре Баттисти и модный итальянский драматург Габриеле Д’Аннунцио, определявший взгляды новой творческой интеллигенции. В инициативную группу сторонников военных действий против Австрии, помимо Баттисти и Д’Аннунцио, входили Рикардо Джиганте, Армандо Ходник, Джованни Хост-Вентури, Эмилио Маркуци, Энрико Бурич, Ичилио Бачич и уроженцы Триеста – Слатапер, Сауро, Тамаро и Каприн. Они устраивали демонстрации против парламента и «нейтралистов», добиваясь вступления Италии в войну.
Как известно, позицию нейтралитета по отношению к несправедливой со стороны Германии и Австрии войны поддерживал ряд итальянских депутатов во главе с Джованни Джолитти[108]. В их число входил и доктор филологии Альчиде Де Гаспери – тирольский итальянец, бывший товарищ Баттисти, участник событий ноября 1904 года и будущий премьер-министр Италии.
Чтобы предотвратить вступление Италии в войну на стороне Антанты, Германия предложила Австро-Венгрии отдать Италии территории, населенные итальянцами, и германский посол в Италии граф фон Бюлов оповестил об этом Джолитти. Тот сразу же поставил в известность парламент Италии, полагая, что это остановит сторонников войны с Австрией. Началось голосование по этому вопросу, результат которого совершенно обескуражил Джолитти и его соратников: нейтралитет поддержали 320 депутатов, но агитация противников нейтралитета оказалась сильнее, и 508 голосов было подано за вступление в войну.
После этого премьер-министр Саландра[109] попытался подать в отставку, но король Италии ее не принял, а проигравший парламентскую борьбу Джованни Джолитти, потрясенный таким исходом, уехал из столицы.
23 мая 1915 года итальянский посол в Вене объявил о начале войны. Неделей раньше был заключен секретный пакт в Лондоне, в котором говорилось, что Италия отделилась от Тройственного союза, созданного совместно с Австрией и Германией, и присоединилась к державам Антанты (Россия, Англия и Франция). Там подтверждалось, что Италия взяла на себя обязательство вступить в войну против Австро-Венгерской империи в обмен на территории Трентино, Истрии и части Далмации.
Самое необычное положение оказалось в этой ситуации у Чезаре Баттисти: продолжая оставаться депутатом Венского парламента, то есть официальной политической фигурой в Австрии, он стал врагом собственного государства и откровенно высказался о своей позиции по отношению к Вене на страницах газеты «Secolo» от 10 декабря 1914 года. Руководствовался он при этом все теми же прагматическими соображениями: союзничество с Антантой в обмен на Тироль. В шестнадцати пунктах итальянских требований к Антанте, помимо Трентино, в качестве территорий аннексии назывались Триест, Южный Тироль, Истрия и Далмация. В список требований входили города Фиуме, Горица, Градиско[110].
По словам русского военного журналиста и историка К. Шумского, «столкновение Италии с Австрией, в случае европейской войны, и даже в отдельности, само по себе, без обще-европейской войны, было почти неизбежно, и к этому вели все военные приготовления обеих сторон», и далее: «Область Триента имеет громадное значение, ибо она выдается выступом на итальянскую территорию. Поэтому австрийцы, занимающие Триент, всегда могут угрожать отрезать итальянскую армию в случае ее наступления к Триесту. Итальянцы говорят, что область Триента “вонзается, как клык, в самое сердце итальянского тела”»[111].
Интонации статьи в русской «Ниве» 1916 года недвусмысленно показывают позицию воюющей России по отношению к австро-итальянскому конфликту. Как члену Антанты, России импонировали действия итальянской стороны, но не только это: трагический и затяжной военный театр на реке Изонцо оттянул значительные силы противника от русского фронта и дал России столь необходимую ей передышку в сражении с немцами.
Ценой такой передышки стала жизнь многих итальянцев, не вернувшихся с Трентинской операции весной и летом 1916 года.
Поражение в Трентинской операции произвело на Италию тяжелое впечатление и приобрело характер национальной трагедии. По первоначальным историческим оценкам, роковую роль в исходе Трентинской операции 1916 года сыграла самоуверенность начальника генштаба Луиджи Кадорна[112], считавшего, что победа над австрийцами будет легкой и противники не станут бросать все силы на Итальянский фронт. На самом деле причина заключалась не в дезориентации начальника Генштаба, а в медлительности и неумелом ориентировании итальянцев в горах Тироля. К тому же австрийцы до этого уже успели повоевать на Восточном фронте и овладели военным опытом.
Их отряды состояли из хорошо подготовленных горных стрелков, в то время как среди итальянцев таких специалистов были единицы – в основном это были уроженцы Южного Тироля, которые из-за своего знания местности назначались командирами отрядов и, соответственно, принимали на себя первый удар австрийцев, поскольку автоматически обретали статус предателей.
Сами отряды представляли собой группы этнических жителей Италии, которые плохо понимали особенности горной войны.
С наспех отпечатанной в Риме инструкцией для пехотинцев[113] в кармане они едва ли могли быстро овладеть практикой столь сложных военных действий. Реальность оказалась намного страшнее инструкции.
Можно себе представить весь ужас пребывания внутри пещер и тоннелей в течение суток и целых недель, а также акробатического лазанья итальянских новобранцев по горным склонам. Фотографии того времени доносят до нас эти картины – длинные лестницы от одного уступа к другому, душные подземелья, гроты и узкие ходы внутри горы, тяжелый солдатский быт.
Позиция, занятая Австрией по отношению к своему бывшему политическому союзнику, перекинувшемуся на сторону противника, хорошо сформулирована в словах патетического обращения кайзера Франца-Иосифа I[114] к своему народу. Эти слова помещены на памятных нагрудных знаках австрийцев 1915 года: «Ein Treuebruch, dessengleichen die Geschichte nicht kennt» – «Предательство, какого не знает история».
Впоследствии слово «ирредента» станут применять уже не только к итальянским группам, но ко всякому целостному народу, проживающему на территории другой страны по законам своей исторической родины. Упрямство в достижении цели, единство, непримиримость и радикализм сделали такое явление, как ирредента, чуть ли не главной проблемой XX века.
Рядом с Тиролем все время ощущалось горячее дыхание союзной средиземноморской державы, некогда владевшей этими землями и теперь получившей на них мощного троянского коня в лице ирредентистских студенческих организаций.
Италия[116] начала XX века была страной идеализма, эстетизма и университетов. Сочетание ветхой древности с радикально-экстремистским стремлением к новизне определяло настроения итальянцев, придавая итальянской культуре рубежа XIX и XX веков неповторимый авантюрный шарм и декадентский привкус. Страсть к созданию всевозможных великих теорий и всеобъемлющих энциклопедий охватила интеллигенцию. Журналисты были философами, а философы – журналистами. Двое самых энергичных из этой братии – Джованни Джентиле[117] и Бенедетто Кроче[118] – сочиняли о великом будущем манифесты и статьи для журнала «La Critica».
Это идеалистическое и антиметафизическое будущее было до того красивым и неясным, что едва ли когда-нибудь могло из мечты перерасти в реальность, но в нем виделась никогда не заканчивающаяся революция, переворот во всех областях жизни: «Автор сего полагает, что один из самых больших успехов Италии за последние десятилетия – соблюдение правил, установленных университетами, школами и другими учреждениями образования в методах поиска и архивации. Поэтому автор является убежденным сторонником того, что называется историческим или филологическим методом. Но с той же убежденностью он считает, что подобного метода недостаточно для удовлетворения всех потребностей мысли. Следует способствовать пробуждению философского духа в обществе. В этом смысле критика, историография и сама философия могут извлечь пользу из продуманного возвращения к традициям познания, в которых сверкала идея духовного синтеза, идея гуманизма. К несчастью, эти традиции оказались прерваны после завершения итальянской революции»[119].
В то же время в литературно-политических салонах культурной аристократии набирал силу уже упомянутый ранее эстет Габриеле Д’Аннунцио – будущий автор не только романов, пьес, статей и стихотворных сборников, но и того самого осужденного австрийским кайзером в 1915 году «предательства, какого не знает история».
Да, это его, Габриеле, идея – предать договор с Австрией и поторговаться с Антантой за Южный Тироль. Его, а вовсе не уроженца Тренто Чезаре Баттисти, готового расшибить себе голову за эту идею. А ведь Д’Аннунцио даже и не жил там, в Тироле, в Тренто. Зачем ему? Главное – ворваться, нашуметь, заявить о себе, а потом облить всех ледяным взглядом. И его будут вспоминать в истории как автора этого дерзкого прорыва. Одним – виселица, другим – слава.
В начале Первой мировой войны Д’Аннунцио выступал на политические темы: «Без нас они сыграли фарс объединения в Лигу – объединения, которое разъединяет. Они замышляют подписать без нас этот клочок бумаги, который у них называется справедливым миром. Без нас они уже готовятся извлечь выгоду из нашей нерешительности и нашей медлительности! Итак, я утверждаю – если наши руководители вернутся на те же места, все будет потеряно, даже честь!»[120]
Его выступления режет цензура, но память остается.
Чезаре Баттисти был героем и молодежным лидером в Южном Тироле. В Риме он лишь один из борцов ирреденты, один из политиков-эмигрантов. Его еще мало замечают и мало откликаются. И пока Д’Аннунцио громогласно презентует свою идею в салонах аристократии и коридорах власти, Чезаре идет на радикальный шаг – он врывается в кабинет императора Виктора-Эммануила и страстно убеждает его, тоже географа по образованию, что вступить в войну за итальянский Тироль необходимо, потому что у них, трентинских итальянцев, есть все, чтобы победить, – знание местности, силы, воля, готовность умереть за правое дело. И ведь убедил.
Странно это – умереть за свою родину, но за чужую идею. А ведь именно такое с ним и случится: он пойдет воевать за идею, громко высказанную заносчивым поэтом Рапаньетта из провинции Абруцца, автором салонных эротических романов и пьес о сверхчеловеке.
При упоминании идеи освобождения Тренто имя Чезаре Баттисти в словарях даже не упоминается. Он не герой этого прорыва, а его священная жертва.
Сам шумный синьор Рапаньетта-Д’Аннунцио тоже сначала повоюет за свою идею с оружием в руках, но – вот досада! – на фронте ведь нет публики, и аплодисментов ему не дождаться. И тогда он совершит резонансный поступок. Кому еще, кроме Д’Аннунцио, пришло бы в голову на самолете кружить над Веной, разбрасывая вороха листовок?[121] Это ведь гораздо интереснее, чем потрясать стихами общество дремотной, пропахшей цветами и пудрой итальянской гостиной. Поэту Д’Аннунцио мало было сочинять причудливые монументальные драмы о мертвых людях на живых обломках великого римского прошлого, вроде «Мертвого города». Ему мало было придумывать новеллы, исполненные эротизма, величия и духа смерти. Ему мало было слыть патриотом, философом, политиком. Д’Аннунцио желал быть не только творцом, но и музой: он желал не только красиво писать, но и красиво жить. От несчастной любви к этому искусительному триумфатору великая актриса Элеонора Дузе резала себе вены, маркиза Карлотти ушла в монастырь, а графиня Манчини попала в сумасшедший дом. Д’Аннунцио ничего не стоило похитить аристократку из почтенного семейства только для того, чтобы, узаконив брак, обрести вожделенный дворянский титул. В Италии титул – это стильно и престижно, она еще жила вкусами дряхлеющих времен. Особенно титулы нравились дамам. Одна только Айседора Дункан не отвечала ему взаимностью, потому что слишком уважала Элеонору Дузе и ее чувства к этому буйному поэту.
Позднее апологеты и биографы Д’Аннунцио, оказавшиеся во власти сокрушительного обаяния этой личности, не могли прийти к единому знаменателю при создании внешнего портрета: одни видели его брутальным провинциалом с крепкими рабочими руками и глазами мелкооптового торговца, другие – утонченным столичным дворянином с изящными пальцами и томным взором. Художник Бенуа вообще изобразил его штрихами – в виде эскиза, где человека не разглядеть, а есть только загадка. Но он был не первым и не вторым, а чем-то еще, не похожим на свои портреты. Возможно, той самой загадкой с эскиза Бенуа. Ему это льстило.
Д’Аннунцио мог совершить нечто из ряда вон выходящее. Например, попытаться прорваться на встречу с американским послом, размахивая револьвером. Посол Пейдж[122] был в ужасе от эпатажных появлений этого сумасшедшего драматурга на политических раутах. Он и сам писатель, но в политике человек умеренный и спокойный. Пейдж даже пообещал: если 4 мая Д’Аннунцио опять пустят на заседание, дипломатические отношения США с Италией будут прерваны.
А возмущенный господин поэт Рапаньетта-Д’Аннунцио недоумевает: «Как так? Мы же вступили в войну! Выполнили все условия договора! Где обещанная Далмация? Где Фиуме?»
На заседании в Риме, даже в отсутствие буйного Д’Аннунцио с его револьвером, речь идет о том же самом – о Фиуме, ставшем камнем преткновения из-за преобладающего в нем итальянского населения. Премьер Орландо[123]с неподражаемой, почти самоубийственной, патетикой бьется с американским президентом Вильсоном[124] и недоумевающими западными дипломатами за этот город.
«Премьер Орландо: Я утверждаю, что, если Фиуме не будет передан Италии, это вызовет в итальянском народе столь сильную бурю протеста и ненависти, что они приведут в сравнительно недалеком будущем к глубоким конфликтам <…>
Я вновь настаиваю на своей мысли и утверждаю, что, если Фиуме не будет передан Италии, факт этот по своим последствиям окажется в огромной степени роковым как для интересов Италии, так и для международного мира <…>
Следует продолжительное молчание.
Вильсон: Невероятно, чтобы представители Италии встали на эту позицию!»[125].
О проекте
О подписке