4

Илья Мягков, высокий худой парень с хипстерской рыжеватой бородкой, вылитый Клинт Иствуд, оперся вытянутыми руками на бортик легкоатлетического манежа и смотрел на играющих в бадминтон.

Он обернулся и вопросительно взглянул на Федора.

– Покашливает! – хмуро сказал Федор. – Что вообще происходит, Илья? – добавил он, поставив спортивную сумку на бортик. – Почему детей воспитывают женщины?

Илья посмотрел с таким видом, словно думал про себя: «Мне бы твои проблемы».

– А что собой представляет теперь мужчина, Федя? – спросил Мягков, вытягивая шею из жавшего ему воротника рубашки. – Все на свете открыто. Наша жизнь известна с самого первого дня и до последнего. Мы только и думаем, где бы найти работу постабильнее, – вот что есть мужчина. Скукота! Цивилизация размягчила нас. А попробуй выбрать мечту, так какая-нибудь старая больная Кизулина…

Илья, улыбнувшись, взглянул на Федора. Старая больная Кизулина была тещей Мягкова и родной сестрой Эриды Марковны. Немезида Кизулина отличалась от сестры только тем, что была депутатом Госдумы и главой комитета по семейной политике, детству и материнству.

– Ладно, а где наш Плохой? – спросил Федор, оглядываясь и размышляя, почему ему всегда так хочется позлорадствовать над Петькой Богомоловым.

– Пишет свои притчи! – засмеялся Илья Мягков, засунув руки в твидовый пиджак.

В Московском университете их троицу называли как в фильме Серджо Леоне: Хороший, Плохой, Злой. И правда, прищуривая глаза, Мягков становился Иствудом, Богомолов с курительной трубкой – вылитый Ван Клиф, а Федор бывал не в меру суетлив, как и Уоллак.

Началось все с Мягкова, когда старушенция с кафедры конституционного права погладила по голове широкоплечего высокого парня и с умилением сказала: «Какой хороший мальчик!» Студенты, знающие, что Мягков в прошлом никак не был хорошим мальчиком, не могли сдержать смеха. Впрочем, он посмотрел на них, и смех прекратился.

Со временем университетские ковбои женились, и поезд на Эль Пасо уехал без них.

– Прочти, что он в WhatsApp написал, – сказал Мягков, которому легко передалось злорадство касательно Богомолова. – Не представляю, как Миловидова живет с ним? – Илья по старинке называл Анну студенческой фамилией.

Федор нажал зеленую иконку, открыл их чат, где на аватарке были Вицин, Никулин и Моргунов, стоящие у пивного ларька, и прочел два сообщения от Богомолова. Вначале шла бесконечно скучная притча о том, что нельзя отменять договоренности с друзьями. Федор, зевая, прочел ее. Во втором сообщении писалось, что Богомолову надо назавтра в шесть вставать и он отказывается от договоренности на вечер. В этом был весь Петька.

– Не обвинил – и то хорошо, – сказал, хмыкнув, Федор.

Им обоим было неловко обсуждать друга в его отсутствие, но очень хотелось. Став большим человеком, Богомолов, и раньше странный, превратился в совершенно невыносимого. Пару месяцев назад он со страшной обидой, как все было в нем – черное или белое, обвинил их обоих в предательстве по причине столь мелкой, сколь и курьезной. Он пригласил их по старой университетской традиции в лучшую баню Москвы. Лучшая баня Москвы странным образом всегда кочевала в то место, где проживал Богомолов. Когда друзья вежливо намекнули на это Петьке, то были прокляты им, и он парился один.

– Так, а ты дописал свою книгу? – спросил Федор.

В это время из маленькой будки подошел мужчина-администратор и уточнил про аренду нижнего манежа. Федор несколько минут говорил с ним.

– Не дописал, но допишу, – сказал Мягков, когда Федор освободился. – Ты мне лучше скажи, где новые Беллинсгаузены и Колумбы? Где те безумцы, что готовы променять мягкую постель на корабельные койки? Ты? Я? Петька? Женя Грибоедов?

– А может, мы и есть новые Беллинсгаузены и Колумбы? – миролюбиво заметил Федор. – Достал ты с моряками. Жизнь – другая.

Мягков, взъерошив пятерней бороду, отвернулся. После окончания юрфака друг Федора решил стать писателем и, к ужасу своей тещи, твердо следовал курсу. Уже восемь лет он писал роман про безумца-моряка, что построил из дуба кораблик, посадил туда жену, маленького сына и двух зеленых попугаев-неразлучников и поплыл – где рекой, где морем, где волоком – из Москвы в Австралию. Безумец-моряк как раз думал, как декларировать попугаев на таможне: новый Беллинсгаузен-Мягков забыл их привить.

«Странные люди эти писатели, – думал Федор, глядя на друга, грызущего ноготь. – Нью-йоркских банд давно нет, но каждый год появляется роман об Аль Капоне. Жизнь поменялась. Люди арендуют яхты и летают на самолетах, люди работают юристами и программистами. Какие моряки? Время великих открытий кончилось!»

Оба молчали, продолжая думать каждый в своем направлении. «Писал бы лучше сценарий своей жизни», – думал Федор, осуждая безработность друга.

«А я верю в мечту», – мысленно возражал Илья, считая юриспруденцию пустой тратой жизни.

5

«Пора начинать, – решил Федор и огляделся в поисках Анж. – Черт, детский праздник без своего ребенка имеет привкус горечи».

У теннисного стенда он заметил высокую тонкую девушку в синих джинсах, жену Мягкова. Кира была рыжеволосой красавицей с голубыми глазами и веснушками. Она оживленно разговаривала с Изабеллой Недотроговой, неуверенной женщиной, рано утратившей свежесть. Женщина была первой женой Петьки Богомолова, лучшей подругой Пелагеи и классной руководительницей Иннокентия. «И как она научит моего сына математике? – подумал Федор, скривившись. – Она же неспособна разобраться, в какую сторону открывать дверь в магазине». Белла натужно улыбалась словам подруги (Кира всегда говорила только о своей дочери) и, близоруко прищурившись, оглядывалась по сторонам.

Около них козочкой прыгала дочь Мягкова – Анжела, наряженная как принцесса. Взглянув на нее, Федор почувствовал небольшое раздражение: девочка почему-то напоминала ему Эриду Марковну.

Послышался свист – администратор в противоположном конце зала поднял над головой маленький велосипед. Федор кивнул и вдруг заметил почти прямо перед собой на бордюре Женьку Грибоедова. В любой компании всегда есть совершенство, интеллигент, хулиган и алкоголик. Богомолов в их университетской компании был горе-совершенством, Федор считался как бы интеллигентом, Мягков когда-то был хулиганом, а Женя и сейчас был настоящим алкоголиком.

Грибоедов, по кличке Гриб, смиренно сидел, положив одну тонкую мосластую ногу в истертых джинсах на другую, и резко дергал головой. Он щурился, оттягивал пальцем веко, пытаясь рассмотреть Федора с Мягковым, но не узнавал.

Женя Грибоедов был лучшим студентом курса, однако ум и ром постепенно убивали его. Он все еще жил в сталинском доме на Ломоносовском, окруженный шкафами, набитыми книгами по немецкой классической философии. Первую комнату он сдавал студентам, во второй ютился сам. В своей комнате слушал русский рок, а на кухне пил. Знакомые, встречая в магазине опухшего Женьку, редко узнавали его. Ничего в нем больше не напоминало прежнего философа и поэта, который когда-то наизусть цитировал «Гамлета».

К Илье и Федору подошли Кира и Изабелла. Гриб тоже подошел к приятелям, обнял каждого, тыча щетиной, и начал говорить о постороннем. Недотрогова, покраснев, отвела его назад, на его место, и усадила.

– Илья, зачем мы приехали? – спросила Кира. – Из детей на празднике только Анж. А у меня завтра важный судебный процесс, я…

– Молчи, женщина, – перебил он.

– Что-о-о??? – возмущенно воскликнула Кира.

В прошлый раз после такого же «Что-о-о???» Мягков запустил в жену глобус, а сам получил по лбу утюгом, хорошо что холодным.

Федор печально переглянулся с Недотроговой и сказал:

– Послушай, Кира, да кто ж мог знать? Мы попытались, разве этого мало? Мы же встретились, поговорили. Счастье! Ну не смог я привести Иннокентия! Он серьезно болен! – закончил он, зная по опыту, что никогда, никогда, никогда, никогда не нужно быть искренним в разговорах с подругами жены.

Кира, а следом и Анжела строго посмотрели на Федора. Устав стоять, Федор оглянулся и уселся на бордюр, рядом со своей сумкой. Минуту он понаблюдал за игрой бадминтонистов и повернулся к тоненькой высокой девочке.

– Анж, – сказал он доверительно. – Я сам сгоняю с тобой три круга, но, чтоб сравнять шансы, буду ехать на велосипеде для малышей. Идет?

Девочка настороженно поглядела на мать и получила одобрительный кивок. Через десять минут толстый Федор вернулся из раздевалки, похожий на черную редиску. Он пытался натянуть веломайку на белое пузо, а другой рукой, как бы невзначай, прикрывал нескромно большой в облегающих велошортах зад. Не обращая внимания на обидные насмешки Мягкова, он защелкнул на Анжеле рифленый белый шлем, настроил пониже седло ее детского шоссейника, сам уселся на лилипутский велосипедик, и они встали на стартовой линии.

Мягков весело махнул рукой, и они рванули. Анжела сразу укатила вперед. Она крутила педали так старательно и умилительно, как умеют делать только дети. Она широким хватом держалась за громадный руль и испуганно смотрела вперед. Федор гнался за ней. «И зачем я все это делаю?» – наигранно ворчал он, в душе довольный и счастливый. От избытка чувств, он непрестанно дзинькал детским звонком и быстро догонял девочку.

У бегового манежа собралась толпа зрителей.

Анжела, заметив рядом бешено мельтешащие колени дяди Феди и его счастливое сияющее лицо, поняла, что ее обгоняют, закрутила педали еще старательнее и минуту спустя пересекла финиш первой.

Кира позже сделала выговор Федору, что тот едва не обогнал маленькую девочку. Но он на это только глупо пожал плечами и опустил глаза.

Мягков подошел к вспотевшей, раскрасневшейся дочери, поднял ее под мышки и поставил на пьедестал. Анжела блестящими глазами обвела зал. На нее смотрели, улыбаясь, родители детишек из секций, мощные велогонщики-спринтеры, элегантные бадминтонисты. Мягков повесил ей на тонкую шею ленту. Анжела прижала медаль к груди, спустилась с пьедестала и под громкие аплодисменты подбежала к матери.

Федор, катаясь взад-вперед на велосипедике, смотрел на часто моргавшего Илью Мягкова, на то, как обнимаются Анжела с Кирой, и думал об Иннокентии. Он мог понять Кодекс Хаммурапи, Дигесты Ульпиана и даже Закон об ипотеке, но логику Недоумовой понимать отказывался.