Глава 2

Я потихоньку вникаю в жизненные циклы Вилланель.

Она порой уходит в себя. Замыкается в потайной цитадели своего разума. Я сижу рядом, ощущаю ногой тепло ее ноги, мы дышим дыханьем друг друга, но она при этом – где-то за тысячу миль, в своем арктическом затворничестве. Порой это случается, когда мы укладываемся спать, а она подкапывается ко мне, чтобы согреться. Душой она по-прежнему где-то не здесь. Мне постоянно хочется сказать ей, что она не одинока, но фишка в том и состоит: она одинока чрезвычайно.

Эта ее замороженность может длиться часами, а потом – словно солнце взошло – она вдруг осознает, что кроме нее тут еще и я. В такие минуты я научилась ждать и подмечать, куда прыгнет эта кошка, поскольку она абсолютно непредсказуема. Порой меланхолична и просто хочет на ручки, а порой – сердита и ехидна, как капризный ребенок. Когда она хочет секса, то тянется ко мне. Четверо суток в море – за это время секс превратился в жесткое, дикое занятие. Вода нужна нам для питья, и о том, чтобы подмыться, не может быть и речи. От нас воняет. Но мы не слишком этим озабочены. Вилланель знает, чего она хочет, и особо не церемонится, а я – благодаря темноте и отчаянной неопределенности нашей ситуации – окончательно освободилась от своих табу и в итоге стала великолепной партнершей. Ей это нравится. Она гораздо сильнее, и с легкостью могла бы отпихнуть меня в сторону, когда я валю ее на спину, а сама усаживаюсь сверху, но она позволяет и лежит подо мной, пока я глажу ее грудь и нащупываю языком и зубами шрам на ее губе. А потом она хватает меня за руку, тянет ее вниз, засовывая мои пальцы внутрь себя, и трет мое запястье, пока не начинает стонать, а порой – смеяться, и я тогда ощущаю, как ее бедра напрягаются и резко вздрагивают.

– Ты никогда раньше не была с женщиной? – говорит она. – Неужели я первая?

Этот диалог у нас состоялся раньше.

– Ты прекрасно знаешь, что это так, – отвечаю я.

– Я не знаю.

– Солнышко, поверь мне на слово. Ты – первая.

– Угу.

– Я много об этом размышляла. Каково это – быть с тобой. Что бы из этого вышло.

– Так вот чем ты занималась целыми днями в своем говенном офисе. Думала о сексе со мной?

– В основном я пыталась тебя поймать, если помнишь. Тебя пыталась поймать целая бригада из МИ-6.

– Вы даже близко не подобрались, pupsik. Как там их зовут, этих лузеров, которые с тобой работали?

– Билли и Ланс.

– Точно. Билли и Ланс. Ты думала о сексе с ними?

– Вообще ни разу. Билли – ботан-компьютерщик, который живет с мамочкой, а в Лансе есть что-то от крысы. Суперхитрой, отлично дрессированной, но все равно, понимаешь…

– Крысы?

– Именно.

Она задумывается.

– А ты знаешь, что в Париже я порой от нечего делать хакала твой компьютер?

– Да, ты говорила.

– Это было так скучно. Всегда. Я надеялась найти имейлы от любовника или что-нибудь в этом духе. Но там были только заказы на мешки для мусора, ловушки для моли и жуткие, уродливые шмотки.

– Ну извини. Это называется жизнью.

– Жизнь не обязана быть такой тоскливой. Тебя никто не заставляет, например, покупать акриловые свитера. Даже моль от них тошнит.

– Ты зарабатываешь убийствами и при этом критикуешь мой трикотаж?

– Нет, Ева, это не одно и то же. Одежда – это важно. И что такое «Ринс-Эйд»? Что-то для волос? Или благотворительный фонд?

– Солнышко, ты никогда не пользовалась посудомойкой?

– Нет. Зачем?

Я целую ее в нос.

– Неважно.

– А теперь ты надо мной смеешься. Снова.

– Нет, что ты! Серьезно.

Ее дыхание замедляется.

– Я могла убить тебя, Ева. С легкостью. Но не стала. Я спасла тебе жизнь, рискуя своей, и это, между нами говоря, было офигенно тупо. Но поскольку ты мне небезразлична, я вытащила тебя из Лондона, избавила от «Двенадцати» и от идиота мужа, которого ты никогда не любила, и везу тебя в свою страну. И что ты делаешь в ответ? Стебешься надо мной – я, видите ли, не знаю, что такое гребаный «Ринс-Эйд».

– Солнышко, я…

– Прекрати называть меня «солнышком». Я – не солнышко тебе, а ты – не солнышко мне. Ты в курсе, что моя девушка сидит из-за тебя в московской тюрьме?

– Если ты о Ларисе Фарманьянц, не думаю, что она там из-за меня. Она пыталась застрелить меня на людной станции метро, а попала в безобидного старика и ее арестовали.

– А сейчас она заперта в Бутырке. Знаешь, что я тебе скажу? Мне жаль, что ты не там, а Лариса – не здесь. Она могла лизать мою киску часами напролет. Таких мощных челюстей я у женщин больше не встречала – как у питбуля.

– Судя по описанию, она очаровательна.

– Так и есть.

– Я трепещу. Ты закончила?

– Закончила что?

– Быть избалованной, манипулятивной мелкой сучкой.

– Я буду такой сучкой, какой захочу. Я создала тебя, Поластри. Могла бы проявить, б…, благодарность.

Вот такой она занозистый клубок противоречий. Я не могу взять в толк, как в одном человеке уживаются столь свирепая самодостаточность и эмоциональная нестабильность. Она может игриво и нежно покрывать мое лицо поцелуями, а через миг поливать меня самыми обидными словами, какие только способна придумать. Знаю, что ее жестокость – лишь оболочка, способ защитить хрупкое чувство собственного «я», но все равно это всякий раз ранит меня, как нож. Потому что в настоящий момент потерять ее значит потерять все. И она в курсе.

Возможно, мне не следует удивляться поведению Вилланель: конечно, так беситься из-за «Ринс-Эйд» – полное безумие, но этот эпизод позволяет мне осознать, насколько бесконечно одиноким было ее существование. Она никогда не пользовалась посудомойкой, ей это было не нужно – она всегда жила и ела одна. Решив спасти мне жизнь, рискуя своей, она пошла против собственной природы.

Почему она это делает? Инсценировка моей смерти и наш побег из Лондона – все это было чрезвычайно дерзко и тщательно спланировано. Почему она взваливает на себя все эти хлопоты ради меня? Я ей и впрямь небезразлична, или же у нее просто идефикс, зудящее место, которое невозможно не почесать? А я сама? Что чувствую я, если не считать того факта, что я безумно хочу ее и буквально дышу теми моментами, когда в темноте мы тянемся друг к другу?

Мы беседуем. Поначалу – с грехом пополам и урывками, но вскоре наши беседы начинают длиться часами напролет. Разговоры отвлекают от болезненных спазмов в желудке, которые я начала порой испытывать. Когда я ощутила их впервые (словно змея в кишках все туже и туже сворачивается в кольцо), то испугалась, что это гастроэнтерит или заворот кишок. Я поделилась с Вилланель, а она в ответ рассмеялась, ткнула мне в живот жестким пальцем и сказала, что это от голода.

– У меня часто такое бывало в детстве. Первые пару дней будет неприятно, а потом пройдет.

– А дальше что?

– А дальше твои внутренности начнут переваривать сами себя.

– Замечательно.

– Да шучу. Все будет в порядке. У меня в Париже была знакомая модель, чей дневной рацион состоял из одного-единственного макаруна от «Лядюрэ».

– Ух ты. А с каким вкусом?

– Фисташковым.

– О боже. Я бы сейчас душу продала за фисташковый макарун.

– Поздно.

– В смысле?

– Твоя душа принадлежит мне. Она не продается. Придется тебе поголодать.

– Вот черт! Ладно, тогда рассказывай.

– О чем?

– Расскажи о Париже.

– Я любила его. Я там была une femme mystérieuse^[2]. Никто не знал, кто я на самом деле, но я видела, как люди глазеют на меня, и думала: вот блин, если бы вы только знали. Но они, разумеется, ничего не знали. И я от этого тащилась. Там был один мужик, очень богатый…

Она всегда хвастается. Ей нравится описывать, как она отомстила тем, кто ее недооценил (длинный список), и с какой легкостью она перехитрила тех, кто хотел ее расколоть.

Из-за ее привычки мифологизировать свою жизнь сложно установить истинную картину, но основные факты мне и так известны, поэтому я постепенно складываю детали в единый образ. Ее настоящее имя Оксана Борисовна Воронцова, родилась она в заштатном приуральском промышленном городе Пермь. Мать умерла от рака, когда Оксана была еще ребенком, а отец служил в армии и частенько отсутствовал. Имея асоциальное расстройство личности, Оксана провела детство в одиночестве, без друзей и подруг. Она превосходно училась, но нередко попадала в истории из-за вспыльчивого нрава и деструктивного поведения. В школе она сильно привязалась к учительнице французского по имени Анна Леонова. Однажды вечером по дороге из школы Анну изнасиловали на автобусной остановке. Подозрение пало на одного парня, и вскоре после этого его нашли в состоянии спутанного сознания и с большой кровопотерей.

– Я кастрировала его, – рассказывает мне Вилланель с налетом самодовольства. – Я притворилась, будто сейчас сделаю ему минет, а сама ножом отрезала ему яйца. На меня никто не подумал.

На самом деле местная полиция очень хорошо представляла, кто это сделал. В отделе по делам несовершеннолетних на нее уже имелась папка, но расследование прекратили за отсутствием улик. Но когда Оксану – которая к тому времени училась в университете – арестовали по обвинению в убийстве, полицейские проявили бо́льшую дотошность. Жертвами оказались три местных бандита, которые – как она заявила – убили ее отца. Это соответствует тому, что я слышала в ФСБ от Вадима Тихомирова – правда, версия Вилланель существенно отличается от официального изложения. По ее словам, отец внедрился в банду под прикрытием. Полиция же считала, что в банде он был шестеркой, и поймали его на воровстве у паханов.

Когда Оксана ожидала суда, человек по имени Константин вытащил ее из тюрьмы, инсценировав смерть. Она не знала его фамилии, но вероятнее всего это был Константин Орлов, бывший высокопоставленный и весьма уважаемый офицер разведки. Он несколько лет возглавлял Управление «С», секретное бюро, в чью компетенцию входило устранение зарубежных врагов Российского государства. К моменту их знакомства с Оксаной он, судя по всему, выполнял похожие функции на службе у организации под названием «Двенадцать».

– Он знал обо мне все, чуть не с самого рождения, – с гордостью вспоминает Вилланель. – Он сказал, что моя миссия на этом свете – изменить ход истории.

На практике это означало выполнение заказных убийств для «Двенадцати». Орлов сам контролировал ее обучение и позднее стал куратором, организовал ей парижское жилье и время от времени отправлял убивать.

Вилланель полюбила свою новую жизнь. Просторная квартира с видом на Булонский лес, деньги, прекрасная одежда. Она даже завела себе подругу, состоятельную молодую женщину по имени Анна-Лаура, с которой они обедали в фешенебельных ресторанах, занимались шопингом и порой устраивали с кем-нибудь секс втроем. Думаю, даже больше всего этого шика ей нравился ее секрет – что она не тот человек, каким ее знает мир. В зеркале она видела перед собой не стильную светскую тусовщицу, а темного ангела, вестника смерти. Эта тайна была для нее не меньшим наркотиком, чем сами убийства.

И по-прежнему остается. Она не посвящает меня в свои планы, касающиеся нашей поездки в Россию, – ведь пока она держит информацию при себе, это дает ей некоторую власть надо мной. Не знаю, удастся ли мне убедить ее ослабить хватку. Надеюсь, что удастся – ведь без взаимного доверия у нас ничего не выйдет.

Я – уже не та, какой была прежде. События прошлой недели показали мне темную сторону моей натуры, которую я всегда отвергала, и заставили меня прислушаться к звукам на заднем плане, которые существовали и раньше, но я всегда делала вид, будто их нет. Мои основы не пошатнулись, а попросту исчезли. Их стерла Вилланель.

– Твою мать, Вилланель!

– Чего?

– Ты лягала меня буквально всю ночь.

– А ты всю ночь пердела.

– Неправда. Это ты только что сочинила.

– Ничего я не сочинила. Все потому, что ты не срешь.

– Ага. Теперь ты у нас тут врач?

– Ева, с тех пор, как мы вышли из Лондона, ты ни разу не посрАла.

– Не посрАла, а посралА.

– Что, правда?

– Женский род, прошедшее время.

– А знаешь, pupsik, почему ты целую неделю не сралА? Потому, что ты зажата.

– Ты у нас еще и психолог. Прелестно.

– Ты стесняешься. Вот и держишь все в себе.

– Ни фига подобного.

– Тебе надо замочить пару человек. Освободить свою систему. Тогда не будешь так напрягаться и сможешь спокойно посрать перед своей девушкой.

– Повтори.

– Что повторить?

– «Своей девушкой».

– Своей девушкой. Своей девушкой, своей девушкой, своей девушкой. Довольна?

– Нет. Повторяй, не умолкая.

– Ты какая-то подкаблучница.

– Знаю. Иди сюда.

Последняя ночь в контейнере – самая тяжелая. Боковой ветер со свистом лупит по скрипящим и стонущим стеллажам. Мои голодные судороги объединяют в темноте свои усилия с килевой и бортовой качкой, и меня начинает выворачивать. Прижав колени к груди, я лежу с открытыми глазами, чувствуя, как к горлу подкатывает кислота. Потом неудержимые рвотные позывы поднимают меня на четвереньки, но мой желудок пуст. Натиск ветра длится уже несколько часов, мое тело выжато, а горло саднит от рвоты всухую.

Все это время Вилланель не произносит ни слова, не делает ни единого сочувственного жеста. Хватило бы просто касания, но я не удостаиваюсь даже намека. Не знаю, спит она или нет, злится или ей наплевать. Ее просто нет. Я ощущаю тотальное одиночество, я чуть ли не готова уже найти себя поутру в пустом контейнере. Если, конечно, утро вообще наступит.

Кое-как я отключаюсь. Сколько я проспала – неведомо, но, проснувшись, обнаруживаю, что ветер стих, мои спазмы прошли, а Вилланель спит, прижавшись к моей спине. Я лежу, не шевелясь, чувствуя тяжесть ее руки на моей и слушая посапывание у своего уха. Осторожно двигаясь, стараясь не разбудить ее, я меняю позу, чтобы взглянуть на часы. Седьмой час утра по местному времени. Снаружи светает, наступает новый день – холодный и опасный.

Вилланель наконец начинает ворочаться, зевает, потягивается как кошка и утыкается лицом в мои волосы.

– Ты в порядке? А то ночью ты издавала жуткие звуки.

– Ты не спала? Почему же ничего не сказала? Я думала, что помру.

– Ты вовсе не умирала, pupsik, а маялась морской болезнью. Словами тут не поможешь, и я заснула.

– Я чувствовала себя покинутой.

– Но я лежала прямо здесь.

– Неужели ты не могла ничего сказать?

– И что бы я сказала?

– Блин, Вилланель, я не знаю. Просто дала бы мне знать, что понимаешь, как мне плохо.

– Но я же не знала, что ты чувствуешь. – Она встает и по тюкам пробирается к аварийному люку. Через минуту в контейнер проникает тусклый утренний свет. Спустив лосины и трусы, Вилланель присаживается над ведром. В своем толстом свитере она выглядит бесформенной и зачуханной, волосы клоками торчат во все стороны. Я следую в ту же сторону, тоже мочусь, потом несу ведро к люку и выплескиваю содержимое. Моча замерзает моментально, добавляя новый слой к каскаду желтоватого льда, покрывающего внешнюю стенку контейнера.

Высунувшись навстречу морозным порывам ветра, я вглядываюсь в горизонт. Небо от земли отделено серым, еле заметным лезвием ножа. Не исключено, что это оптический обман, поэтому я достаю из кармана куртки очки и снова смотрю. Это земля. Россия. Пытаясь собраться с мыслями, я выглядываю из люка, и тут сзади подходит Вилланель, прижимается холодной щекой к моей.

Она шмыгает и вытирает нос рукавом.

– Когда доберемся, будешь делать все, что я скажу, ладно?

– Ладно. – Я наблюдаю, как постепенно материализуется силуэт Санкт-Петербурга. – Вилланель?

– Да.

– Мне страшно. Я, блин, реально, до чертиков боюсь.

Она засовывает руку под мой свитер и кладет ее мне на сердце: – Не проблема. Бояться, когда ты в опасности, – это нормально.

– А ты боишься?

– Нет, но я же ненормальная. Сама знаешь.

– Знаю. Я не хочу тебя потерять.

– Ты не потеряешь меня, pupsik. Но ты должна мне доверять.

Я оборачиваюсь к ней, и мы обнимаемся, мои руки – в ее грязных волосах, а ее – в моих.

– Хороший был медовый месяц, правда? – произносит она.

– Идеальный.

– Ничего, что я психопатка?

Я напрягаюсь:

– Я никогда тебя так не называла. Вообще никогда.

– В глаза не называла. – Она покусывает меня за мочку уха. – Но я же и есть психопатка. Мы обе это знаем.

Я выглядываю в люк. Теперь видны и другие контейнеровозы, стекающиеся к порту вдалеке.

– Слушай, Ева, я знаю, ты хочешь, чтобы я – как бы – пыталась чувствовать так же, как ты…

То ли это от голода, то ли от недосыпа, то ли просто от морозного ветра, но из моих глаз начинают бежать слезы. – Солнышко, все нормально, правда, все хорошо. Я… Ты меня устраиваешь такой, какая есть.

– Я попробую быть нормальнее, но если мы хотим остаться в живых, ты тоже должна быть немного как я. Немного…

– Немного Вилланелью?

Она проводит по моей шее обветренными губами.

– Немного Оксаной.