Признаться, работа порядком поубавила во мне энергии и задора и я решил отменить сегодняшний исследовательский поход по окрестностям, остаться дома и провести время за ленивым расслабленным чтением. У меня была с собой кой-какая литература, которой должно было хватить на первое время для удовлетворения моих интеллектуальных потребностей, сказать по правде, несколько редуцированных со времени моего прибытия, впоследствии же я рассчитывал разжиться книгами в библиотеке Кристианы, которая, без сомнения, должна была обретаться где-то в недрах этого дома.

Остаток дня прошел спокойно. Я окончил чтение начатого еще в городе романа, с аппетитом поужинал нещадно наперченными местными копченостями с хлебом и сидром и, удовлетворенный степенью расширенного за вечер кругозора, отправился в постель, в надежде восстановить потраченные за день силы. Теперь, когда я знал наверняка, что дом не принимает ночных гостей с флейтами и виолончелями и не позволяет неведомым танцорам беззастенчиво бесноваться этажом ниже, я не опасался подвоха центральной нервной системы в виде повторных галлюцинаций, ибо ей нечего было противопоставить моей убежденности.

Мне приснился странный сон. Сны часто бывают странными – в них нам предстает самая причудливая смесь из пережитого и предстоящего, исполнившегося и желанного, пугающего и вожделенного, но всегда яркого и впечатляющего. Можно постараться разглядеть во сне будущее, осознать ошибки прошлого или заглянуть в самого себя, порой гораздо глубже, нежели наяву. Можно даже загрызть в кошмаре собственные страхи, если, конечно, страхи не загрызут тебя…

Я в этой самой комнате, на этой самой кровати. Только я не сплю, а просто отдыхаю после дневной гипер активности, вальяжно разметавшись на покрывале и скользя взглядом по комнате, ни на чем особо не концентрируясь. Теперь, во сне, мне все здесь нравилось – и древний комод, дышащий прочностью и надежностью, и кованый козырек моей кровати, когда-то мастерски сработанный давно истлевшим мастером, и стены, покрытые, словно паутиной, тонкой сетью трещинок и морщинок, и даже самая паутина, свисающая по углам и до сих пор не обметенная мною в силу неистребимой лености. И девушка за письменным столом, пишущая что-то в трепещущем ореоле свечи настоящим, длинным гусиным пером, забавно морща лоб и время от времени поднимая к потолку глаза, словно вспоминая что-то или пытаясь сформулировать какую-то мысль, мелькнувшую в ее белокурой головке и представлявшую, должно быть, большую важность. Прикусив от усердия нижнюю губу, она старательно выводила букву за буквой, словно на конкурсе каллиграфии. Стул, на который я до сих пор не рискнул садиться, опасаясь его ветхой неблагонадежности, не скрипел и не шатался под ее точеным станом, словно доказывая мне свою добротность. Серое, давно вышедшее из моды больших городов, платье с прихотливо-витиеватыми кружевами на рукавах и таким же кружевным воротником, было ей как нельзя кстати, восхитительно облегая ее стройную фигуру с грациозно прямой, как у вышколенной монастырской воспитанницы, осанкой. Было совершенно ясно, что платье сшито не словно на нее, как принято говорить о безукоризненно сидящей одежде, а именно для нее. И как хотел бы я быть тем портным, что производил замеры!

Светлые, чуть вьющиеся волосы девушки были разбросаны по плечам и спине с той грациозной небрежностью, что характеризует обладательниц великолепного вкуса и изрядной самооценки. Несомненно, этот воздушный ангел, по неведомым причинам избравший для занятий письмом мою унылую келью, не мог быть дочерью лакея или конюха, о чем свидетельствовал весь его облик. Я явственно слышал легкий скрип пера по бумаге и, как мне казалось, мог различить само дыхание моей ночной галлюцинации, нежданно-негаданно навестившей меня в награду за мои дневные подвиги.

Этому созданию было не более восемнадцати – я мог бы поклясться в этом, имея некоторый скромный опыт в общении со слабым полом. Моему взору был доступен лишь профиль девушки, но этот профиль навеки врезался в мою память, прямо-таки впечатался в нее, словно тавро, своими неповторимыми чертами, обрамленными восковой аристократической бледностью.

Наличие прекрасной незнакомки в моей комнате ночью на повергло меня в шок или недоумение – каким-то странным образом я осознавал, что сплю и сознание мое отключено, а виденное – лишь плод нейробиологических связей в моем мозгу. Но как я был благодарен этим связям, подарившим мне такое чудесное видение этой ночью! Я позволил себе молча наслаждаться бестелесной картинкой, боясь нечаянно проснуться и спугнуть моего дивного призрака, продолжающего строку за строкой создавать какой-то рукописный шедевр.

Но вот она, видимо, закончила свой кропотливый труд и, отложив перо, вздохнула не то с облегчением, не то озабоченно. Аккуратно промокнув исписанный лист, девушка подула на него и для верности помахала им в воздухе, после чего согнула пополам и вложила в зеленый конверт, который взяла тут же, в бюро. Затем снова подняла глаза к потолку и улыбнулась чему-то. От этой ее улыбки я перестал дышать, хоть и считал себя не способным более воспринимать такого рода раздражители.

Следующее ее действие мне откровенно не понравилось, если не сказать – шокировало. Выудив из складок кружевного воротника своего платья не то иголку, не то булавку, девушка, помедлив мгновение, решительно проколола себе большой палец правой руки и прижала его к конверту, словно пытаясь таким образом запечатать его собственной кровью. После чего уже знакомым мне движением помахала рукой в воздухе, прогоняя боль и, приложив к пальцу носовой платок, быстро поднялась и вышла, прихватив с собой свечу, использованную промокательную бумагу и конверт с письмом, маркированный столь экзотично.

Это был поистине чудный сон. Окончился он тем, что я встал с постели, подошел к столу и внимательно оглядел его поверхность. Я искал перо, отброшенное моей ночной гостьей за ненадобностью, ибо девица настолько потрясла меня своей струящейся чистотой и непорочностью, что я непременно хотел иметь что-то на память об этой ночи, хотя и продолжал отчетливо осознавать, что нахожусь в царстве Морфея и в реальности никакого пера не существует, как и тех пальчиков, что держали его несколько минут назад. Несомненно, когда я проснусь, миф развеется и я вспомню об этом сновидении с улыбкой. Если вспомню.

Но это будет потом, а пока… Я отыскал перо, внимательно рассмотрел его в свете луны и даже понюхал, надеясь различить слабый запах парфюма, после чего сунул его себе под подушку, как ценную реликвию, намереваясь во сне уснуть. Главное все же, что этот, пусть и до чрезвычайности странный сон заменил собой преследующий меня с самого детства кошмар, который, словно испугавшись новой обстановки, не появлялся и не домогался меня вот уже несколько дней.

Наступившее утро разочаровало меня. Оно разрушило все мои планы и исказило намеченный график, ибо шел дождь. Не тот, настоящий, дождь, когда разверзшиеся небеса изливают потоки воды, все вокруг шумит и гремит, ребятишки с радостным визгом шлепают по образовавшимся лужам, подставляя лицо теплым каплям, а лукавое солнце, притаившись за грозной тучей, пережидает эти минуты с тем, чтобы вскоре вновь лучисто подмигнуть природе и уронить свои золотые лучи на влажную парящую землю…

Нет, это был совсем другой дождь, не приносящий ни радости, ни надежды, а лишь мутную тоску и разрушительное чувство обреченности. Монотонно-серое небо без малейшего голубого проблеска давящим куполом нависло над миром, мелкие, как песчинки, капли бесшумно сыпали на землю, превращая воздух в размытую пелену и окрашивая в серые тона погрустневшую природу. И все это обещало затянуться на дни, если не на недели.

Настроение в такую погоду необъяснимо падает, даже если в нашей жизни имеются объективно положительные моменты, при других обстоятельствах могущие дать повод для радости. До осени еще относительно далеко, но ее слезы авансом выдают нам порцию осенней грусти, не давая забыть о тщете бытия за преходящими мгновениями суетливого веселья. Хмурый отпечаток тоски лежит буквально на всем, снижая работоспособность, лишая вдохновения и замедляя мыслительные процессы. Удачное время для самокопания и бессмысленного пережевывания того, чего уже не вернуть и не исправить ни руками, ни сердцем.

Я неспешно, без желания позавтракал и, отчаянно плюнув на нелепый, навязанный обществом, принцип не потреблять спиртного до вечера, запил завтрак изрядной порцией сидра, пусть и не сочетавшегося с терпким сыром и копченым окороком, но зрящим в самую душу. К черту напускной фальшивый аристократизм, больше похожий на вычурное самолюбование! Пришло время отказаться от искусственных, навязанных так называемым обществом, предписаний и делать то, что по душе, искренне и открыто наплевав на чье-то там мнение!

Пожалуй, выпитое слегка поправило мне настроение, равно как и пробудило все низменные инстинкты, посему я решил совершить, невзирая на непогоду, вылазку в деревню и принять-таки предложение сутенера кабачника, оправдывая себя тем, что-де никто не безгрешен. Не скрою, немалое влияние на принятое решение оказало впечатление, оставленное в моей слабой душе чудесным сновидением. И хотя я понимал, что среди деревенских «тружениц» вряд ли сыщется что-то подобное, я все же предпочел синицу в руке тягучим переживаниям, от которых тошнит и сосет под ложечкой. Да и само по себе человеческое общество – лучшая терапия духа в такую погоду.

Сколько может выпить цивилизованный человек горького теплого пива? Хотя я и не ставил себе такой вопрос, а тем более не собирался участвовать в эксперименте, полагаю, что вошел бы в десятку лучших в питейных летописях деревни, если бы таковые существовали. То ли отвратительность погоды сказалась, то ли проснувшееся желание во что бы то ни стало найти свое место в сельском обществе сыграло роковую роль, то ли какая другая из имеющихся отговорок поучаствовала, но в успешно индуцированном алкоголем веселье я был в этот день неудержим. Радушный хозяин бара исполнил свое обещание, наведя невесть откуда толпу потных девиц, ни в малой степени не напоминающих мое ночное сумасшествие, и еще меньше наводящих на какие-либо романтические мысли, выставил за мой счет бочонок пива, по его опустошении еще один и даже выделил для моих предполагаемых утех комнату в своем отеле, которой я, правда, так и не воспользовался, позабыв о цели своего прихода и в пьяном угаре полагая себя не в праве изменять королеве моих снов с любой из представительниц этого нелепого стада. Последние, впрочем, развлекли меня своей глупой болтовней и несуразными слоновьими плясками, несколько развеяв витальную тоску, в тиски зажавшую было сердце.

Однако же одна из этих, предоставленных в мое распоряжение, дам, несколько контрастировала с прочими, бросаясь в глаза отнюдь не внешностью, но какой-то тревожной молчаливостью, словно иначе чем другие представляя себе свою задачу. Она сидела чуть наискосок меня, не разваливаясь вальяжно на стуле, как ее вульгарные товарки, и не стремясь непрерывно демонстрировать мне свои поношенные прелести, равно как и не порываясь ворваться в круг пьяных танцев. Напротив, ее поза свидетельствовала о каком-никаком приобретенном некогда воспитании, а взгляд оставался цепко-оценивающим, несмотря на немалое количество поглощаемого спиртного. У меня возникло ощущение, будто она постоянно хочет заговорить со мной о чем-то, да по какой-то причине не решается. Я же, верный своему статусу, естественно, не делал попыток прояснить ее заинтересованность и постепенно просто перестал обращать на нее внимание.

Примерно через пару-тройку часов, когда я уже и не думал вести счет времени и выпитому, но даже начал получать некоторое удовольствие от окружавшего меня «элитного» общества, отодвинув утомительный ненужный снобизм на задний план, дамочка вдруг обратилась ко мне вкрадчивым, простуженным голосом, предложив достаточно неожиданную тему для беседы, не имеющую, по крайней мере, ничего общего с ее родом деятельности в настоящий момент:

– Как долго собираетесь Вы оставаться здесь, в наших краях? – изрекла она, перегнувшись ко мне через стол и норовя заглянуть в глаза. Надо сказать, ее собственные оказались тепло-карими и как-то по-детски доверчивыми, что моментально добавило ей очков по моей шкале оценок.

– Почему тебя это должно интересовать? – отреагировал я вопросом на вопрос, немного, признаться, ошарашено и посему грубовато.

– Мне-то все равно, да бабка моя интересуется. Как прознала, что Вы в баре сегодня, засуетилась. Передать Вам велела, что лучше для Вас было бы к ней на постой перебраться – свободная комната для Вас найдется. И Вам удобней будет, и всем спокойней…

– Что ж за нравы в вашей деревне – клиентов друг у друга отбивать?! – закричал я весело, подмигивая девке и дурачась, – Не по-соседски, я бы сказал!

– Вы не понимаете! Не в соседстве тут дело. Бабка говорит, нельзя Вам долго в том доме оставаться – плохо это. Невесть что случиться может… Переходите к ней, пока не слишком поздно.

– Достаточно, юная леди! Довольно я наслушался уже сплетен и толков в вашем болоте. За эти гроши вы сожрать друг друга готовы! Кроме того, не вижу смысла менять шило не мыло. К тому же, моя хозяйка поразительно добра ко мне.

Я откровенно развлекался. Вести сколько-нибудь серьезный разговор, а тем более обсуждать мои личные дела с проституткой в мои планы не входило.

Девка судорожно вцепилась мне в руку:

– О ком Вы говорите? Не хотите же Вы сказать, что видели хозяйку дома?

– В чем дело? Что за бред ты несешь, шлюха?! Разумеется, я вижу хозяйку и распиваю с ней чаи вечерами, что, между прочим, много приятней, чем сидеть здесь с тобой и слушать твою пьяную болтовню. Убирайся с глаз!

Я начал злиться. Навязчивость одержимой дуры переходила все границы, а я терпеть не мог одержимых дур. К тому же, упоминание о наболевшем вновь испортило мне настроение и, пытаясь задушить росток тоски в корне, я опрокинул очередную кружку пива. Закусывать я не стал, дабы действие алкоголя было более впечатляющим. Быть может, ему удастся на время выдернуть меня из цепких лап реальности?

Но, несмотря на мою явную недоброжелательность и неприкрытую грубость, сдаваться проститутка была не намерена:

– Хотя бы сходите к ней, она Вам все объяснит… Она много знает про ту историю, больше всех в округе. Она расскажет Вам…

– Ну что ты приклеилась, ей Богу, – выдавил я измученно, – Дай отдохнуть по-человечески, и без того обрыдли ваши выселки! Что мне с твоей бабки? Что нового она может мне поведать? Должно быть, она скажет, что Кристиана психически больная или что-то в этом роде, что я уже и без того понял. Не хочу. Убирайся.

Надо сказать, перспектива узнать хоть что-то об интересующем меня деле была довольно заманчивой, но мысль покинуть бар под руку с этой девицей, а затем прошествовать следом за ней через всю деревню под аплодисменты насмешников была мне невыносима. А имя я зря назвал. Надо следить за пьяным языком, черт бы его побрал! Но теперь уж не вернешь…

Глаза девчонки округлились от ужаса, затем она закрыла лицо руками и начала раскачиваться на стуле из стороны в сторону.

– Об этом она и говорила… Наверное, уже поздно что-то делать, – ее голос звучал сквозь ладони глухо и неразборчиво, – Но Вы приходите, прошу Вас! Она так или иначе должна это исполнить! Просто послушать приходите, хуже не станет… Можете считать это местным театром.

– Да уж скорее цирком! – я сделал попытку подняться и податься в другое общество, чтобы избавиться от этой настырной особы.

Но та вновь начала цепляться за мои рукава и выглядела в тот момент как побитая собака. Был бы у нее хвост, она, несомненно, начала бы им подхалимски вилять в попытках задобрить грозного хозяина.

Тут моему терпению пришел конец и я зычно призвал на помощь хозяина кабака, который ни на минуту не покидал заведения, приглядывая за происходящим и, быть может, намереваясь даже принять участие в запланированной оргии.

Велев ему удалить из бара всех шлюх, в одночасье мне опротивевших, я измождено откинулся на спинку кресла и продолжил потягивать пиво, наблюдая, как исполняется мое пожелание. Поначалу проститутки были крайне обескуражены столь позорным провалом, но узнав, что я так или иначе намерен заплатить им по полному тарифу, вновь расцвели и даже поочередно, кривляясь и гримасничая, что, видимо, должно было считаться кокетством, пожелали мне дальнейшего приятного вечера, не преминув выразить надежду на новую встречу, когда я буду в более подходящем состоянии духа. Я лишь устало отмахнулся от их слащавых бредней.

Так долго изводившая меня девица покинула помещение последней, продолжая делать мне какие-то знаки и умоляюще вздрагивать ресницами. Я не остановил ее.

– Это Грета, – доложил мне хозяин бара, – Не знаю, зачем она вообще сегодня явилась сюда, словно одна из шлюх. Ранее не водилось за ней таких наклонностей.

Он недоуменно пожал плечами.

– Разве она не проститутка? – я удивленно поднял брови.

– Упаси Бог! Ученая девочка, из хорошей семьи. Беда только там случилась – оба родителя погибли года два тому назад. Поехали куда-то, не то по делам, не то на отдых, да и не вернулись по сию пору. Сначала все думали – найдутся, мало ли чего там… Да потом донеслось, сгорели якобы заживо в машине. Они – не они, неясно. Вот такие дела тут. Грета могла бы, конечно, неплохое место в городе получить – отец-то ею шибко гордился, говорил, выйдет в люди дочка… Вроде, юристом быть хотела или что-то в этом роде, я не очень разбираюсь… Да бабка стара совсем, ухода требует, из дома совсем не выходит. Скоро, чай, помирать соберется. Вот Грета и живет пока здесь, у нас, хотя, вроде, и жених в городе имеется. Но это и правильно, я считаю. Старикам надо должное воздавать. Успеет еще нажиться, да с чистой совестью.

И, практически без паузы и всякой видимой связи, добавил: