Предисловие ко второму изданию

Нелепые и вероломные суждения, высказанные по поводу моей книги со времени появления первого издания, вовсе не удивили меня, потому что других я не ждал и, рассуждая разумно и справедливо, не мог ждать. Эта книга поссорила меня с Богом и миром. Я имел преступную дерзость уже в предисловии указать на то, что «христианство пережило некогда свой классический период, а ведь только истинное, великое, классическое достойно быть предметом мышления, все же неклассическое относится к области комедии или сатиры. Поэтому, чтобы представить христианство в качестве объекта, достойного мышления, я должен был отрешиться от трусливого, бесхарактерного, беллетристического, комфортабельного, кокетливого, эпикурейского христианства наших дней и перенестись в те времена, когда Христова невеста была еще целомудренной, чистой девой, когда она еще не вплетала в терновый венец своего небесного жениха розы и мирты языческой Венеры, когда она еще не имела сокровищ на земле, но зато в изобилии наслаждалась тайнами сверхъестественной любви». Итак, я имел преступную дерзость вызвать на свет из мрака прошлого истинное христианство, от которого отреклись современные мнимые христиане, и сделал это не с похвальным и разумным намерением представить современное христианство в качестве non plus ultra человеческого ума и чувства, а с противоположной «нелепой» и «преступной» целью объяснить христианство более высоким и общим принципом.

 Non plus ultra (лат.) – предел, вершина. То есть, согласно отвергаемой нашим философом позиции, куда бы ни стремились человеческие ум и чувство, они неизбежно придут к христианству.

Более высокий и общий принцип – гуманизм и антропоцентризм, из духа которого в своей книге Фейербах и выводит христианство, считая его просто гуманизмом, но замаскированным разными религиозными поверьями и атрибутами.

Благодаря этой преступной моей цели меня предали проклятию современные христиане, и особенно богословы. Я поразил умозрительную философию в ее самое чувствительное место, затронул ее point d’honneur. Я безжалостно разоблачил ее мнимое согласие с религией, доказав, что ради этого согласия она лишила религию ее истинного, существенного содержания.

 Point d’honneur (фр.) – точка чести, интимное место, самое болезненное место.

С другой стороны, я показал в чрезвычайно фатальном свете т. н. позитивную философию, доказав, что оригинал ее идола есть не кто иной, как человек, что личность нераздельна с плотью и кровью. Одним словом, моя экстраординарная книга явилась неожиданным ударом для ординарных философов – профессоров.

 Позитивная философия, позитивизм – созданный Огюстом Контом подход, утверждавший, что достоверное знание достижимо лишь методами естественных наук. Идол позитивизма – разум, так как вся его методология исходит из того, что разум привел к возникновению естественных наук. Фейербах считает, что такой абсолютный разум в индивидууме невозможен, что он никогда не может быть отделен от чувств и телесных ощущений, а значит, методология научного знания должна учитывать эту соразмерность знания с человеком, быть в чем-то гуманитарной.

Каламбур Фейербаха: экстраординарный в значении необычайный, ни на что не похожий (с одобрением или неодобрением, в зависимости от контекста) и экстраординарный, в университете – внештатник, профессор-совместитель, в отличие от ординарного профессора, находящегося в штате и поэтому определяющего, как будет преподаваться философия. Выражение «ординарный ум» в смысле «шаблонный» тогда уже употреблялось как неодобрительное.

Далее, к сожалению, мои чрезвычайно неполитические, хотя интеллектуально и нравственно необходимые разъяснения темной сущности религии навлекли на меня немилость политиков, как тех, которые пользуются религией как средством унижения и эксплуатации человека, так и тех, которые находят, что религия не имеет ничего общего с политикой, и поэтому любят свободу в области промышленности и политики и ненавидят ее в области религии. Моя неосторожная попытка называть вещи своими именами оказалась ужасным, непростительным нарушением современного этикета.

 Первые политики – марксисты, вторые – либералы.

В хорошем обществе господствует нейтральный, бесстрастный тон условных иллюзий и лжи. Поэтому не только политические, но даже религиозные и научные вопросы, составляющие «злобу дня», обсуждаются в этом тоне. Сущностью нашего века является ложь, ложь во всем, начиная с политики и науки и кончая религией и нравственностью. Всякий, кто говорит теперь правду, считается «необразованным», а «необразованность» равносильна безнравственности. Нравственным и достойным уважения считается лицемерное отрицание христианства, кажущееся его утверждением; безнравственным и преступным – искреннее, нравственное отрицание христианства – отрицание, откровенно называющее себя отрицанием. Нравственной является произвольная игра с христианством, позволяющая как бы соглашаться с одним его принципом и на самом деле игнорировать другой; ибо «одно сомнение, согласно Лютеру, влечет за собой все другие, по крайней мере, в принципе; безнравственно серьезное отречение от христианства в силу внутренней необходимости. Нравственна беcтактная половинчатость; безнравственна уверенная в себе, убежденная целостность; нравственно легкомысленное противоречие; безнравственна строгая последовательность; нравственна посредственность, не умеющая проникать в глубину вещей; безнравствен гений, изучающий предмет до основания; – короче: нравственна одна только ложь, скрывающая зло истины или – что теперь одно и то же – истину зла.

Истина считается в наши дни не только безнравственной, но и ненаучной. Истина – граница науки. Свобода плавания немецких кораблей по Рейну простирается только jusqu’à la mer; свобода немецкой науки – jusqu’à la vérité.

 jusqu’à la mer (фр.) – до моря, то есть без права свободного выхода в море, где господствует соответствующее международное право и требуется специальное международное разрешение.

jusqu’à la vérité (фр.) – до истины, то есть не переходя к ней самой.

Когда наука достигает истины, она перестает быть наукой и делается объектом полиции – полиция есть граница между истиной и наукой. Истиной является человек, а не разум in abstracto, жизнь, а не мысль, остающаяся на бумаге. Поэтому мысли, переходящие непосредственно из пера в кровь, из разума в человека, перестают быть только научными истинами. Наука в сущности является теперь бесполезной, но за то и безвредной игрушкой ленивого разума; она стала заниматься вещами безразличными для жизни и человека; но даже и в противном случае она все же настолько скучна и бесполезна, что никто о ней не думает. Поэтому необходимым качеством настоящего, почтенного, признанного ученого является пустота ума, холодность сердца, отсутствие настроения – одним словом, бесхарактерность. Эти качества особенно необходимы для ученого, который, в силу своей науки, должен касаться щекотливых вопросов времени. Но ученый, отличающийся неподкупной любовью к истине, решительностью и твердостью, поражающий зло в корне, доводящий всякое дело до кризиса, до окончательного разрешения, – такой ученый уже не есть ученый. Боже сохрани! он – «Герострат». Его необходимо как можно скорей вздернуть на виселицу, или по крайней мере, пригвоздить к позорному столбу. Последнее предпочтительнее; ибо смерть на виселице, по началам современного «христианского государственного права, считается неполитичной и «нехристианской», так как она есть смерть очевидная и бесспорная; а пригвождение к позорному столбу, как смерть гражданская, отвечает лицемерному духу политики и христианства, ибо не кажется смертью. А ведь отличительной чертой времени является ложь, чистейшая ложь во всех сколько-нибудь щекотливых вопросах.

 Гражданская смерть – публичное лишение большинства гражданских прав: прежде всего, права на участие в каких-либо общественных делах, запрет дел с участием этого человека, приводивший к изоляции осужденного, хотя свободы он не лишен. В нашей традиции иногда называется «гражданская казнь».

Немудрено поэтому, что в век иллюзорного, номинального христианства сущность христианства была так неодобрительно встречена. Христианство настолько отстало от жизни и практики, что даже официальные и ученые представители христианства, богословы, не знают уже или, по крайней мере, не хотят знать, что такое христианство. Чтобы убедиться в этом собственными глазами, стоит только сравнить упреки, сделанные мне богословами, напр. по поводу веры, чуда, провидения, ничтожества мира, с историческими свидетельствами, которые я, в этом втором издании, снабдил особенно многочисленными примечаниями. Рассмотрев эти упреки, можно увидеть, что они относятся не ко мне, а к самому христианству, что «негодование» богословов вызвано не моей книгою, а истинным, но совершенно чуждым им по духу содержанием христианской религии. Не мудрено, что люди, которые, вероятно, от скуки, отнеслись с аффектированной страстностью к давно отжившему и (увы!) столь ничтожному вопросу как противоречие между католицизмом и протестантизмом, и не постыдились поднять серьезный спор о смешанном браке, – не мудрено, что эти люди сочли возмутительным анахронизмом книгу, доказывающую на основании исторических документов, что не только смешанный брак, брак между верующими и неверующими, но и брак вообще противоречит истинному христианству, ибо истинный христианин – а разве христианские правительства, христианские пастыри, христианские учителя не обязаны заботиться, чтоб все мы были истинными христианами? – не знает другого зачатия, кроме зачатия от Святого Духа, не ведает иного населения, кроме населения небес, а не земли.

 Смешанный брак – в каноническом праве брак между верующим и неверующим или между верующими разных христианских конфессий. Его не нужно путать ни с мезальянсом, ни с кровосмесительным браком – союзом между близкими родственниками, например, когда два брата женятся на двух сестрах, или между двоюродными родственниками, или между отцом и падчерицей (такие союзы иногда разрешались в порядке исключения некоторыми церквями, что служило предметом межконфессиональных обвинений), ни с духовно-кровосмесительным браком между духовными родственниками, скажем, крестным отцом и крестной матерью одного человека, крестником и крестницей. Смешанные браки всегда считались каноничными, но способы их реализации (к примеру, совершать ли венчание) были различными в разные времена в разных конфессиях.

Поэтому шум, вызванный моей книгою, не заставил меня изменить свой взгляд. Я еще раз подверг свою книгу спокойной и самой строгой исторической и философской критике, исправил по возможности ее формальные недостатки, дополнил ее новыми фактами и неопровержимыми историческими свидетельствами. Может быть, теперь, когда я пополнил свой постепенный анализ историческими справками, всякий имеющий глаза сознается, хотя бы и помимо своей воли, что моя книга есть точный, верный перевод христианской религии с образного языка восточной фантазии на простой, всем понятный немецкий язык.

 Восточной фантазии – Палестина, как и вся Малая Азия, относилась тогда к «востоку» («передний Восток»), по традиции, согласно которой Азия заведомо «восточнее» Европы. С культурами Востока западноевропейцы в те времена ассоциировали любовь к роскоши и неге, к избыточности в разных сферах, начиная от бытовых привычек и разговоров и кончая мыслями о самых высоких предметах. Разумеется, этот образ был скорее зеркалом желаний европейцев, чем действительной жизнью исламских или дальневосточных стран. Поэтому «восточная фантазия» – понятие, возникшее не столько из анализа христианской Библии, сколько из такого способа видеть Восток.

<…> Я смотрю на идею как на веру в историческую будущность, в торжество истины и добродетели, поэтому идея имеет для меня только политическое и нравственное значение. Зато в области собственно теоретической философии я, в прямую противоположность Гегелю, считаюсь только с реализмом и материализмом в указанном смысле. Поэтому основной принцип бывшей доселе умозрительной философии: все, что мое, я ношу в себе самом – древнее omnia mea mecum porto, к сожалению, ко мне не применим.