Камни судьбы

Все люди уверяют, что любят себе подобных, но никто не хочет жить в коммунальной квартире. Однако жизнь Наташи – Натки, Таты, как называют её родители и друзья, – неразрывно связана с коммуналкой вот уже тридцать четыре года.

На тихой улочке стоят два дома, выкрашенные жёлтой краской. Один из них, где мама, папа и Нат-ка занимали узкую и длинную, как вагон, комнату, разгороженную на два малюсеньких «купе» и упиравшуюся единственным окном в красную кирпичную стену напротив, был двухэтажным, старинным, дореволюционным. Раз в десять лет ЖЭС латал железную крышу, а в остальном дом не менялся. В городе о нём почему-то ходили дурные слухи.

Коммунальная квартира на втором этаже, почти ежедневно сотрясаемая кухонными дрязгами и пьяными скандалами, когда-то принадлежала, видимо, богатым людям. Об этом говорили изразцовые печкиголландки и лепные узоры на высоких потолках прежних огромных комнат, разделённых тонкими перегородками на тесные клетушки. Жизнь в них всегда была сильно уплотнённая. В каждом закутке или чуланчике кто-то жил. Вещей почти не было, только самое необходимое, поэтому даже маленькие комнаты казались просторными.

Стержнем густонаселённой коммуналки был длиннейший коридор, по которому дети катались на велосипеде. Бугристые его стены навеки окрашены в жуткий болотный цвет до контрастной линии, опоясывающей всё помещение на уровне глаз взрослого человека. В этот коридор выходили все комнаты, в которых обитали семь семей.

Формула заселения любой коммуналки проста: берёте треть интеллигенции, треть работяг, треть людей без определённых занятий, часто зэков, проституток или алкоголиков, смешиваете, но не взбалтываете.

Итак, в первой комнате проживала Малашук Тамара Васильевна, женщина приземистая, крепко сколоченная, со стрижкой «под горшок». Упрямая, такая не заплачет, не попросит, а потребует. Первое время разговаривала только матом. Если что, так обложит – не подходи. Кто-то разузнал, что росла она в деревне, в многодетной семье, была старшей. Приехала в город, устроилась на завод, вскоре поняла, что с её-то счастьем да некрасивостью замуж не выйти, и просто переспала с кем-то. Для сыночка готова была разбиться в лепёшку. У него всё было только лучшее. В клетке у Шурика даже жил зелёный говорящий попугай. Он действительно произносил хрипло и раскатисто: «Хороший мальчик», «Привет», «Гоша хороший», а если очень попросишь, то и «Здравствуйте, товарищи!»

А вот Тамару нелегко было разговорить. Она заранее, как дикобраз, выпускала иголки, становясь в оборонительную позицию, ещё когда никто и нападать-то не собирался. Видать, жизнь её не баловала, не с чего было улыбками расцветать. С течением времени стала на заводе кладовщицей. И лучше цербера было не найти. С непроницаемым лицом стояла она на своих толстых ногах в мужских носках и дерматиновых босоножках, перегораживая вход посторонним квадратным туловищем, обтянутым тёмно-синим халатом. В зубах дымилась папироса. Начальство уважительно выписывало ей за неподкупность ежемесячные надбавки и премии.

В девяностые годы грандиозных скандалов с кровавой резнёй среди коммунальной разношёрстной публики, конечно, уже не было, но и идиллической дружбы с душевными совместными праздниками, как в кино, тоже не наблюдалось. Несколько лампочек в туалете, ведущих к разным выключателям, говорили об этом. Не очень-то дружили даже дети, каким-то образом чувствуя противоестественность подобного объединения. Детей было семеро: сама четырнадцатилетняя Ната Киселёва, мальчики Артём Шишков семи и Шурик Малашук – четырёх лет, сёстры Валя и Аля Гальперины – пятнадцати и тринадцати лет и трёхлетние близнецы Морозовы – Федорчук. У близнецов, как ни странно, были разные фамилии, и вот как это получилось. Когда шла афганская война, мама близнецов, миниатюрная красотка Ирина Николаевна, как раз была в положении. Отца в 1986‐м призвали, и они договорились, что, если родится девочка, она получит фамилию матери – Федорчук, а если мальчик, фамилию отца – Морозов. Отец погиб на войне, а в январе 1987‐го родились близнецы, мальчик и девочка. Так они и стали Митя Морозов и Катя Федорчук. Их мама Ирина Николаевна была косметологом, и дамское население широко пользовалось её услугами. Даже после того, как Ирина Николаевна, как жена погибшего воина-интернационалиста, первой перебралась в отдельную квартиру, довольно долго ездили к ней «наводить красоту».

Комнату её отдали Киселёвым Людмиле Павловне и Петру Ивановичу, Наткиным родителям. Люди они были хорошие, добрые, интеллигентные, с глазами, в которых горел синий свет «Нового мира» и отражались блики «Зеркала» Тарковского. Работали в ближайшей поликлинике, мама – педиатром, папа – кардиологом. В их комнате всегда была стерильная чистота. Только тогда наконец и у подрастающей Таты появилось личное пространство.

Значит, квартира была беспокойная. Народ, обитавший в ней, был довольно шумным, крикливым и даже драчливым. Чаще всего из ревности гонял по субботам свою жену «для профилактики», по его собственному выражению, подвыпивший грузчик Володя Шишков, и шустрая Зойка-официантка голосила:

– Люди, помогите!

Но не помогал никто, справедливо полагая, что муж и жена – одна сатана, сами разберутся, а жить с ними нужно ещё долго. На следующее утро Зойка жарила блины своим мужчинам, поворачиваясь к соседям левым боком, так как под правым глазом синел замазанный жидкой пудрой фингал. Володя чем-то был похож на высоченного костлявого марабу с костистым лицом, на котором выделялся огромный красный кривоватый нос, сломанный, видимо, в молодости. Глядя на его незамысловатые татуировки, соседи поговаривали, что он «мотал срок», но сам Шишков предпочитал об этом помалкивать.

Их оттеняла своей высушенной фигурой и прямой спиной балерина Анна Сергеевна Ефимова, жившая с младшей сестрой Раей, тоже балериной и тоже бездетной, у самой входной двери. До разговоров с жильцами сёстры особенно не снисходили. Время от времени они звали Тату в гости в свою комнату, полную волшебных безделушек, портьер с кистями и прочих невиданных вещей, казавшихся продолжением театрального волшебства. На комоде у сестёр стояла железная старинная шкатулка с вензелями, в которой хранились украшения, и замиравшей от восторга Таточке иногда разрешали разложить её содержимое на столике с гнутыми ножками со странным именем «консоль». Поговаривали, что их бабушка-дворянка «из бывших», жившая когда-то в этом же доме, оставила внучкам в наследство дорогие камушки. И Наташа навсегда полюбила переливы и блеск драгоценных камней, много о них читала и могла назвать и различить практически все камни – от аметистовой щётки до изумруда.

Напротив балерин в небольшой комнате обитал бывший водитель Никаноров; отчества его никто не помнил, все звали его просто дядей Колей. Выпив, он часто вспоминал свой автобус и то, как у него забрали водительские права. Все жильцы в подробностях знали незатейливую историю его жизни. Жил как все, женился на симпатичной штукатурше Вале из седьмого стройтреста, родили двоих детей. И трёхкомнатную квартиру от треста вскоре им выделили. В одну комнату квартирантов пустили, на машину начали копить. Он привык вставать рано утром, в полшестого, на работу спешил всегда затемно. Возвращался в начале седьмого с чекушкой в кармане, ставил автобус во дворе, выпивал, ужинал, ложился спать. Один раз перебрал, выпил поллитровку один. Проснулся – за окном светает, так показалось. Глянул на часы – ё-мумиё, полвосьмого, опоздал! На автомате встал, не выпив даже чаю, сел в автобус и погнал. Его остановил за превышение скорости дорожный патруль. Оказалось, что это вечер, а не утро! Проспал он всего час. Ну и, конечно, алкоголя в крови хватило бы на весь автопарк. Права забрали, работу потерял. С горя запил, жена с ним развелась, так он и оказался в этой коммуналке.

Несмотря на большие размеры кухни, пять-шесть человек, толкущихся одновременно около двух газовых плит, всё-таки тяжёлое испытание для нервов любой женщины. Спасало только то, что «иерархия» очерёдности установилась как бы сама собой. Безусловным преимуществом пользовались две дамы: наглая и прокуренная Тамара и циничная, обожающая скандалы Зойка Шишкова. Интеллигенция пробиралась к плите после них.

Обыкновенный день, суббота. На кухне идёт большая стирка с кипячением, доносится запах пара и белья, переругиваются соседки. В радиотрансляции – «Театр у микрофона». Забегает за чайником балерун из Норвегии, хороший паренёк, который по выходным часто гостит у сестёр Ефимовых, надолго застывает у плиты и вдруг бежит в коридор с криками:

– Аня! Рая! Нужно вызвать психушку! Тамара Васильевна сошла с ума!

– Господи, что такое?

– Сами посмотрите! Она готовит там, на кухне, свои полотенца!

Все знают, что молчание – единственное золото, не признаваемое женщинами, и поэтому с утра на коммунальной кухне кипит не только бельё – там кипят настоящие страсти, которым поддаёт накала дядя Коля в синих трениках с вытянутыми пузырями коленями, пытающийся сварить себе сложное блюдо на всю неделю, которое он гордо называет «щи суточные». Солируют Тамара, Зойка и дядя Коля.

– Зоя, ну сколько можно тереть? Может быть, ты хочешь, чтобы на твоей надгробной плите написали: «Её плита была идеально чистой»?

– Дядь Коль, ну потерпи ещё немного.

– Уже терпух опух! Жрать хочу! Освобождай конфорку, кому сказал?

– Раньше надо было встать, чтоб сварить свою бурду! Ты чего бока отлёживал до двенадцати?

– Кто рано встаёт, тому целый день хочется спать. А у меня на нервной почве радикулёт, спину так заклинило, мама не горюй. Профессиональная болезнь шофёров!

– Когда это было! Вот не зря тебя жена за пьянку выгнала.

– Тамара, скажи-ка лучше, почём в продуктовом селёдку брала?

– Да что ты её спрашиваешь? Она ж на перекличке в дурдоме первой отзывается!

– Это по тебе жёлтый дом плачет!

– Ой-ой-ой, от осинки не родятся апельсинки. Все знают, что мамашу свою полоумную ты в дурку сдала.

– Ах ты штучка с ручкой! Дрянь такая! А ты продукты из ресторана воруешь постоянно!

На кухню неожиданно заходит статный Гальперин в форменном кителе, только что начищенных сапогах и командным голосом рявкает:

– А ну-ка тихо, женщины! А то счас всех научу в одиночку строем ходить! Покурить уже спокойно нельзя.

Он усаживается на табурет у своего столика, закуривает и, улыбаясь, говорит:

– Вот что, соседи дорогие! Сегодня вечером прошу к нам: Татьяне Петровне моей сорок пять. Отметим чутка.

– Бабе сорок пять – ягодка опять! С именинницей вас, Андрей Степаныч! – прогибается дядя Коля.

Вечером у Гальпериных собираются соседи. Праздник назревает, как нарыв. На кухне спешно заправляют бесконечный оливье в среднего размера тазике. Наспех кормят детей, чтоб потом не мешали. В комнате на две табуретки у стола положили длинную доску и застелили покрывалом. В ванне охлаждаются бутылки. Больше всех суетится, размахивая руками, Никаноров, нарядившийся по этому случаю в помятую, но чистую тёмно-синюю сорочку, в которой свободно болтается его длинная тощая жилистая шея.

– У всех нóлито? Товарищи! Прополощем усталые пломбы! А ты, краса моя Николаевна, чего на неё, родимую, смотришь? Пей, пей! Нам ещё рано нюхать корни сирени!

От дружного хохота звенят рюмки. Потом говорят тосты имениннице, разговоры разговариваются, ясное дело. Через час Володя идёт за баяном и разворачивает меха:

– Когда б имел я златые горы…

Зойка визгливо подхватывает:

– И реки, полные вина…

От этих пьяных дебошей, шума перебранок, табачной вони Тата с Алькой сбегали из своей «вороньей слободки» на улицу, где и бродили до наступления темноты.

Подъезды, провонявшие кухонными «ароматами» и кошачьей мочой, в то время не закрывались, и, зайдя в них погреться, всегда можно было натолкнуться то на обжимающуюся парочку, то на работяг, соображающих на троих, то на подростковую компанию с гитарой. Последние, особенно в подпитии, были опасны и однажды окружили девочек и зажали в углу. Ухмыляясь и дыша в лицо луком, полезли под юбки. В животе противно похолодело: пацаны, здорово одуревшие от дешёвого креплёного вина, явно были сильнее.

Алька крикнула:

– Становись спиной к спине, отбивайся!

Повезло, что мимо плёлся толстый дядька-очкарик в отвисшем на заднице чёрном тренировочном трико с помойным ведром в руке да его жена, следившая за событиями в проём двери, закричала:

– Вызываю милицию!

Подростки утратили бдительность, удалось вырваться и сбежать. С тех пор у Альки на предплечье остался бледный шрамик от ножа, которым её задели в темноте, а у Таты – стойкое неприятие мужчин.

С тех пор прошло двадцать лет, в течение которых квартира претерпела расселение и капитальный ремонт, но так и осталась коммунальной. Теперь расклад был таким. Балерины Ефимовы ушли на пенсию, на сцене больше не танцевали и работали в местном хореографическом училище педагогамирепетиторами. Каждое утро они, по-прежнему статные, с прямыми спинами, шли по длинному коридору в ванную, и женщины завистливыми взглядами провожали их худощавые фигуры.

У дяди Коли вопрос с алкоголем решился как-то сам собой. Выпивать он, может, и выпивал бы, да не на что было. Работал он теперь на полставки ночным сторожем на стройке, через день сидел в хлипкой будочке и получал гроши, которых хватало только на самое необходимое. В дни дежурств пристрастился читать детективы и раз в неделю исправно посещал районную библиотеку.

Артём Шишков, работающий на гипсовом заводе, женился на разбитной девице, водителе троллейбуса, жирно обводящей глаза чёрным цветом и красящей ногти чёрным же лаком. И молодожёны, и родители получили по однокомнатной квартире в спальном районе, чем были очень довольны. Зойка на прощанье накрыла стол, как в ресторане, и соседи в последний раз спели под Володин баян. Комната Шишковых под четвёртым номером пока пустовала.

А Гальперины построились по офицерской квоте и переехали в новый красивый микрорайон с лесопарком в зоне видимости. И муж, и жена были на пенсии и скучали: Татьяна Петровна – по своим ученикам, а Андрей Степанович – по своим солдатам. В их освободившуюся комнату переехал вечный студент политеха Шурик Малашук, каждую сессию что-то досдающий или пересдающий, оставив в комнате напротив заболевшую диабетом располневшую Тамару Васильевну, которая по-прежнему продолжала опекать сына, как маленького.

Киселёвым же нравился район, нравился сам дом, их поликлиника была в пешей доступности, поэтому переезжать из тихого центра на край города они не захотели. Таким образом, вместо прежних восемнадцати жильцов осталось только восемь. Жить стало лучше, но не веселее, а тише и спокойнее. Тата по-прежнему дружила с младшей Гальпериной, Алькой, которая уже пятый год работала врачом в девятой больнице и была вполне довольна жизнью. Нельзя сказать, чтоб старинная подружка была красавицей, но от изумительного акварельного румянца и милых ямочек на обеих щеках глаз было не оторвать, когда она смеялась. А смеялась она почти всегда.

В субботу Алька должна была приехать в гости, и, критически посмотрев на себя в зеркало, Тата записалась в «Мечту» на четверг. Она страшно устала на работе и, придя вечером в парикмахерскую, только успела сказать, что хочет постричься и покрасить волосы в цвет красного дерева, а потом закрыла глаза, отключилась и на два часа отдалась в руки Леры – высокой крупной девушки с выпуклыми голубыми глазами.

– Готово!