– Вчера на кладбище ездили: девять дней, как зятя моего не стало…

– Ой, – смутилась Леля – Извини… Как жалко! Тем более, еще молодой, наверно. Твоя дочка, мне помнится, в середине семидесятых родилась…

– Нет, – покачала головой Люба – дочки моей муж тоже рано умер, давно, от болезни сердца. А сейчас – это муж внучки, Антон. Совсем молодой, конечно, и внучка моя рано одна осталась. Такая у нас, Лопуховых, судьба.

Любе не хотелось рассказывать – посвящать в подробности своей беды эту давно чужую женщину. Мало ли, что пятьдесят лет назад дружили. Да и какая там особенная дружба… Девочки были совершенно разные. Леля Шварц, лучшая ученица в классе, успевала не только отлично учиться и побеждать на олимпиадах по всем предметам, но и заниматься спортом – она играла за юношескую сборную города по теннису, – а также посещать все дискотеки, все молодежные вечера. Была при этом отчаянная кокетка. Вокруг нее вечно крутились какие-то мальчики, даже из других школ. Подруги ее, как на подбор, отличались веселостью и самоуверенностью, им все давалось легко. А Люба была скромной, училась средне, ничем особенно не выделялась. Теперь она сидела опустив голову и ждала, когда Леля уйдет. Надо было договорить с Потаповым.

Глаза случайно встреченной одноклассницы, между тем, подозрительно заблестели. Вот такой Люба ее помнила: когда математичка задавала трудную задачку и Лелька тянула руку, ее глаза всегда загорались интересом. Эта Лелька легко решала труднейшие математические задачи, класс любовался. Но имелись у лучшей ученицы и недостатки: она была очень настырная, все помнила, всех знала и все-то ей нужно было понять. Шварц обязательно нужно было вникнуть в окружающее, во всем разобраться. Любопытная, короче. Любе эта черта не очень нравилась, она одноклассницы сторонилась. Надо же, внешне безалаберная, веселая, а вмешивается в чужие дела и видит насквозь. Причем, когда и не просят ее.

И сейчас Люба смутилась: не хотелось слишком любопытную Лелю посвящать в свою проблему, да и вообще – зачем повторять при Потапове уже известную ему историю, с ним вообще отдельный разговор. К счастью, Шварц иногда была и чуткая. В данном случае она поняла Любино настроение и повернулась к Потапову.

– Я вижу, что у вас важный разговор, не буду мешать, До скорой встречи, Петрович!

Любе даже показалось, что она Потапову подмигнула. Тот кивнул, как бы приняв ее подмигивание.

А Леля встала, перехватила в другую руку поводок – он натянулся, потому что рыженькая дворняжка тоже радостно вскочила, намереваясь продолжать прогулку, и даже поторопила хозяйку, дернув поводок. Но та чуть задержалась, повернувшись к Любе.

– Я позвоню тебе на днях, – сказала она. – Так давно не виделись! – И многозначительно добавила. – Я на пенсию в прошлом году вышла, время теперь есть. Ты ведь тоже на пенсии? Да, давно не виделись… Кстати, вчера на вечере тебя многие вспоминали, жалели, что не пришла.

2016. Ящик с инструментами.

После завтрака Оля с Наташей отправились на работу: у Оли отпуск кончился, а Наташа и не выходила еще в отпуск – в детском саду, где она работала воспитательницей, ей дали за свой счет несколько дней на похороны. Первое время после похорон Наташа ночевала у мамы с бабушкой. «Это хорошо, что им на работу надо, хоть отвлекутся», – размышляла Люба за мытьем посуды. И о себе подумала: и ей надо бы отвлечься. Они с Потаповым договорились сегодня идти чердак смотреть – все ж тоже занятие. Оно и лучше, что Петрович расследование задумал, а то б она сидела тут одна.

Время еще оставалось, Любовь Львовна решила пройтись пешком. Когда вышла на бабушкину улицу, привычно удивилась переменам, произошедшим здесь со времен ее детства. Окраинная улица по-прежнему состояла из частных владений, но была теперь застроена большими и красивыми домами, иногда двух- и даже трехэтажными. Лишь несколько послевоенных домиков-хибарок оставались неперестроенными – в том числе и ее дача. Домик был все такой же маленький, как при бабушке. Красили, правда, регулярно – в зеленую краску, как еще бабушка любила. Антон собирался расширять строение, да не успел. Как ее Сережа, погиб.

От тяжелых дум отвлек Потапов. Он уже ожидал возле домика – надо ж, помнит и дом бабушкин. Впрочем, что тут удивительного, столько лет здесь участковым оттрубил! Пожалуй, более удивило Любу, что Потапов стоял возле автомашины – уже не очень новой «лады». Вот и Петрович машину купил…

Лестницу бывший милиционер внимательно осмотрел – она оставалась совершенно целой. Хорошая, крепкая железная лестница, ее Антон не так давно покупал. Раньше таких не было. Сережа тогда, почти тридцать лет назад, упал с деревянной, самодельной, там и дощечка при падении вылетела. Как же на такой крепкой удобной лестнице Антон оступился?

– В темноте лез, может, еще не совсем рассвело – да со сна, к тому же, – пробормотала Люба, как бы отвечая на незаданный вопрос. Потапов кивнул. Все может быть.

Дверца на чердак находилась с торца дома, прямо над ней навис конек крыши – чтобы дождь на чердак не затекал. Запирался чердак на навесной замок, который после трагического происшествия поменяли. Прежний нашли в саду недалеко от тела. Демин решил, что лестница стала падать в момент, когда Антон открывал замок, поэтому он тоже слетел. Так и записали, а замок Люба выбросила.

Потапов вначале сам поднялся по лестнице и очень долго рассматривал входную дверцу на чердак. Проводил руками по притолоке оглядывал с фонариком дверную раму. Даже на крышу залез и конек руками потрогал, удовлетворительно хмыкнув после этого.

Было видно, что результат его удовлетворил. Когда, наконец, от осмотра входа оторвался и открыл дверь взятым у Любы ключом, он выглядел, как охотничья собака, принявшая стойку. Но объяснять ничего не стал, только пригласил хозяйку тоже подняться.

На чердак давно уже был проведен свет, они зажгли лампочку. Люба огляделась печально: как здесь все знакомо! В детстве, лет в двенадцать, она иногда ночевала на этом чердаке – начитавшейся книжек девочке это казалось, романтичным, а также нравилось, что у нее есть свой собственный угол, а бабушка разрешала… Утром солнечные лучи пробивались в узкое оконце, будили девочку… Вон ее старая раскладушка прислонена в углу, так и не выбросил никто за все годы.

В целом же чердак был в относительном порядке. Центральная площадка, как и раньше, пустая. А по сторонам в ящиках были сложены старые вещи; их отправляли сюда не одно десятилетие, никто не разбирал эти залежи… Вот здесь Олины школьные учебники – их Сережа сюда перетащил, некуда их девать было. Рядом в ящике она узнала Наташину прошлогоднюю обувь – ну, ее недавно сюда сложили. А вот эти потемневшие от лет ящики стояли еще при бабушке. Здесь, помнится, были обои в рулонах, засохшая краска… – всякая ерунда, которую бабушка берегла для своего домика. Ящик с инструментами был опрокинут: ручная пила, гвозди, еще какая-то дребедень валялись рядом с ящиком.

Потапов сразу к перевернутому ящику и пошел. Потрогал его осторожно пальцами;, опустившись на колени, осмотрел, как лежат рассыпавшиеся предметы; поглядел на свои испачканные пылью брюки и озабоченно произнес, обращаясь к стоящей рядом Любе.

– Видишь – здесь старая пыль лежит, а здесь ее смахнули недавно. Этот ящик опрокинули с неделю назад – как раз, когда Антон упал. Вряд ли Антон мог ночью что-то искать в ящике?

– Нет… – растерялась Любовь Львовна. – Он и не успел бы. Наташа рассказывает, что прошло совсем мало времени, он почти сразу упал. Да и полицейский записал, что он на чердак не залез – лестница опрокинулась, когда он еще стоял на верхней ступеньке.

Ну вот. – Вздохнул бывший милиционер. – Это уже тоненькая ниточка. Почти волосок. Но можно предположить, что здесь кто-то рылся перед приходом Антона. Что-то именно в этом ящике искал: опрокинул и рассматривал внимательно все предметы Нашел ли? –

Он еще раз скользнул взглядом по рассыпанным предметам: ножовка, гвозди, молоток… Нехитрые инструменты домовладельца, и не очень давние. Люба, стоя рядом, тоже внимательно разглядывала, узнавала. Это их с Сергеем молоток… А ножовки такой у них не было, да и гвозди новые. Это уже Наташины с Антоном приобретения. Действительно, зачем Антон стал бы ворошить инструменты ночью? Именно в тот час, когда, с неохотой вылезши из постели, он пришел смотреть, кто может ходить по чердаку? Нет, это точно не Антон рылся. Но теперь и Люба видела, что перевернут ящик недавно и не случайно: инструменты не просто вывалили, а переворачивали, разглядывали… Да кому ж они нужны?! Искали что-то…

Потапов, между тем, внимательно осматривал ящик.

– Старый уже очень, – сказал он, наконец. – После войны таких много было, от патронов ящик. Давно здесь стоит, не помнишь? – обратился он к Любе.

– Давно. Всегда был. Этот как раз еще при бабушке здесь стоял, и в нем всегда были инструменты. Только менялись. Вначале дяди Костины инструменты были…Кажется, он этот ящик и притащил. А потом его оставил, только инструменты свои забрал. Инструменты уж не дяди Костины, а более поздние здесь лежат…

И вдруг Люба вспоминает, спохватывается:

– После дяди Кости здесь только моя железяка оставалась!

Сентябрь 1956 года. Дядя Костя уходит.

Дядя Костя стоит в коридорчике у порога с фанерным чемоданом в руке. В коридорчике уже прохладно, сентябрь на вторую половину пошел. Дядя Костя в зимнем бушлате (чтоб не тащить в руке), на голове фуражка – она у него всегда задрана на самую макушку, седой чуб вьется под ней. Бабушка тоже в теплой ватной фуфайке, и Люба в накинутом пальто.

– Ну, это… Я пошел, – говорит дядя Костя. – Не поминай лихом, Аня.

– Иди-иди, – кивает бабушка, улыбаясь. И оглядывает его внимательно, вместе с чемоданом. – Ничего не забыл? Смотри, все бери, чтоб не возвращаться потом. –

Бабушка улыбается и говорит весело. Но Люба хорошо разбирается в ее интонациях. «…чтоб не возвращаться» здесь главное – и не дай Бог дяде Косте вернуться! Он тоже понимает это. Однако все мнется на пороге.

– А инструменты?! – спохватывается бабушка. – Инструменты-то, самое главное, забыл! Забирай сейчас, чтоб не ходил потом.

Действительно, чемодан дяди Кости подозрительно легок на вид. И при неожиданном бабушкином вопросе мужчина как-то уж совсем теряется.

– Инструменты? – бормочет он. – А что инструменты? Я их, кажется, раньше забрал. Я их раньше перенес туда… Печку когда еще делал… Они там нужны были – печку ж делал.

До бабушки постепенно доходит. Плотницкие, слесарные инструменты при кладке печи совсем не нужны – это даже Любе известно. Значит, дядя Костя давно задумал уход и боялся, что его будут удерживать, не отдавая инструменты – самое дорогое, что у него есть. Бабушкино всегда бледно-смуглое лицо розовеет от сдерживаемого гнева, но голос остается спокойным

– А-а-а, –говорит она, – Ну-ну. Забрал, так и молодец. Так и о чем разговор. Иди с Богом. Пойдем, Люба – она тянет внучку в комнату. – Пойдем скорее, а то простудишься.

Но до Любы тоже доходит: не забрал ли дядя Костя со своими инструментами и железку с камушками? Они там вместе лежали. Железка оказалась в ящике с инструментами еще месяц назад.

В тот день Дурак с Петей подобрали Любину железяку возле рельсины, о которую ее кинул Шпэк, и отдали девочке. Люба пришла домой, сжимая в руке свою вновь обретенную драгоценность, только что, в результате удара о рельс, потерявшую один из маленьких камешков. За квадратным столом в «зале» (так иногда называли единственную в доме комнату, в отличие от занавешенного тканью уголка за печкой) уже сидели гости, собравшиеся по случаю бабушкиного дня рождения. Веселье было в разгаре – все пели.

На позиции девушка

Провожала бойца,

Поздней ночью простилися

На ступеньках крыльца…

– нестройно выводили гости.

Песня слышалось далеко за пределами домика. На вошедшую Любу обратила внимание только бабушка.

– Иди, внученька, поешь, – позвала она девочку. – Я тебе положу буженинки.

Люба хотела идти за стол прямо с железякой, но бабушка остановила ее.

– Ручки-то помой, выбрось эту железку, на что она тебе.

Люба помыла руки в кухне под рукомойником, а железяку положила там же, на табуретку под борт заменяющего раковину таза, да и оставила. Во время вкусного ужина, слушая хоровое пение и радуясь всеобщему веселью, девочка про железяку совсем не помнила. За столом она почти успокоилась, забыла про уличное столкновение со страшным Шпэком и про грубо разрушенный секретик. Она бы еще долго не вспоминала про свою находку, но после ухода гостей дядя Костя подошел к рукомойнику, чтобы почистить зубы, и увидел лежащую на краю табуретки железяку, взял ее в руки, стал рассматривать.

– Ань, а что это? – спросил он. – Откуда это у нас?

– Это моя железяка! – спохватилась Люба. – Отдай, дядя Костя!

– А где ты ее взяла? – рассеянно произнес дядя Костя, осторожно пробуя расколотый большой камень на остроту, потом зачем-то постучал камнем по столу и опять провел по нему пальцем.

– Нашла. – Люба смутилась: сейчас начнут расспрашивать и выяснится, что она, не спросясь взрослых, ходила с Лариской на Посадский луг… Дяди Кости-то она не боится, но бабушка за такое непослушание по головке не погладит.

– Возле дома тут недалеко нашла, – забормотала девочка. Врать она не любит. Но иногда приходится. Неужели дальше расспрашивать начнут? Вряд ли можно поверить, что на улице возле дома такая необычная железка валялась.

Но у дяди Кости свой ход мысли.

– Ишь ты, <…> – задумчиво говорит он. Он произносит непечатное слово, в таких случаях бабушка обычно его резко обрывает – тем более, при внучке. Но сейчас дядя Костя довольно сильно пьян, а с пьяного какой спрос? И бабушка философски-мудро пропускает ругательство мимо ушей.

– Ишь ты – повторяет пьяный мужчина. – Что за камень такой? Крепкий <…> (он опять ругается). Похож даже на алмаз. Можно попробовать из него стеклорез сделать.

Про стеклорез Люба уже слышала. Не так давно бабушка с дядей Костей спорили насчет стеклореза. Этот инструмент дядя Костя очень хотел иметь в хозяйстве. Как любой хороший мастер он любил хорошие инструменты, стеклорез плохенький у него был, но он мечтал купить самый лучший. В магазине они продавались не всегда, но однажды появились, и дядя Костя заспешил. Когда он назвал стоимость, бабушка ахнула и категорически отказала. И вот теперь ради стеклореза он покушается на Любину железяку!

– Нет! – воскликнула девочка. – Нет, дядя Костя! Это я ее нашла! – и осеклась: сейчас спросят где же это железяки с крепкими камушками у них на улице валяются.

Но никто не спросил: дядя Костя гнул свою линию (мол, отдай, москвичка, для тебя игра, а тут серьезная вещь будет), а мудрая бабушка размышляла, как этот спор разрешить, никого не обидев.

– Хватит тебе, черт сивый, ребенка расстраивать – сказала она наконец. – На что тебе железка, из нее и не выйдет ничего путного. Алмаз нашел! Который на дороге валяется. Давай, может, впрямь купим тебе нормальный инструмент в магазине. Раз он так нужен, говоришь.

– Да их уже нет сейчас в магазине – таких, какой я хотел! – оживился дядя Костя. И забормотал с пьяной обидой. – Когда был, не купили, говорил же тогда…

– Ну, к зиме поближе опять появятся, кому он зимой нужен, тогда и купим. У тебя ж есть пока! А хороший купим, как появится… Чего ты будешь с ерундой этой возиться? Поглядывай – когда увидишь в магазине, сразу скажи. Купим! А ты, внученька, не плачь: я тебя в обиду не дам. Даже и не думай – ничего он у тебя не отнимет, я не позволю никогда.

Тогда дядя Костя все же положил железяку к своим инструментам на чердак (бабушка не стала с пьяным спорить), но Люба уже не боялась: бабушкино слово самое твердое. Даже тверже алмаза. Если она сказала, что не отдаст, так не отдаст. Пусть пока полежит железяка с инструментами на чердаке, там сохраннее. После происшествия со Шпэком не хотелось ее на улице показывать. А через пару недель Люба пошла в школу и про железку почти забыла. У бабушки она теперь бывала только по воскресеньям.

И вот теперь, через месяц с небольшим, дядя Костя уходил. В это воскресное утро он сообщил бабушке, что нашел себе другую женщину. Весной она купила на этой улице дом, жаловалась, что печка плохая, и ей посоветовали нанять дядю Костю – новую печь класть. Почти все нынешнее лето он туда ходил, к этой хозяйке, работал. Она была много моложе бабушки: ее сын Леха, по прозвищу Карасик, дошкольник еще. По улице поползли слухи, но бабушка к слухам никогда не прислушивалась, это было ниже ее достоинства, а Люба ничего не понимала. О своем уходе бабушкин муж сообщил только сегодня, воскресным утром, чтобы сразу и оставить дом, но вот, значит, инструменты потихоньку переносил раньше – то-то бабушка и возмущена. Выходит, он думал, что она может ему инструменты не отдать, удерживать будет?! Да есть ли у него ум?!

– А железка? – спрашивает Люба дрожащим голосом. – может, мою железку тоже унес?

Бабушка не сразу понимает о чем речь, почему разволновалась внучка, а дядя Костя смущенно мычит:

– Зачем тебе ржавая железка, москвичка? Я думал, она тебе не нужна, так забрал…

Бабушка сдвигает брови, говорит негромко, но четко.

– Чтоб немедленно вернул ребенку его игрушку! А сам иди на четыре стороны. Проверь хорошо, чтоб ничего своего не забыл.

В тот же день Леха принес Любе железяку.

– На, дядя Костя велел тебе передать. Он случайно взял.

– Вот и ладно! – в запальчивости ответила Люба, разглядывая возвращенную железяку. – И не нужен нам ваш дядя Костя.

– Да кому он нужен?! – примирительно пожал плечами Карасик. И сплюнул.

Железку с камушками Люба отнесла опять на чердак и спрятала в тот самый ящик, где еще недавно лежали многочисленные инструменты мастера, а теперь болтались на дне какие-то поломанные ножницы, отвертка, да старый бабушкин молоток.

1606-1608. Мнишки в Ярославле, самозванцы гуляют по стране.

После убийства Расстриги в Москве еще несколько дней не утихали сражения между польской свадебной свитой и московскими людьми. Полякам припомнили их высокомерно-презрительное поведение, их безнаказанные преступления на улицах Москвы. «Царь Дмитрий Иоаннович» воспринимался восставшими как наглый расстрига-самозванец, готовый ради собственной власти отдать полякам русские земли и поменять веру. Теперь не только московский люд звал его «ростригой», но и в официальных московских бумагах так называли. Однако единства по-прежнему не было. Для очень многих самозванец стал несправедливо убиенным потомком Иоанна Грозного, коронованным царем Димитрием. Повтор убийства придавал мифу о неправедно убиенном еще больший драматизм. «Бог спасет его и в этот раз!» – мечтали поверившие самозванцу люди. Большие потрясения одолевали и мучали страну.