– Ну тогда иди обедать, это тебя развлечет, – Фанни встала и принялась прихорашиваться, словно чистящая перышки птичка.

Полли очень надеялась, что «ужасного мальчишки» за столом не будет, но он сидел за столом и таращился на нее на протяжении всего обеда.

Мистер Шоу, крайне деловой на вид джентльмен, спросил:

– Как дела, милая? Надеюсь, тебе у нас понравится, – а затем, казалось, совсем забыл о ней.

Миссис Шоу, бледная нервная женщина, любезно поздоровалась с юной гостьей и неустанно угощала ее. Мадам Шоу, тихая старая леди во внушительном чепце, при виде Полли воскликнула:

– Господи, как же ты похожа на мать! Такая чудесная женщина! Как она поживает? – И смотрела на девочку поверх очков так пристально, что под перекрестными взглядами мадам и Тома бедная Полли совсем потеряла аппетит. Фанни трещала, как сорока, а Мод ерзала на стуле, пока Том не пригрозил посадить ее под крышку для блюда. Это вызвало такой взрыв рыданий, что терпеливой Кэти пришлось в конце концов увести плачущую девочку. Обед для всех прошел не слишком приятно, и Полли была очень рада, когда он наконец закончился. Все занялись своими делами. Фанни, исполнив долг хозяйки, отправилась к портнихе, предоставив Полли самой себе.

Девушка с удовольствием провела несколько минут в большой гостиной в полном одиночестве. Осмотрев все красивые вещицы вокруг, она принялась расхаживать по мягкому цветастому ковру, что-то напевая себе под нос. Дневной свет угасал, и комнату освещали только отблески пламени в камине. Мадам медленно вошла в комнату и села в кресло.

– Какая красивая старая песня. Спой еще раз, дорогая. Я так давно ее не слышала.

Полли не любила петь перед незнакомыми людьми, потому что музыке изредка учила ее мама, когда не была занята. Но то, чему ее учили всегда, – это уважать старость, поэтому, не имея причины отказаться, она немедленно села к роялю.

– Как же приятно тебя слушать. Спой еще, милая, – мягко попросила мадам, когда Полли закончила исполнение.

Довольная похвалой, Полли запела чистым голоском, который обычно сразу покорял сердца слушателей. Она очень любила старые песни, в особенности шотландские, которые всем нравились. Она спела «Светловолосого паренька», «Джека О’Хейзлдина», «Там, среди вереска» и «Берксов из Аберфельди». У нее получалось все лучше и лучше, и когда она закончила песней «За здравие короля Карла», вся гостиная звенела от веселой музыки.

– Ух ты, какая веселая песня! Сыграй еще раз! – закричал Том, и его рыжая голова появилась из-за спинки стула, за которым он прятался.

Полли испугалась – она-то думала, что ее никто не слышит, кроме старой леди, дремлющей у огня.

– Я больше не могу петь, я устала, – ответила она и подошла к мадам.

Рыжая голова, испуганная ледяным тоном Полли, стремительно исчезла. Старая леди посмотрела на девушку добрым взглядом и, протянув руки, заключила ее в объятия, от чего Полли даже забыла об огромном чепце и доверчиво улыбнулась. Она видела, что ее безыскусная музыка порадовала слушательницу, и радовалась этому сама.

– Не смущайся, что я все время смотрю на тебя, дорогая, – мадам нежно ущипнула розовую щечку, – мои старые глаза так давно не видели маленьких девочек. Мне просто приятно на тебя смотреть.

Полли показалось, что эти слова странные, и она не удержалась:

– А как же Фанни и Мод? Разве они не маленькие девочки?

– Господи, нет, конечно. Разве же это девочки?! Фанни уже года два как воображает из себя юную девицу, а Мод – просто испорченный ребенок. Твоя мать – очень разумная женщина, дитя мое.

«Какая странная старая леди!» – подумала Полли про себя.

– Да, мэм, – вслух почтительно ответила девушка и отвела взгляд на огонь.

– Ты ведь понимаешь, что я имею в виду? – спросила мадам, все еще держа ее за подбородок.

– Нет, мэм, не совсем.

– Я тебе объясню, моя милая. В мое время дети четырнадцати-пятнадцати лет не одевались как дамы по последней моде и не ходили на вечеринки, похожие на вечеринки для взрослых, не вели праздную, легкомысленную жизнь и не пресыщались жизнью к двадцати годам. Мы оставались детьми лет до восемнадцати или около того, работали и учились, одевались и играли, как дети, почитали своих родителей. И, представляется мне, наша жизнь была куда насыщеннее, чем сейчас.

Старая леди, казалось, совсем забыла о Полли, хотя продолжала держать ее за руку. Она обращалась к выцветшему портрету на стене, изображавшему пожилого джентльмена со старомодной прической в гофрированной рубашке.

– Это ваш отец, мадам?

– Да, милая, мой почтенный отец. Я отглаживала рюши его рубашки до самой его смерти. И первые свои деньги я заработала, когда он назначил пять долларов в качестве приза той из своих шести дочерей, которая лучше всех заштопает его шелковые чулки.

– Как вы, должно быть, этим гордились! – воскликнула заинтересованная Полли.

– Да. Мы все учились готовить, печь хлеб и носили скромные ситцевые платьица, оставались веселыми и добрыми, как котята. Мы выросли и дождались внуков, а я прожила дольше всех. Мне скоро исполнится семьдесят, а я еще полна сил. А вот младшая Шоу в сорок лет уже совсем измучена.

– Именно так воспитывают и меня, поэтому Фан зовет меня старомодной. Расскажите мне еще о своем papa, пожалуйста, это так интересно!

– О моем отце? Мы никогда не называли его papa на французский манер. Думаю, назови его кто-то из братьев предком, как сейчас делают мальчишки, отец бы лишил его наследства.

При этих словах мадам повысила голос и многозначительно кивнула, но тихий храп из угла, казалось, убедил ее в том, что выстрел пропал вхолостую.

Не успела она продолжить, как вбежала Фанни с радостной вестью. Клара Берд сегодня вечером пригласила их обеих в театр и заедет за ними в семь часов. Полли так разволновалась от этого внезапного погружения в пучину порока, что заметалась по дому, как бьющийся в стекло мотылек, и пришла в себя только перед огромным зеленым занавесом в ярко освещенном театре.

Старый мистер Берд сидел с одной стороны, Фанни – с другой, они оставили ее в покое, за что она была им очень благодарна. Ее внимание было настолько поглощено происходящим, что она не смогла бы ни с кем говорить.

Полли почти не бывала в театре. Те несколько пьес, что она видела, были старыми добрыми сказками, поставленными для юных зрителей: живыми, яркими и полными безобидной чепухи, которая вызывает у детей невинный смех. Но в этот вечер она увидела один из тех новых спектаклей, которые в последнее время вошли в моду. Они не сходили с афиш и шли сотни раз, будоража и смущая публику всем, на что способны французская изобретательность и американская расточительность. Не столь важно, как назывался спектакль. Он был великолепный, вульгарный и очень модный, все им восхищались и считали необходимым его посмотреть.

Сначала Полли показалось, что она попала в волшебную страну и видит сверкающих созданий, которые танцуют и поют в мире света и красоты. Но вскоре она прислушалась к песням и диалогам, и ее иллюзия быстро рассеялась. Прекрасные духи исполняли негритянские песни, говорили на самом ужасном жаргоне и позорили старомодных милых фей, которых она хорошо знала и любила.

Наша юная героиня была слишком наивна, чтобы оценить половину шуток, и то и дело недоумевала, над чем смеются зрители. И как только первое очарование угасло, Полли начала чувствовать себя неловко. Она понимала, что матери бы не понравилось, что она это смотрит, и в конце концов пожалела, что пошла. К тому же по ходу пьесы наша маленькая зрительница начинала все лучше понимать происходящее благодаря разговорам вокруг и собственным догадкам. Когда на сцену вышли двадцать четыре девушки, одетые жокеями, и принялись щелкать хлыстами, пристукивать каблуками и подмигивать зрителям, Полли совсем не показалось это забавным, и она очень обрадовалась, когда актрисы ушли. Но когда их сменили девицы с марлевыми крылышками и золотой бахромой на талии, бедная «немодная» Полли и вовсе не знала, куда деться. Она чувствовала страх и возмущение и сидела, уставившись в программку. Её щеки пылали.

– Ты чего так покраснела? – спросила Фанни, когда размалеванные сильфиды исчезли.

– Мне так стыдно за этих девушек, – прошептала Полли, вздохнув с облегчением.

– Ну ты и гусыня! Так принято в Париже, и танцуют они великолепно. Да, поначалу это кажется странным, но ты скоро привыкнешь. Я же привыкла.

– Я больше никогда сюда не пойду, – решительно заявила Полли.

Ее чистая натура восстала против зрелища, которое доставляло ей больше досады, чем удовольствия. Она еще не знала, как легко «привыкнуть», как это сделала Фанни. Полли повезло: в ее жизни было немного искушений. Она не могла объяснить этого чувства, но обрадовалась, когда представление закончилось и они оказались дома, где добрая бабушка ждала их, чтобы пожелать им спокойной ночи.

– Ты хорошо провела время, дорогая? – спросила она, глядя на лихорадочно пылающие щеки и горящие глаза Полли.

– Не хочу показаться грубой, но нет, совсем нет, – призналась Полли, – кое-что было великолепно, но от всего остального мне хотелось залезть под кресло. Публике нравилось, но мне показалось это просто неприличным. – Полли в запале стукнула по полу снятым ботинком, а Фанни рассмеялась и закружила по комнате, как мадемуазель Тереза из спектакля.

– Бабушка, Полли была просто шокирована! Глаза у нее стали как блюдца, она покраснела, как мой пояс, а один раз мне даже показалось, что она сейчас заплачет. Конечно, кое-что было странновато, но все в рамках приличия, иначе бы эту пьесу не ставили. Миссис Смит-Перкинс сказала, что это совершенно очаровательно и совсем как в милом Париже, а она жила за границей, так что знает, о чем говорит.

– А мне все равно! Я уверена, что этот спектакль не для девочек, иначе мне не было бы так стыдно! – упрямо сказала Полли, которую не убедила даже миссис Смит-Перкинс.

– Полагаю, милая, ты права. Но ты из провинции, и еще не поняла, что здесь скромность давно уже вышла из моды.

Поцеловав Полли на ночь, бабушка оставила ее наедине с кошмарными снами. Полли снилось, что она танцевала на огромной сцене в жокейском костюме, Том играл на большом барабане, а зрители с лицами папы и мамы печально смотрели на нее из зала. Лица у них были красные, как пояс Фанни, а глаза огромные, как блюдца.