Она уехала от Миши около восьми вечера: дальше электричка, душное метро с металлическим запахом ладоней, вышла, не доезжая северной конечной. Саша приехал в Москву ненадолго, ночевал в пустой квартире друга. Соня согласилась переночевать вместе.

Быт чужой квартиры: пыльные полки, мокрые полотенца в стиралке, стопки книг и признаки жизни – помятый плед на кровати. «Однушка», самая обычная. Узкая прихожая, тумбочка, на которой лежали ключи. Из прихожей видно кухню. Хотя так назвать язык не повернется. Барный столик в полметра шириной и два стульчика. Комната с двуспальной кроватью. Узкая, даже тесная ванная с душевой и всего двумя тюбиками: зубная паста и шампунь три в одном. Квартира одинокого человека.

Саша приехал чуть раньше, и Соня застала включенный ноутбук. Саша занимался Скандинавией, всегда держался напряженно и меланхолично – так предмет изучения проникает в характер. На ноуте была открыта статья. Кажется, он говорил, что изучает саги.

Взгляды и молчание. Иногда улыбки. За окном темнело, в балконное стекло ветками упиралась береза, как будто склоняя для поцелуя руку. Выходили, курили – дым сигареты обжигал края языка, с непривычки Соня хотела кашлять. Курила она не в затяг, курила так, киношно.

– Забавно очень… В скандинавской мифологии, – после этой фразы, в общем-то, говори любую муть и вся будет реалистична, – есть такая штука, фюльгья.

– Фигня?

– Можешь называть фигней, ага. Короче, что-то типа души, ангела-хранителя, дословно переводится «идущая по следу». Она собой представляет занимательную штуку – существует сама по себе, может являться в чужие сны… Но при этом душа, привязанная к одному. И выглядит либо как зверь, либо как красивая девушка. Только сам владелец ее не видит.

– Да, и правда, фигня еще та.

– Согласен. Но знаешь, когда хозяин может увидеть свою душу?

– Ну?

– Перед смертью.

– Своевременно.

– Так-то оно так, но ты подумай, как красиво получается: если любовь – это найти родственную душу и ее разглядеть, то смерть придет и у нее будут твои глаза.

– Главное взглянуть ей в глаза, разрыдаться и никогда не умереть.

– Не знал, что ты так хорошо знаешь поэзию.

– Этих двоих грешно не знать, Саш.

Саша отводил взгляд, потому что грешно было не только не знать стихи, грешно было находиться здесь. Грешно было смотреть на ее волосы до плеч: белые, как цветы жасмина, как тополиный пух. На плечи – острые, особенно если ставит на стол локти и слегка склоняет голову.

Соня пыталась поймать Сашин взгляд, чаще ловила повернутую боком, опущенную голову. Или глаза, внимательно изучающие люстру. Люстру изучать не стоило: два плафона, пластиковая шапочка.

К четырем утра с кровати, минув банки с пивом – вернее, уже без него, – они переместились на кухонный пол. Постелили плед, бросили подушку. Ноги не получалось вытянуть – маленькая, маленькая кухонька. Сашу трясло то ли от холода, ползущего из форточки, то ли от волнения. Он гладил Сонины руки, спину, плечи, боясь, боясь идти дальше. Белая кожа. Духи: не то кофейные, не то сливочный ликер. Рассветало.

Соня тоже дрожала – от касаний. Саша обнимал ее, гладил, с ним было тепло, и, кажется, он ее любил. Успокаивала себя мыслью, что с ним ей нежно и тепло, что это настоящая любовь, а там – привычка, ошибка, да что угодно, потому что так быть не может.

Она уехала от Миши около восьми вечера, до этого проведя с ним в постели все утро. Миша держал ее за волосы и шею, хватал за талию и бедра. Саша – едва касался. Сони было две.

В кухонном окне светало – белый-белый день.

* * *

Соня открыла глаза. Ее полночный спутник все еще ждал спасения.

– Знаешь, сейчас было бы очень хорошо выпить еще… И спать… Тока магазины все закрыты.

– Не все.

– В смысле?

– Идем за мной.

«Дельта» была островком гуманизма среди бездушных магнитов и пятерочек. Здесь алкоголь продавали без паспорта круглые сутки, всем униженным и оскорбленным. Хотелось бы однажды составить список душ, спасенных милейшей продавщицей Зинаидой, которая из раза в раз все равно не переставала конспирироваться.

Конечно, только избранные знали, что здесь ведется торговля из-под полы. И Саня даже задумался, что вся его жизнь нужна была ради двух таких моментов: чудесным образом через кореша войти в список доверенных лиц магазинчика «Дельта» и купить этой несчастной полуночнице бутылочку вина. И вот думай: а можно ли такой жизнью быть довольным?

Зинаида молча сидела за прилавком, полностью отдав свое внимание политическому шоу в экранчике телефона. Голоса умных, громких дядек облетали этот ларек с миллионом газировок, чипсов, с парой затаренных мутным пивным пластиком холодильников. Голоса пролетели и мимо Сани с Соней.

– Здравствуйте! – начал Саня.

Зинаида молча кивнула. Парочка осматривала прилавок с вином.

– Есть недорогое. «Молоко любимой женщины».

– Эдип обнаружен.

– Почему?

– Грудным молоком детей кормит мать, тебя же девушка не станет…

– Ну да, какое-то странное название… Зато оно в прикольной голубой бутылке. – Саня указал на выделяющееся среди «Алазанской долины» и урожаев Крыма вино. – Я помладше был, всегда мечтал, что вот купишь вино в такой бутылке, и оно тоже будет синим.

– А на деле какое?

– На деле белое.

– Радуйся, значит, без пищевых красителей.

И без канцерогенов.

Саша многозначительно взглянул на девушку – отыгрывать роль нужно было до конца.

– Ой…

Зинаида, памятник эпохи (от памятника в ней была статичность и безразличие к мимо текущей жизни), игнорировала присутствие покупателей.

– А можно нам вон то вино?

– Молодой человек, продажа алкоголя с восьми утра до одиннадцати вечера запрещена.

– Наоборот.

– Не важно, оговорка не выступает источником международного права.

Саня стушевался и почесал лоб.

– Зинаида, но вы же всегда мне продавали. И Гене продавали.

– Да я вас вообще первый раз вижу. И вообще, ничего у нас в неположенное время не продается. Всего доброго.

Саня почувствовал, как дрожат его руки, как постепенно тусклый магазин уходит в зеленое. Звуки политиков становятся глуше, но гульче, складываются в свинцовый шар, вытягиваются, попадают пулей в живот – чтобы больно, но жить можно. В этом мареве видит, как перегибается через прилавок Зинаида, как с ней сорокой тараторит Соня. Саню тянет к земле, но вместо почвы – пусть даже и зыбкой – кафель магазина, грязный после сотни ног. Сборный запах дешевых продуктов утягивает на дно ларька.

Под руку, вроде даже аккуратно, его берет Соня, и зелень магазинной лампы растворяется темнотой ночи. Холодный воздух приводит в чувства, как и холодная вода, а теледяди сменяются многоголосьем птиц спальных районов. Как бы Саня хотел научиться различать птиц по голосу.

– Вот это ты актер, конечно! Здорово!

– Чего?

– Ну она так твоего припадка испугалась, что бутылку нам всучила. Я сказала, что это ты с похмелья сейчас откинешься.

– Я не играл. И в похмелье ты разбираешься плохо.

Отойдя, пошатываясь, от «Дельты» во двор, Саша сел на лавочку. Детская площадка пахла новым прорезиненным покрытием. Над панельками начинало тихонечко светать, и очертания горок, лазалок и причудливых фигурок животных даже в ночи казались вычурно яркими: желтыми, зелеными, красными.

– Это ты, дружочек, начал умирать, – вынес вердикт голос.

– То есть это сейчас за доброе дело не засчитается?

– Почему, засчитается. – Соня села рядом, погладив его по плечу.

Из дамской сумочки на скамейку друг за другом вышли: кошелек, перцовка, упаковка пластырей и швейцарский ножик. Повезло, подумал Саня, что против него это не использовалось. В швейцарском ноже отыскался штопор.

Вино неплохое. На вкус фруктовое, сладкое. Прекрасно сочетается с немного сливочными духами Сони и свежестью окраинного утра.

Саня сплюнул в клумбу кровью. Соня пила из горла.

– Так ты правда, что ли, скоро того?

– Ну, типа. Дай пригубить, – утерся Саня и потянулся к бутылке.

Он потянулся к бутылке, но будто передумал и не стал пить.

– Ты его любишь, скажи?

– Да, можно сказать, что люблю. – Соня смотрела на небо.

Черемуха и уголок пятиэтажки играли в перетягивание облака. Дом побеждал и засасывал его в темноту своего прямоугольника.

– А меня?

– И тебя.

Вокруг детской площадки какой-то гений насажал жасмина: чудесно, что тополиный пух и цветение жасмина совпали по времени. Теперь у детей сначала должен оказаться полный рот горьких пушинок, а потом разболеться голова. Такая плата за первый месяц тепла.

– Может, тогда мне лучше пойти?

– Домой?

– Нет, в смысле – совсем.

Она достала сигарету, щелкнула зажигалкой. В перерывах между тягами по-женски отводила руку, подставляя запястье бледному свету фонаря.

– Ты знаешь, это все так странно – как будто меня существует сразу несколько и тебя сразу несколько. Когда нужные «я» и «ты» встречаются, все хорошо и спокойно, а когда неправильные – тишина и неприкаянность дебильная. Идешь, как ежик в тумане: «Лошадка!»

– Было бы хорошо, конечно, если бы нас было несколько. – Саша поднялся.

Холодало, а он, как дурак, вышел в шортах. Хотя кто знал, что Сирожиддин откажется от заказа, а следующее такси ждать десять минут.

– Было бы хорошо, – усмехнулась, затушила сигарету о зеленый бок мусорки, оставив пепельный шрамик. – Да что ты знаешь о хорошем? Ты хоть что-то хорошее сделал мне, сделал? Ты говоришь, говоришь, смотришь по углам, отводишь свой сраный взгляд и еще так многозначительно молчишь, как будто самый многозначительный человек на планете. Говно ты на палке, понял?

Саша понял. В общем-то, он делал много, но вряд ли имело смысл сейчас препираться. Он смотрел на Соню. Тушь потекла, прямо осенняя слякоть на белых кроссовках. Несколько капель сползли по щекам и упали на лавочку. Когда тебя две, одна явно должна умереть. Но вместе с ней умрет и часть второй.

В тихий двор заехал желтый седан, замер и стал недовольно бурчать двигателем, как будто это он ждал десять минут.

– Твое.

Соня взяла сумку и молча пошла к машине. Клетчатая кофта надулась от порыва ветра, свободной рукой Соня пыталась прижать ее к животу.

Исчезла за хлопнувшей дверью. Мотор откашлялся, фары загорелись красным. Спустя пару секунд во дворе снова стало тихо. Саша поднял голову, пытаясь найти среди темных окон свое.

Не нашел. Значит, оно его не ждет и можно померзнуть еще немного. Достал наушники, ткнул на последнюю добавленную песню и закрыл глаза:

«Когда все это кончится? Я постоянно лгу».

Соня сидела прямо за водителем, плакать уже не хотелось. За эстакадами светало, в наушниках та же самая песня, что включил Саша. Она ему и посоветовала.

«В моей большой песочнице нет места никому».

Надо было поцеловать его на прощание.

«Нет места никому».
Нет места никому.

– Распиваем?

Синий и красный маячки беззвучно закрались во двор за «Дельтой», как делали уже много раз. Если ночь совсем безрыбна, нерадивых алкоголиков всегда можно схватить здесь, почти что дома, тепленьких и сонных.

– Распиваем.

– Зато честно. – Инспектор присел на лавочку рядом с Саней. – По какому поводу распиваем?

– Отмечаем скорую смерть. – Соня слабо улыбнулась.

– Да ладно вам, – вмешался второй полицейский, вышедший с водительского места и только перешагнувший через заборчик на площадку. – Протокольчик, обезьянник. Как комарик.

Только тогда Саня заметил, что полицейские абсолютно одинаковые. Разве что у одного родинка под правой ноздрей, а у второго – под левой.

– Нет, просто у Сани рак и жить ему осталось где-то неделю.

– Как это печально, – в унисон отозвались блюстители.

Саня поник. Он пытался выпросить у голоса в голове, что ему теперь делать: сейчас ведь заберут в участок, разлучат с Соней, а уже светает. Там, в участке, он и ляжет. Никому не принесший счастья.

Голос предательски молчал.

– Что хоть пьете? Боже, немецкое вино…

– А вы прямо гурман, – хихикнула Соня.

– Ну, не гурман, но в вине уж явно побольше вашего понимаю. Все свое детство мы с братом…

– А вы братья? – Саня протер глаза.

– Сестры, – вмешался другой полицейский.

– Все свое детство мы с братом провели в небольшом местечке под названием Самара́ во Франции, где наша матушка воспитала нас в духе христианской культуры, назвав Петром и Павлом и привив любовь к прогулкам в виноградниках.

– Какое название местечка чудесное, волжское.

– Нет-нет, уверяю вас… Как вас, к слову?

– Я Саня. Это Соня.

– Так вот, уверяю вас, гражданин Саня, что речь идет именно что про Францию. В гористом уголке Прованса расположились три городишки: Апт, Гуль и Руссийон. Где-то между ними безмятежно пряталась и наша вилла. Блаженны детские годы. Но полно. Теперь наш долг блюсти законы.

– И вы, – вновь вступил Павел, – эти законы нещадно нарушили. Распитие алкоголя в рассветное время, да еще и в одиночестве.

– Ну, хотите – арестовывайте. Мне уже наплевать, ребята, мне недолго осталось.

Полицейские переглянулись. Сидящий на лавочке Петр резко поднялся и принялся ходить по площадке из стороны в сторону.

– Я же тебе говорил, брат, что вот мы охраняем границы дозволенного, а границы здравого смысла никто не охраняет, и потому на свете такая суета. Взгляни на этих молодых людей. Милейшая пара, которая вынуждена ютиться на скамейке морозным утром, поскольку нормы морали не позволяют им выпивать открыто на городских улицах, а тяжелые жизненные события не позволяют остаться дома. А мы заладили.

– Мы не пара, – ответил Саня.

– Какая разница, в общем-то. Мы люди опытные, умеем разглядеть, в чьих глазах горит любовь, а в чьих потухла.

– Да что бы вы знали о любви, ребята?

Саша поднялся с лавочки, взял в руки бутылку и поплелся к карусели. Встал на нее одной ногой и, отталкиваясь, поехал по кругу. Мир вертится, вертятся дома, деревья, два полицейских, севших по обе стороны от Сони.

Резко затормозил и поставил на карусель вторую ногу, пытаясь удержать равновесие.

– Я, может, любил в жизни один раз, но зато как. Мне, понимаете, вот эти всякие домики венецианские, вот этот всякий плющ, окошко, мне это не надо. Настоящая любовь на стыке! Когда вы встречаетесь вместе ночами, чтобы ее парень не понял, и говорите до утра, и ты держишь ее руки. Окрыленный, счастливый. А потом она уезжает, и ты, чтобы занять пустоту, начинаешь делать миллион вещей. И если на следующий день она с ним увидится – ты будешь горд, ведь она в том же платье, что и вчера, а, значит, не была дома.

Саша снова начал отталкиваться от земли, раскрутив карусель в противоположную сторону.

– И вот на этом стыке и живешь, когда достаточно счастлив, чтобы идти дальше, но с надломом, чтобы не тратить жизнь напрасно, а что-то делать. У меня бывает иногда чувство: хочу сесть, держа сигарету указательным и средним, мизинец и безымянный загнуть, оттопырить большой, сидеть, курить, и чтобы меня как будто сбоку кто-то снимал, вот, мол, что с людьми делает любовь, томительное ожидание, ожидание счастья. И вся жизнь – поход в тумане, попытка не разбить лоб об углы.

Саня не договорил, поскольку голова закружилась и он рухнул с качелей на прорезиненное покрытие. Полицейские сидели молча и думали. Пели птицы. Соня подошла к упавшему и села рядом. Положила его голову себе на колени и гладила волосы, отряхивая от резиновой крошки.

– Хватит уж вам, – робко помешал им Петр. – Давайте до дома довезем и без штрафов всяких.

– А еще лучше проводите девушку сами, гражданин Саня.

Саня посмотрел на Соню. Она улыбалась. В рассветной дымке неба ее волосы казались пепельными, чуть темнее облаков и чуть светлее выси.

– Я не буду тебя провожать, ты сама улетишь.

– Мой любимый вид коммуникации – выстроенный на цитатах из песен, так что давайте мы вас все же развезем. – Петр хлопнул ладонями по коленкам и поднялся.