Молодой человек, сидевший на террасе каннского отеля “Манифик”, смутился – верный знак, что англичанину сейчас придется объясняться по-французски^[22].

Бич-Томас и Хоуп производили сильное впечатление, но в жизни Вудхауза-школьника была и еще более заметная и внушительная персона. В золотой век Далвича его возглавлял Артур Герман Гилкс, о котором Вудхауз говорил, что это “один из общепризнанных великих директоров”. Гилкс стал директором в 1885 году и на 1890-е пришлась его лучшая пора. Крупный, белобородый – точь-в-точь викторианский образ Всевышнего – Гилкс как-то раз заявил одному старосте, что предпочитает увидеть его в гробу, чем услышать из его уст бранное слово. В книгах Вудхауза директора колледжей внушают благоговение, даже если над ними смеются: говоря словами мистера Муллинера, “директор – это что-то вроде смеси “Бытия” Эпстайна^[23] и чего-нибудь такого из Откровения^[24]”. Гилкс умел заворожить аудиторию не хуже Филипа Хоупа и казался неким небожителем: мог объявить войну словечкам вроде “препод” и “трояк” и тут же, без паузы перейти к чтению “Sartor Resartus” Карлейля. “Это было умопомрачительно, – вспоминал Вудхауз, – но у меня при виде его душа все равно уходила в пятки”.

Юный Вудхауз так же сильно боялся лишь еще одного человека – собственной матери. В 1895 году, на второй год в колледже, его счастливую новую жизнь омрачило возвращение родителей из Гонконга. Эрнест Вудхауз вернулся домой в сорокалетием возрасте; они с Элеонорой поселились в Далвиче по адресу Крокетед-роуд, 62. Армин и Плам съехали из пансиона и поселились с родителями, которых не видели пятнадцать лет и едва знали. Близость не принесла радости. К своему ужасу, Вудхауз узнал, что отец страдает запорами; каждое утро начиналась гонка – требовалось “добраться до единственного мужского туалета в доме раньше отца, потому что он просиживал там по два часа кряду”. Жизнь обоих мальчиков (Певерил остался пансионером в Элизабет-колледже) еще сильнее осложнилась с появлением четвертого сына, Ричарда Ланселота Дина (в семье его звали Дик). В произведениях Вудхауза редко фигурируют матери или отцы, но младенцам достается еще меньше внимания. Типичный пример тому – отношение к детям Фредди Виджена из сборника “Юноши в гетрах”:

К младенцам он относился своеобразно. Как-то с ними муторно. Взгляд холодный, слюну пускают изо рта… Посмотришь и задумаешься, впрямь ли человек – венец природы?^[25]

Переезд на Крокстед-роуд, в запущенный и нездоровый лондонский район, ничего хорошего не принес, и эксперимент этот продолжался недолго. Эрнест проявлял трогательную заботу о детях, и Пелем любил его, а вот Элеонора держалась холодно и не поощряла мечтательность и непрактичность сына. Летом 1896-го, под конец учебного года, Вудхаузы, подобно многим другим семьям лондонского среднего класса, обремененным взрослеющими детьми, стали задумываться о переезде в деревню. В конце концов они остановились на “Старом доме” – доме XVII века из красноватого песчаника, построенном роялистами на окраине Стейблфорда— деревеньки, раскинувшейся вблизи Бриджнорта в Юго-Восточном Шропшире. Если Далвич казался “благоуханным оазисом”, то Шропшир был и остается райским уголком сельской Англии, куда Вудхауз будет возвращаться в каждой своей книге, вызывая к жизни “видения тенистых садов, звуки и запахи природы и серебристый Северн, сверкающий вдали сквозь ветви деревьев”. Стейблфорд окружало несколько усадеб; эти обширные, содержавшиеся в идеальном порядке владения станут прототипом замка Бландинг. В предисловии к первому роману о Бландингском замке он писал: “Счастливейшие дни моего детства протекли под Бриджпортом”. По сельской Англии Вудхауз тосковал всю жизнь.

До той поры – а ему уже исполнилось четырнадцать – Вудхауз кочевал по тетушкам, бабушкам и дядюшкам-священникам. “Старый дом” в Стейблфорде стал его первым настоящим домом. И все же одинокое неприкаянное детство оставило свой след.

В школе, писал Вудхауз, “неприятности переживаешь в одиночестве”, но и дома он так и не сблизился с родными. Далвич дал мальчику все, в чем он нуждался. “Роль личных отношений в колледже, – заметил он, – невелика, но ощутима”. Он вспоминал: “Дома я был совершенно бессловесен и нелеп. Представьте себе эдакого большеногого монаха-трапписта, который то и дело опрокидывает столики с бесценным фарфором, и перед вами – молодой Вудхауз”. Понятно, почему именно в Стейбл-форде он завел свою первую собаку – дворнягу по кличке Боб. Особая привязанность к собакам всех пород, особенно к пекинесам, поселилась в сердце Вудхауза навсегда.

Переезд в Стейблфорд означал, что Пелем вернется в пансион, и осенью 1896 года его перевели в Элм-лаун, красивый кирпичный дом XVIII века, выходивший фасадом на спортивные площадки колледжа. Руководил этим пансионом Т. Дж. Тредголд, строгий наставник с усами, каку моржа. Под его опекой Вудхауз стал успевать во всем, от спорта до учебы, как впоследствии и многочисленные герои его рассказов из школьной жизни. На сохранившихся фотографиях это высокий, крепкий и дородный юноша, часто стоящий наособицу и с отсутствующим видом, как бы выражая тем свое отношение к жизни. В учебе Вудхауз продвигался как никогда. Летом 1897-го он удостоился стипендии для старших учеников классического отделения (нелишние 10 фунтов в год), а в 1898 году пошел в шестой класс, которым руководил Филип Хоуп. В это же время у него появился кабинет на чердаке, общий с Уильямом (Биллом) Таунендом; так началась важная для него дружба, не угасавшая до самой смерти Тауненда в 1962 году, – единственное в своем роде “окно” в жизнь и творчество Вудхауза.

В 1899 году Тауненд и Вудхауз не только делили кабинет, но и спали в одной комнатке на верхнем этаже Элм-лауна. Тауненд восхищался Вудхаузом, “одним из самых выдающихся ребят в школе”, который стал не только его ментором и консультантом, но и моральной поддержкой своего невезучего друга. Оба они родились в 1881 году, но, если не считать любви к книгам и чтению, их объединяло только ношение очков: оба были близоруки. Дружба Вудхауза и Тауненда, безыскусная и невинная, немало говорит о них. Многое запечатлено на бумаге – в обширнейшей переписке, которая интересна в первую очередь тем, о чем в ней умалчивается, а также портретом Вудхауза-литератора за работой.

<…>

Первое достоверное изображение Вудхауза, молодого, подающего надежды писателя, дает именно Тауненд, заодно демонстрируя подлинную основу их дружбы. “Мы не переставая разговаривали о книгах и о писательстве, – вспоминал он. – Беседовать с Пламом было одно удовольствие. Лучшего собеседника я никогда не встречал. Уже в семнадцать лет он мог блистательно рассуждать об авторах, о которых я и не слыхивал… Он принял решение стать писателем еще до того, как мы познакомились. И никогда не сворачивал с этого пути”. Тауненд также приводит эпизод, красноречиво свидетельствующий о первых шагах Вудхауза-юмориста; он вспоминает, как его друг написал “цикл безумно смешных пьес на манер греческих трагедий, где действовали школяры и учителя”. Вудхауз никогда не острил в жизни, хотя Тауненд вспоминает, как во время съемки группового портрета (старосты сидят на стульях, младшие ученики со скрещенными ногами – на земле) все, не сдержавшись, рассмеялись негромкой шутке Вудхауза, сказанной именно в тот момент, когда фотограф, высунувшись из-за черного покрывала, попросил всех не шевелиться.

Как юморист Вудхауз был еще подмастерьем. В 1899 году он сменил брата Армина на посту одного из пяти редакторов “Аллейнианца”. Многие его юношеские опыты публиковались там без подписи, но под двумя стихотворениями инициалы все же стоят. Первое, от февраля 1899-го, – ода на строительство нового поля для регби. Затем, в июньском номере 1899-го, выходит стихотворение “О чисто гипотетических лицах” – подражание У. С. Гилберту, литературному кумиру Вудхауза, написанное, чтобы поддержать вступительный взнос (5 шиллингов) в школьный клуб “Аллейн”. Начинались оно так:

 
Если кто-то считает, что шиллингов пять —
Непомерно высокий запрос,
И в печати пытается всем рассказать,
Что не хочет платить этот взнос…
 

Кроме того, Вудхауз пел. Согласно сообщениям в “Аллейнианце”, он трижды выступал соло на концертах в актовом зале; в частности, 31 июля 1899 года пел “Песню критянина Гибрия” Томаса Кэмпбелла. Став взрослым, Вудхауз терпеть не мог выступать на публике, и его приемная дочь говорила, будто у него нет ни слуха, ни голоса. Однако в архивах Далвича есть запись о том, что он пел не только соло, но и в хоре, когда ставили “Лягушек” Аристофана на древнегреческом. А в конце последнего семестра, в День основателей колледжа в июне 1900 года, Вудхауз исполнил Гильденстерна в “Розенкранце и Гильденстерне” Гилберта и в этой роли сымпровизировал несколько удивительно смешных трюков с револьвером.

Последний год в Далвиче подтверждает слова Тауненда о том, что Вудхауз был одним из самых одаренных учеников – “сказывается порода”, как говорили тогда. Он опережал одноклассников в учебе, был старостой пансиона, “тяжелым форвардом” в команде регбистов и “быстрым боулером-правшой с хорошим броском” в крикетной. Следующим шагом должна была стать стипендия в Оксфорд или Кембридж. В сентябре 1899-го он сказал своему другу Эрику Джорджу (“Джимми”): “Поступление [в Ориэл-колледж] – дело решенное. Я гений. И всегда это знал”. Путь наверх уже проложил его старший брат Армин, поступивший в Оксфордский колледж Тела Христова, и Вудхауз вспоминал: “Планировалось, что, если я смогу получить стипендию, я тоже пойду в Оксфорд”. Казалось, ничто не помешает неизбежному поступлению Вудхауза в Оксфорд или Кембридж (школьники называли их “универы”), а оттуда – в министерство иностранных дел или на гражданскую службу: пойти по стопам отца.

Однако вышло иначе. Эрнест Вудхауз почему-то заявил третьему сыну, что Оксфорд исключается, независимо от стипендии. Нужно было учить троих остальных мальчиков, и содержать Пелема-студента оказалось отцу не по карману. Вудхауз тотчас сообщил об этом Джимми Джорджу: “Дружище, у меня ужасные новости. У стариков на мою учебу в универе не хватает того, что в просторечии грубо именуется “бумажками”… О, деньги, деньги, имя вам – деньги! (что за блистательная мысль!)”. Несмотря на всю беззаботность, это нанесло серьезный удар по его гордости и уверенности в себе, как и по оценке собственных способностей. Но Вудхауз был не того склада человек, чтобы долго мучиться из-за отлучения от университета. Он всегда умел собраться в критический момент. И все же лишь в старости он окончательно примирился с тем, что перед ним закрыли путь в лучшую жизнь; он сказал романисту Тому Шарпу, что если бы пошел в Оксфорд, то “определенно” не стал бы писателем. В каком-то смысле эта рана оказалась не менее глубока, чем безразличие матери. Строфа из стихотворения, опубликованного через год, красноречиво описывает отчаяние Вудхауза:

 
Вот что отец ему сказал
Без ласки и заботы:
“Забудь, сынок, про универ,
Иди, сынок, работай”
 

Но этим дело не кончилось. Свою боль Вудхауз должен был превратить в фарс. Да, верно, пенсии Эрнеста не хватало, чтобы послать в Оксфорд сразу двоих сыновей, но этой причины было недостаточно: следовало найти объяснение покруче и непременно комическое. И вот на сцене появляется рупия – валюта, в которой исчислялась пенсия Эрнеста. В поздневикторианской Англии колебания курса рупии стали едва ли не всеобщей забавой, чему отдал дань и Уайльд в “Как важно быть серьезным”. Вудхауз же был слишком хороший писатель, чтобы, изживая свое разочарование, не воспользоваться комическим эффектом рупии: “Рупия… все время то подскакивала вверх, то ухала вниз, у нее случались настоящие припадки, так что расходы приходилось приводить в соответствие с ее настроением на текущий момент. ‘Следи за рупией!’ было девизом семьи Вудхаузов”.

И все же загадка остается загадкой. Безусловно, Эрнест Вудхауз считал, что с деньгами у него туго. Он только что ушел со службы и, возможно, чувствовал себя неуютно, живя на непредсказуемую пенсию. Они с женой наверняка ссорились из-за денег. Когда Вудхауз женился сам, он, памятуя о тяжелых семейных сценах, препоручил ведение семейного бюджета жене. Однако, если подсчитать минимальные расходы на университетскую учебу, невозможно понять, отчего Эрнест, даже будучи ограничен в средствах, не позволил своему третьему сыну поступить в Оксфорд. С учетом колебаний курса рупии пенсия Эрнеста составляла около goo фунтов в год, причем 8о фунтов на жизнь в городе он выдавал Пелему, не испытывая затруднений. Кроме того, далвичские выпускники, попавшие в Оксфорд или Кембридж, получали в год до 30 фунтов от гордого своими питомцами (и богатого) колледжа. Можно не сомневаться, что такой одаренный студент, как Вудхауз, получал бы максимальную сумму. Для сравнения, годовое жалованье младшего преподавателя в Далвиче было 150 фунтов. Армин уже жил на стипендию; его прочие траты, которые ежегодно оплачивал Эрнест, никогда не превышали 100 фунтов. Так ли трудно было бы содержать в “универе” двоих сыновей? Или на самом деле Эрнест хладнокровно решил положить конец какому-то скрытому от нас соперничеству Пелема с Армином? И строгая Элеонора, возможно, поддержала решение мужа? Поддержала, чтобы недвусмысленно дать понять застенчивому, нерешительному и непрактичному сыну, каково это, по-настоящему зарабатывать себе на жизнь.

Конечно же, Вудхауз не разглашает семейную тайну. В автобиографии, лаконично описывая последний год учебы в Далвиче, он пишет: “В школьные дни мое будущее всегда было неопределенным. На вопрос ‘Кем же станет наш мальчик?’ каждый день звучал новый ответ”. Обычно он находил утешение в работе и готовился к экзамену на стипендию с поразительной целеустремленностью. “Весь последний триместр в Далвиче, – вспоминал он, – я вскакивал с постели ровно в пять утра, съедал пару крекеров и принимался корпеть над Гомером и Фукидидом”. Затем последовал удар. “Как раз когда приближалось время экзамена, – писал он, – рупия снова выкинула штуку, и мой отец посчитал, что два сына в Оксфорде – это одним сыном больше, чем сможет потянуть его кошелек. Итак, Ученье вытянуло несчастливый билет, и я достался Коммерции”.

Отголосок потрясения, которое испытал Вудхауз, звучит в одной из сцен романа 1910 года “Псмит в Сити”. Отец героя, Майка Джексона, вызывает его в кабинет. Следует неловкий диалог, и вот отец Майка сообщает дурные вести:

Майк недоуменно уставился на отца. Смысл этих слов мог быть только один: он не поступит в университет. Но почему? Что произошло? <…>

– Разве я не поеду в Кембридж, отец? – еле выговорил Майк.

– Боюсь, что нет, Майк. <…> Не стану входить в подробности <…>, но со времени твоего отъезда я потерял огромную сумму денег. Такую огромную, что нам придется экономить во всем. <…> Вы же с Бобом, боюсь, должны будете сами зарабатывать себе на жизнь. Знаю, какое это страшное разочарование для тебя, старина…