Обычный вокзальный бар

Набитый битком вокзальный бар в городе Б. гудел. То были дни массового отъезда на отдых, сравнимые разве что с еврейским исходом. Жертвы отпускной лихорадки с чемоданами и рюкзаками штурмовали вагоны, не дожидаясь, пока оттуда высыпят такие же, как они, любители летнего отдыха; толпились, изнуренные жарой, на перронах; сбивались в живописные группы, напоминающие не то рождественские вертепы, не то армейские привалы.

В погоне за ледяными банками и влажными бутылками люди теснились у касс бара и, выбираясь из очереди, держали свои трофеи высоко над головой, словно хоругви во время крестного хода, или по-матерински прижимали к груди. Солдаты пялились на розовощеких северянок, гитары альтернативнослужащих стукались о телеобъективы самураев, монументальные мамаши не спускали глаз со своего беспокойного выводка, папаши, навьюченные как ишаки, пытались последним свободным пальцем удержать на поводке собачонку, одуревшую от духоты. Пока терпеливые железнодорожники что-то объясняли командиршам отряда монахинь, вооруженных четками, мимо двигалась плотная группа молодых людей, и принты на их футболках сливались с принтами на рюкзаках в огромный полип, готовый проскользнуть в вагон через единственное окошко.

Четыре африканца, каждый со своим бутиком, с переменным успехом раскладывали товар; пятый отдыхал, улегшись среди бус, деревянных жирафов и солнечных очков, – как султан в королевстве, выставленном на продажу.

Две старушки в черном, проездом с островов, резали сыр для кучки ребятишек в трусах. Тучный, потный мужчина в шортах цвета фуксии с надписью “SportLine” пил пиво прямо из бутылки, смело демонстрируя всем ляжки тираннозавра. Бомж нес все свое богатство: в одной руке сложенный картонный дом, в другой – гардероб.

Светловолосая лань – надушенная красавица – проскользнула вперед между столиками, распаляя воображение солдат, в том числе альтернативщиков; но, увы, тут же к ней присоединился Геркулес в светлой майке-сеточке и вежливо встал в очередь, возвышаясь над коренастыми калабрийцами и шустрыми девушками из Романьи, чувствующими себя в предвкушении курортных дискотек гонщиками в поул-позишн на старте “Формулы 1”.

Ждали проходящего отправлением в 9:06, но он опаздывал; дополнительного на 9:42; 10-часового, второй класс в середине и в хвосте состава. Все прислушивались к объявлениям: “Поезд из…”, “Поезд на…”

Только два посетителя бара, словно отгороженные от толпы невидимой ширмой, выглядели безучастными на фоне всеобщего безумия.

Один – старый, голубоглазый, в поношенном костюме цвета хаки, с тросточкой, в сандалиях и шерстяных носках. Другой – приземистый, коротко стриженный, в зеркальных очках и в синем элегантном костюме. Они сидели у самого входа. Старик, назовем его Разговорчивый, потягивал пиво. Мужчина в темных очках, назовем его Неразговорчивый, лениво пил холодный кофе.

Разумеется, Разговорчивый хотел завязать разговор, а Неразговорчивый – нет. Но в подобных ситуациях любой разговорчивый всегда находится в более выгодном положении. Ему достаточно лишь раскрыть рот. Так оно и случилось.

– Да уж, народу сегодня… – начал он.

– Порядочно, – буркнул Неразговорчивый.

– Мне нравится, – продолжил Разговорчивый, нисколько не обескураженный односложным ответом. – Я хочу сказать, переполненный вокзал может действовать на нервы, зато пустой нагоняет тоску. И вот еще, как бы это вам объяснить… Люди, которые едут в отпуск, несмотря на суету, кажутся мне более радостными, более счастливыми, вы согласны?

– Допустим, – сказал Неразговорчивый, выражение глаз которого скрывали от собеседника зеркальные стекла очков.

– Лично я никуда не еду, – сказал Разговорчивый, которого было уже не остановить. – У моей жены больное сердце, и по совету врачей этим летом мы остаемся в городе. Но мне нравится приходить сюда, потому что улица, где я живу, словно вымерла – впечатление такое, будто опять ввели комендантский час. А здесь, на вокзале, полно народу, красивые юноши, красивые загорелые девушки. И люди кажутся лучше, больше смеются, громко окликают друг друга, шутят. Может, потому что, уезжая, надеются найти что-то хорошее там, куда едут. Едут-то за этим, правда?

– Здесь и те, кто возвращается из отпуска, – заметил Неразговорчивый.

– Верно, возвращаются; и тогда я с удовольствием наблюдаю, как человек выходит из вагона, оглядывается, идет по перрону и, увидев наконец встречающего, бросается к нему. И как они обнимаются – не каждый день такое увидишь! А с каким чувством целуются! В такие минуты все друг друга любят, хотя, может, через час они поссорятся, и снова все вернется в привычное русло. И приехавшему есть что рассказать; даже если во время отпуска не случилось ничего особенного, в рассказе появляются новые краски, и неожиданно дни отдыха становятся ярче, чем были на самом деле: плохое оказывается смешным, хорошее – неповторимым. Согласны?

– Не знаю. Никогда не рассказываю о том, что было со мной во время отпуска…

– Немало и таких, как вы, – таких, что держат все в себе, как драгоценную тайну, лелеют всю зиму воспоминания, словно комнатное растение, купленное летом. И, может быть, вернувшись из отпуска, замечают, как они соскучились по своему любимому старому городу. Улица, где они живут, уже не кажется им такой унылой, как обычно. Они строят планы, думая про себя: “Эта зима будет лучше, чем прошлая”. Возможно, этим планам и не суждено осуществиться, но что с того? А те, кто уезжает? Пусть от подготовки к поездке они устают больше, чем за неделю на работе, зато они надеются. Надеются, что в местах, куда они едут, их ждет что-то новое – то, что изменит их жизнь. А может, им достаточно будет нескольких летних фотографий, чтобы рассматривать их зимними вечерами. Как вы думаете?

– Думаю, – ухмыльнулся Неразговорчивый, – что вы злоупотребляете пивом.

– Вы как моя жена, – вздохнул старик, – она тоже так считает. Но знаете, как только я понял, что никуда не поеду, я сказал себе: что же мне теперь – сидеть дома, бурчать себе под нос, смотреть передачи о пробках на дорогах или завидовать тем, кто уехал? Когда я прихожу сюда, то чувствую себя частью праздника, представляю, что я на море, в горах или там, где меня ждет что-то особенное. Посмотрите, например, на ту девушку: у нее на спине написано “Ocean Beach”. Глядя на нее, я вижу себя под пальмами, вдыхаю свежий морской воздух.

– Вообще-то “Ocean Beach” – это марка рюкзаков. Свежий морской воздух, говорите? Здесь, где нечем дышать из-за давки?

– Вы правы, – сказал Разговорчивый. – Я тоже не выношу толпу. Ненавижу очереди, задыхаюсь в потоке машин, еле сдерживаюсь, хочется схватить палку и всех разогнать – прочь, прочь, дайте мне немного места, хотя бы несколько метров. А ночью шум спать не дает: мопеды, в окнах злые лица, и каждый думает, что он единственный изнемогает от духоты. Да, иногда я прихожу в бешенство, но потом спрашиваю себя: разве жить в обществе не означает защищать личное право на часть пространства, на воздух, на тишину, на уважение, на надежду – при этом не видя повсюду врагов, агрессоров, нахалов, которые норовят пролезть вперед. Вот вы, если на улице вас кто-то толкнет, что подумаете? Что он это сделал нарочно?

– Ну и вопросы, – вышел из себя Неразговорчивый. – Да о каком уважении вы говорите, не видите, сколько здесь в баре бомжей, сколько никчемных, жалких людишек?

– Может, вы и правы. Но не смотрите на них в те моменты, когда им плохо, когда они сломлены, раздавлены. Посмотрите на них, когда они встают на ноги, когда они веселы, когда воспряли духом. Видите того негра: тащит на себе черт знает что, чтоб продавать это черт знает что на черт знает каких пляжах, да еще при этом поет! А вон та старушка – какое наслаждение она получает от сигареты. А те два молодых человека, которые, мягко говоря, не отличаются элегантностью… Но обратите внимание, как они спят, обнявшись, прямо на полу…

– Да, понимаю, о чем вы думаете, – продолжил старик. – Что вы не такой и что вам до них дела нет. И все-таки я уверен: и вы тоже, хотя бы раз в жизни, оказывались в такой ситуации, что вызывали жалость. Но последнее время в этой стране все чаще выкидывают людей на помойку. Срок годности у них сократился, как у йогурта. Старый – он! – срок вышел. Наркоман – он! – больше месяца не протянет. Безработный – он! – все равно плохо кончит. Боже упаси, я не о политике. Но если уж мы об этом заговорили, у нас граждане только те, кто идет в одном темпе, – не знаю, интересуетесь ли вы велоспортом; или нет, хуже – те, кто ходит строем или кто гребет деньги лопатой.

– Не горячитесь, – отреагировал Неразговорчивый, – не хотите говорить о политике, а целый митинг устроили!

– Вы правы, я болтун. Но я каждый день вижу, как люди набрасываются друг на друга ни с того ни с сего, ненавидят тех, кого не знают, повторяют телевизионную муть, вместо того чтобы говорить о том, что их волнует. Как тут не прийти в ярость?! И мне все равно, поднялись акции на бирже или упали. Меня беспокоит, растет или падает алчность и жестокость. И вот что я вам скажу. Какая там нищета, какой кризис! Мы такая страна, что могли бы экспортировать радость, как апельсины, помогать другим странам, могли бы быть народом, дарящим надежду, – вместо того чтобы всего бояться и устанавливать видеонаблюдение вокруг дома.

– Не валите все в одну кучу. Порядок, конечно, нужен, – фыркнул Неразговорчивый.

– Вы правы, правы, я преувеличиваю. Хотел только объяснить вам, почему я провожу здесь все свое время. Просто думаю, жить нужно так, словно на следующий день уезжаешь или, наоборот, возвращаешься. Тогда начинаешь больше ценить и то, что оставляешь дома, и то, что приобретаешь. Боль легко услышать, она обрушивается на тебя, кричит, у нее ужасный голос, от нее никуда не спрячешься. У надежды голосок тоненький, не сразу понимаешь, откуда он доносится, чтобы найти ее, обшариваешь все углы. Или – идешь на вокзал.

– Пустые слова, – произнес Неразговорчивый, посмотрев на часы. – Навести порядок в стране гораздо сложнее.

– Согласен, – сказал старик, улыбаясь. – Извините, что пристал к вам со своими разговорами, вижу, вы уезжаете. Надеюсь, вы едете в приятное место и замечательно проведете отпуск.

– Спасибо, – ответил Неразговорчивый и пошел к выходу, продираясь сквозь толпу.

Трудно говорить с человеком в черных очках, подумал старик. Невозможно догадаться, что он думает на самом деле. Может, я надоел ему. А может, в чем-то он со мной согласился. Похоже, некоторые боятся говорить о надежде. И все равно, мне нравятся люди, которые приезжают и уезжают. Да, они могут быть жадными, нервными, безалаберными, ленивыми, грязными, они толкаются и занимают чужие места, но у них есть право попытаться еще раз, попробовать найти свое место под солнцем или, вернувшись домой, начать все с нуля. Да, с нуля, хотя бы один раз в жизни – прежде чем сдаться. Не так много, но хоть что-то.

Мимо него к прибывающему поезду пробежала семья. Мальчик неуклюже тащил за собой громыхающий трехколесный велосипед. Девочка на бегу придерживала рукой соломенную шляпу, чтобы не слетела. Отец – в рыбацкой жилетке с тридцатью карманами, ясное дело, не вспомнить, в какой из них сунул билеты. Жена обшаривала его, ругая. Бомж смеялся, наблюдая за ними. Заснувший негр проснулся, зевая, как лев.

Старик допил пиво, вытер лоб и вышел, пошатываясь, на первую платформу. После бара с кондиционером он словно нырнул в кипящий бульон. Увидел Неразговорчивого, который направлялся к выходу. Кажется, уже без чемодана, а впрочем, какая разница. Старик слишком увлекся, разглядывая людей. Ему показалось, он что-то понял, что-то важное, что понадобится ему в последующие, оставшиеся годы.

Если бы у меня была тетрадь, я бы сделал в ней запись, подумал он.

“Сегодня, вокзал в Болонье, 2 августа 199… XX века, десять часов двадцать минут, народ радуется, потому что уезжает, и я делаю вид, что тоже еду”.

Перевод Натальи Симоновой