– О, да!  – понимающе кивнула миссис Доналдсон.  – Прелюдия.

Миссис Доналдсон тянуло отвести взгляд, а не пялиться на голого юношу, который целовал свою столь же голую подругу, засунув ей руку между ног, и она уставилась на пол, раздумывая, не пора ли почистить ковер.

– Пробуждает воспоминания?  – спросила Лора. Лицо Энди было уже там, где только что находилась его рука.

– Да-аа,  – ответила миссис Доналдсон, хотя, по правде говоря, вспомнилась ей ваза в Британском музее. Впрочем, Лора все равно не слышала сказанного – ее тело отринуло все, за что обычно в ответе голова.

Все прочее, что вытворял Энди, не показывали даже в Британском музее, и миссис Доналдсон неожиданно для себя подалась вперед и немного вбок, чтобы получше разглядеть, что именно делает юноша и где.

Хоть лицо Энди и было где-то между ног Лоры, краем глаза он заметил интерес миссис Доналдсон и услужливо отодвинул голову, прижавшись щекой к ляжке Лоры – чтобы не загораживать миссис Доналдсон вид.

От неожиданной смены позиции Лора несколько раз резко вскрикнула и стала так неистово извиваться, что Энди, не прерывая своего занятия, показал миссис Доналдсон большой палец, а затем, подтянувшись на локтях, перешел к исполнению собственно полового акта, а Лора, когда он вдруг вошел в нее, разразилась еще более дикими криками.

С традиционным половым актом миссис Доналдсон была более-менее знакома, однако этот исполнялся с пылом и изобретательностью, ей неведомыми.

Суть была та же, но миссис Доналдсон не могла припомнить, чтобы даже в годы молодости Сирил занимался этим с таким рвением и, прямо сказать, размахом, к тому же Энди порой издавал поощрительные или же удовлетворенные возгласы, а мистер Доналдсон в процессе занятий любовью, если их можно было назвать таковыми, бывал сдержан и молчалив.

Однако люди так это делают, подумала она. Но осталась при том мнении, что прежде люди так этого не делали. Они не наблюдали, как она, за происходившим с табурета у кровати, на котором миссис Доналдсон чувствовала себя судьей на напряженном теннисном матче.

Все это было полным откровением, но были и другие неожиданности, помельче. Например, когда Лора лежала на спине, а Энди был сверху, и оба они пронзительно кричали почти в унисон, зазвонил мобильный Лоры.

Крики стихли, но Лора, не сбивая ритма, протянула руку к телефону.

– Прости, момент неподходящий…

И крики возобновились.

Миссис Доналдсон была удивлена, как быстро улетучилось острое ощущение новизны. Она любовалась тем, как изгибается тело юноши, когда он, как дельфин, резвился в волнах страсти. Тем, как изящны оба. Лорины ноги теперь были у него на плечах – процесс при этом не прервался ни на миг.

И все же, пока она сидела и наблюдала за спектаклем, ей вдруг подумалось, что она могла бы быть матерью кого-нибудь из них (ее или его – она не решила), которую почему-то призвали засвидетельствовать окончательную самостоятельность ее дитятки… матерью доброй и всепрощающей (хотя что тут было прощать?), но и понимающей, что наблюдение за этими столь изобретательно совокупляющимися молодыми людьми едва ли входит в обычный круг ее занятий.

И еще был вопрос денег. Все случилось так легко, что она задумалась – а была ли она первой или же и предыдущие долги оплачивались той же будоражащей валютой.

Лицо Лоры, стоявшей, опершись на руки и колени, поперек кровати, оказалось совсем рядом с лицом миссис Доналдсон. Женщины обменялись улыбками.

– Мужчины…  – заговорщицки шепнула Лора, пока Энди возился, прерывисто дыша, сзади. Миссис Доналдсон понимающе улыбнулась.

Миссис Доналдсон не поняла, заметил ли Энди, что дамы общаются, и поэтому разозлился, но он вдруг стал куда более груб, потянул Лору за волосы, развернул ее к изголовью кровати и сам за него ухватился, так что кровать стала мерно ударяться о стену. Одновременно он завопил, завопила и девушка, и ее хриплые крики становились все пронзительнее.

У Доналдсонов половой акт обычно проходил в молчании (и уж точно без ущерба имуществу), а когда Сирил коротко хмыкал, это означало что уж он-то, по крайней мере, удовлетворен. Теми редкими вечерами (а бывало это только по вечерам), когда и миссис Доналдсон случалось вскрикнуть, мистеру Доналдсону приходилось останавливаться: он утверждал, что это его расхолаживает – на самом же деле поведение жены его смущало.

Нынче им, наверное, посоветовали бы все это “проговорить”, но из-за скованности, порой типичной для супругов, открытое обсуждение вряд ли было возможно.

Эти же двое нисколько друг друга не смущались, они вопили постоянно и громко, все время словно балансировали на краю и будто бы ждали, когда что-то подтолкнет их к следующим действиям.

Этому и поспособствовала безо всякого умысла миссис Доналдсон, когда, опасаясь за настольную лампу (еще один свадебный подарок), придержала рукой изголовье кровати, что помогло Энди обрести упор, нужный, чтобы довести происходящее до шумного завершения. Лора успокаивалась дольше, чем Энди, и, когда он вышел из нее и примостился рядом, она еще продолжала постанывать. А потом они оба, изнуренные, долго пытались отдышаться.

Доналдсоны после совокупления укладывались по разные стороны кровати и засыпали. Никогда ничего не обсуждали и не комментировали. Тема закрывалась до следующего раза.

Эти же молодые люди вели себя иначе: если считать оргазм маленькой смертью, они затем проводили вскрытие и оценивали степень полученного удовольствия.

Энди приобнял Лору.

– Я бы не отказался от чая.

Миссис Доналдсон была счастлива хоть как-то поучаствовать и поспешила вниз, а поскольку для нее это все-таки было экстраординарное событие, она положила на поднос салфетку, поставила чашки, а не кружки, открыла новую пачку печенья. Но старалась она, выходит, зря: когда она вернулась в спальню, они уже возобновили свои занятия, но на сей раз безо всяких прелюдий и изысков: юноша упорно трудился над девушкой, лежавшей с закрытыми глазами на спине.

Миссис Доналдсон пила чай, ела шоколадное печенье и ко второму бурному финалу успела съесть три штуки, а их чай остыл.

– Надеюсь, я вам не испортила удовольствия,  – сказала миссис Доналдсон, когда Энди натягивал джинсы.

– Никоим образом,  – ответил он и положил руку ей на зад.  – Разве что добавили.

Размышляя об этом эпизоде, а следующие несколько дней она много о нем думала, миссис Доналдсон пришла к выводу, что из всего, что с ней случалось, наблюдение за молодыми людьми, занимающимися любовью, было ближе всего к тому, что можно назвать поступком.

Не она это предложила – только согласилась и сомневалась, можно ли считать согласие поступком. Например, супружество принято считать поступком, она согласилась на него, хотя, если оглянуться назад, от поступка тут было не больше, чем, скажем, от поисков козырька во время дождя.

Одним поступки даются легче, чем другим, думала она, кто-то вообще совершает их без усилий. А ей придется стараться.

Миссис Доналдсон, у которой никогда прежде особых секретов не было, тем более столь интимных, сама удивлялась тому, как велико ее желание поделиться увиденным. Ей безумно хотелось рассказать Делии о своих отношениях с жильцами, но она понимала, что об этом не то что речи, даже слабого намека быть не может. Здравый смысл ей подсказывал, что и юная пара об этом эпизоде предпочтет не распространяться – присутствием в их спальне столь пожилой и респектабельной дамы не похвастаешься, не выдашь это за пикантный поворот событий. Однако настроение улучшилось просто потому, что теперь у нее была тайна, и эта тайна ограждала ее от мелких неприятностей в больнице, от излишнего внимания Баллантайна, от упреков дочери. Вечерок, если вспомнить, получился сумбурный, однако он стал ее историей, скрытой от посторонних глаз, прибежищем, куда, кроме нее, хода никому не было.

– С чего это ты такая счастливая?  – спросила Делия в буфете.  – Жильцы заплатили?

– Ты знаешь, заплатили,  – ответила миссис Доналдсон.  – На сегодняшний день мы в расчете.

– На эти деньги и платье купила?

– Платье?  – переспросила миссис Доналдсон.  – Да нет, оно у меня уже тыщу лет. Просто решила его выгулять.

– И прическа! О губной помаде даже не говорю. Джейн, ты, похоже, перевернула страницу.

– Да нет, нет же,  – сказала миссис Доналдсон.  – Ты не так поняла. Это по работе. Я в образе.

Парфитт, худосочный юноша с пшеничной шевелюрой, сидел за столом. Миссис Доналдсон постучалась.

– Войдите,  – сказал Парфитт тоном, подслушанным по телевизору.

– Неплохо было бы и встать,  – сказал из угла Баллантайн.  – Джентльмены встают. А врачи – они ведь джентльмены. По крайней мере, раньше были таковыми.

Парфитт предложил миссис Доналдсон стул, она села, расставив ноги и сложив руки на груди. Затем высморкалась в клетчатый платок и сообщила, что ее фамилия Дьюхерст.

– А имя?  – спросил Парфитт, держа ручку наготове.

– Джеффри.

– Джеффри?

– Да. Через два “ф”.

Парфитт в надежде на помощь ошарашенно поглядел на соучеников. Никто не помог.

– Мы ждем,  – сказал Баллантайн.  – Пациент не будет так весь день сидеть.

Парфитт заглянул в незаполненную карту.

– Вас всегда звали Джеффри?

– Да. А что тут такого?

– Необычное имя для женщины.

– Я не женщина.

– О!  – воскликнул Парфитт, почувствовав себя значительно увереннее.  – Выглядите вы очень убедительно.

– Благодарю.

– Я бы ни за что не догадался,  – сказал Парфитт ласково и чуть снисходительно.

– Вас что-то смущает?

– Меня? Отнюдь. Однако…  – Парфитт задумчиво потер руки.  – Я должен задать вам несколько вопросов, во избежание путаницы.

Кто-то из студентов заржал, но тут же смолк под суровым взглядом Баллантайна.

– Позвольте вас кое о чем спросить.

– Разумеется. Вы же доктор.

– Вы поменяли внешность, преодолели столько трудностей, так почему же вы не поменяли имя?

– А зачем?  – удивился Дьюхерст.  – Я же не женщина. Я – мужчина.

– Так у вас не было операции?

– Была.

– И что с вами делали?

– Разрезали живот. У меня был аппендицит.

– Я имел в виду ваши… проблемы.

– А нет никаких проблем.

– Да?  – Парфитт задумался.  – Так вы не по этому поводу пришли?

– Нет. Я насчет колена.

– Насчет колена?  – просиял Парфитт. Про колени он много чего знал. Колено было как нельзя кстати.  – Какое именно колено? Давайте-ка посмотрим.

– Не стоит беспокоиться,  – сказал Баллантайн.  – Тут дело не в колене.

Сказал он это почти ласково – учитывая обстоятельства.

– Мы поблуждали вокруг да около, но в конце концов добрались до сути.

– Я бы сообразил,  – жалобно протянул Парфитт,  – только она совсем не похожа на мужчину.

– А мы разве знаем,  – сказал Баллантайн,  – кто это на самом деле? Можем только верить ему/ей на слово.

Парфитт никак не мог понять, чего же от него хотели.

– Мне что, нужно было ее осмотреть?

– Нет, осмотреть нужно было колено,  – терпеливо ответил Баллантайн.

Он вышел вперед и сел.

– Вам нужно помнить, что в наше время “пол” – понятие относительное. Пациент может оказаться трансвеститом, транссексуалом, а может, он еще не определился. Это к делу отношения не имеет. Как они одеты, как выглядят – все это к заболеванию, с которым они пришли, никакого отношения не имеет. От пациента,  – он улыбнулся миссис Доналдсон,  – может плохо пахнуть. Его или ее тело может просто вонять. Но и это не ваше дело. Если хотите лечить тех, кто не воняет, идите в хирургию – перед операцией больных моют.

Уселся он между Парфиттом и мнимым Дьюхерстом, подозревавшим, что это представление в том числе и для нее.

– Не забывайте, что вы врач, а не полицейский или священник. Вы должны принимать людей такими, какие они есть. И еще помните: вы, конечно, знаете о заболевании больше, чем пациент, но болен-то пациент, и именно поэтому он обладает тем знанием, которого у вас нет. Да, вы разбираетесь в данной проблеме, но это не повод чувствовать свое превосходство. Ваше знание делает вас слугой, а не хозяином.

Баллантайн сидел на краешке стола, болтал ногами и скромно поглядывал на собравшихся. Проповедь, которую выдал под конец дня их обычно бесстрастный и даже язвительный руководитель, студентов огорошила и поэтому проняла. Одно то, что их назвали врачами, было наградой. Они словно получили право думать о себе лучше, чем им обычно позволялось, и кое-кто даже вспомнил, что это не просто профессия, а призвание.

Кое-кто, но не Парфитт.

– Так мне колено осматривать?

Баллантайн вздохнул.

– По-моему, вам лучше оставить колено в покое. Ну, разве что он⁄она вас себе на это колено положит и хорошенько отшлепает. Благодарю вас, миссис Доналдсон. Очередная номинация на “Оскара”.

– Тебе все самое вкусное достается,  – сказала Делия.  – Я бы тоже такое сыграла, только мне поручают одни эндогенные депрессии…

Миссис Доналдсон, мысли которой теперь постоянно крутились вокруг истории в спальне, уже подумывала, что ее раскованность (которая, впрочем, выражалась лишь в уступчивости) идет именно отсюда – ведь на занятиях она научилась быть не собой. Не будь этого опыта, она бы не согласилась так легко на столь, честно говоря, возмутительное предложение. Однако эту трактовку она отмела на том основании, что “она не из таких”. А из каких же? Теперь она и сама затруднялась ответить на этот вопрос.

Оглядываясь назад, она понимала, что занятия в больнице, хоть и не давали большого простора для фантазии, в каком-то смысле расслабили ее, подготовили к тому, чему предстояло случиться, неожиданным образом побудили ее к открытости, хоть открытость и была напускной, да, собственно, и не была открытостью вовсе. Она играла роль и дома, и на работе – тут она себя не обманывала. Училась изображать что-то, в то время как прежде, когда был жив муж, если она что и изображала, то только вежливость. До нынешнего времени она ничего не изображала, как говорят нынче, “на упреждение”.

Молодые люди были при ней откровенны в спальне, поэтому неудивительно, что они вообще стали вести себя более свойски, Энди в особенности. Он часто ходил без рубашки, а порой и без джинсов, и хоть Лора и была поскромнее, оба нисколько не смущались.

Миссис Доналдсон это нравилось, поскольку создавало домашнюю атмосферу (хоть и не такую, какая обычно царила в ее доме). Но однажды Гвен приехала без предупреждения и застала в кухне Энди, который, оставив Лору в спальне, спустился в одних трусах сделать себе тост.

– Я готова была сквозь землю провалиться,  – заявила она матери,  – а ему хоть бы хны. Взял хлеб с вареньем, сказал “Привет” и пошел наверх. Она что, тоже так себя ведет? Расхаживает по дому полуголая? Трусы у него – одно название. Я думала, таких уже не носят. Наш Джастин плавки ни за что не наденет. Перешел на боксеры.  – Поскольку Джастин был немногим симпатичнее своей матери, миссис Доналдсон совершенно не хотелось думать на эту тему.

– Они здесь живут,  – попробовала напомнить она.

– Позволь уточнить: они здесь снимают жилье. Все из-за этой больницы. Ты как начала туда ходить, стала какой-то… расхлябанной.

– Расхлябанной?  – переспросила мать.

– Что бы папа подумал? Ты всегда была такая скромница.

– Ну, они хотя бы музыку не заводят,  – сказала миссис Доналдсон.  – Вот заводили бы, тогда было бы на что жаловаться.

– А мне кажется,  – сказала Гвен,  – пусть они в спальне занимаются, чем хотят, но ты имеешь полное право требовать, чтобы по дому они ходили одетыми.

– Дресс-код ввести? Они же здесь живут.

– Так же как и ты.

– Мне с ними веселее,  – сказала мать.

– Что значит “веселее”? Им всего по восемнадцать.  – На самом деле им было по двадцать, но миссис Доналдсон решила, что уточнять нет смысла.

В отношениях с жильцами все было по-прежнему – разве что приличия теперь соблюдались не так строго. Разумеется, только ими. Это Лора могла спуститься вниз почти раздетая – Лора, но не миссис Доналдсон. Она отлично понимала, что ей за рамки выходить не следует. Нужно вести себя соответственно возрасту.

С тех пор как она стала работать со студентами, молодежь ее больше не пугала, да и не особенно – если не брать в расчет квартирантов – интересовала. Она замечала, что кое-кто вполне привлекателен, но они так робели, ставя диагноз или осматривая ее, что впечатления не производили.

В более спокойной обстановке (например, когда поблизости не было Баллантайна) они держались дружелюбно, относились к ней как к родной бабушке, из тех, про которых говорят “еще ого-го” (ее выражение) или “клевая старушка” (их выражение), но всегда чуть снисходительно. Она была как натурщица, с которой сравнила ее Гвен,  – вроде бы есть, а вроде и нет: одна оболочка, по которой изучали симптомы заболеваний.

Доктор Баллантайн ввел мистера Малони в курс дела.

– Перед вами миссис Дикинсон. Она уже не первый раз у врача, жалуется на экзему. Причину так и не удалось выявить. Все обычные средства перепробованы, но экзема не проходит. Врач теперь хочет проверить, а нет ли здесь глубинной психологической причины, не является ли экзема симптомом какого-то другого заболевания? Это вам и предстоит выяснить.

Малони понимающе кивнул.

– Удачной охоты.

Доктор Баллантайн заботливо дотронулся до якобы зудящей и мокнущей руки миссис Дикинсон, а затем, одарив обоих улыбкой, отправился в соседний отсек.

– Терпеть не могу копаться в психологии,  – сообщил Малони и закинул ногу на стол.  – Никогда не знаешь, куда это заведет. Вот старая добрая опухоль – это всегда пожалуйста.

– Прошу прощенья?  – сказала миссис Дикинсон.

– Да ладно вам, голубушка. Вся эта психосоматика… Итак, у вас экзема. Реакция на мыло. Или на стиральный порошок. Может, на что-то из продуктов… Обычно реакция на что-то конкретное. Но в наше время – хотя бы для проформы – принято копаться в психологических причинах.

Малони был нацелен на хирургию, все остальное считал пустой тратой времени. Вот если бы экзему можно было оперировать – тогда другое дело:

– Итак, каков сюжет? Откуда у нее экзема?

– Откуда у вас экзема?  – строго поправила его псевдопациентка.

Малони вздохнул. Опять попалась из тех, кто требует играть по правилам.

– А может, это вследствие менопаузы?

– У меня еще не было менопаузы.

– То есть вы еще в строю?

– Ни в каком я не в строю. У меня счастливый брак.

– Рад за вас. Мои поздравления. Вы курите?

– Нет. К тому же курение экзему не вызывает.

– Знаю, милочка. Я просто подумал, может, выйдем, курнем за мусорными баками.

– Мне плохо,  – сказала миссис Дикинсон.  – Замучил зуд. Спина разодрана до крови.

– Ну да, да, конечно,  – сказал Малони.  – Вот что я предлагаю: вы мне излагаете суть, зачитываете заключение, которое у вас записано, и дело с концом. Ведь если причина в голове, мы ничем помочь не можем. Дерматологию никто всерьез не воспринимает.

– У меня другое предложение,  – сказала мнимая миссис Дикинсон.  – Давайте вернемся к истории болезни. А потом вы можете спросить у меня, как это все началось.

“Эта сука заставила меня разобрать всю эту ерунду по пунктам,  – рассказывал потом Малони в пабе.  – Ей-то какая разница? А я-то думал, она клевая”.