При свете все страхи показались глупыми. Досадуя на себя, Эльжбета села на постели, но тотчас приступ дурноты скрутил ее. Ядвига едва успела подставить корытце, чтоб не пришлось менять госпоже постель.

– Я вынесу, мигом, – затараторила Ядзя встревоженным шепотом. – Матушку Агату разбудить, чтоб одной не…

– Иди, не трать время на болтовню, вот и обернешься скорей. Не сбегу я – куда такая денусь. Немощная, хуже братца Кубуся!

Как Эльжбета того и добивалась, при упоминании о Якубе Ядвига болезненно сморщилась, словно напомнил о себе больной зуб, и выбежала с корытцем за дверь.

Эльжбета осталась одна. Крутило внутри, под сердцем, вязало в петли, заставляя часто дышать, прижав руку к горлу. Может, давал знать о себе растущий в чреве наследник Черны, а может – защищавшее его заклятье, через которое даже нянькина отрава да собственное Элькино колдовство не сумели пробиться. Эльжбета осторожно встала, пошатываясь, добралась до окна, но побоялась открывать ставень, приникла к щелочке между расписными досками, вдыхая холодный, свежий ночной воздух.

Дверь скрипнула. Эльжбета вздрогнула, обернулась, собираясь отругать Ядвигу за то, что входит, как воровка, не постучав, но так и не произнесла и звука.

Нянька прижала палец к губам и, припадая на больную ногу, проковыляла к Эльжбете, обняла, шмыгая носом.

– Голубка моя, жива, красавица ненаглядная, – прохрипела она севшим от волнения голосом. – Думала, убила я тебя.

– Жаль, не убила, – оттолкнула няньку Эльжбета, но тотчас упала вновь в душные объятья старухи, заплакала, причитая: – И ты меня бросила. Все от меня бегут, как от проклятой или больной. А стерегут, словно я преступница! Одна я здесь, совсем одна осталась. Спать страшно. Вдруг узнает Владислав, что я сделала, да удавит меня во сне – ни запертая дверь, ни дура Ядзя, ни матушка ему не помешают.

– Надо спать, голубка, Эленька, во сне сила возвращается, разум и тело излечиваются, – пробасила нянька, усаживая молодую княгиню на постель. Взяла с лавочки гребень, принялась водить по золотым, перепутавшимся за тревожную ночь волосам. Эльжбета прикрыла глаза, из-под ресниц побежали струйками слезы. Сверкнули в свете лампадки драгоценными алмазами. Нянька поймала бриллианты на палец, погладила покрасневшую щечку своей «голубки». – Я тебе травку дам для крепкого сна. Даже если и сам придет – не добудится.

– Не придет, – еще пуще разревелась Элька, оттолкнула руку с гребнем. – Никому я не нужна! С тех пор как заболела, ни разу Владислав не пришел. Словно и плевать ему, жива я или нет. Один наследник его волнует, и наследник этот заговорен так, что, если и умру, мертвая доношу и рожу, верно.

– Страсти какие ты говоришь, – отмахнулась нянька, – разве ж возможно такое колдовство на земле.

– На благой земле – да под проклятым небом, – бросила старухе Эльжбета. – Обе мы знаем: не только земные силы людям помогают. Бывает, и небесные твари в наем идут. Подвела меня под мужний гнев словница Ханна, что с небовыми демонами уговаривалась, да так и не сговорилась. А может, и сама радуга муженька моего не берет – страшится, потому как не человек он. Под силу ли человеку столько зла вершить без наказания?! А что твоя ведьма?

Фитилек лампадки затрещал – то ли пылинка сгорела, то ли масло щелкнуло. Огонек сжался, сделался из желтого небесно-синим. Нянька затрясла щепотью во тьму, сгустившуюся по углам.

– Не поминай к ночи. Страшная она, – зашептала опасливо старуха.

– Да хоть бы и сама Безносая, только никто не мог тебя от боли избавить, ни лекари, ни маги – а она избавила. Может, меня избавит… от моей боли. – Эльжбета с ненавистью посмотрела на свой чуть округлый живот.

– Получила я от нее весточку сегодня днем, – совсем тихо зашептала нянька. – Скоро будет она в Черну. Но чтобы помочь тебе, надо ей в княжеский терем вхожей быть. К тебе ближе.

– Стерегут меня, нянечка, как беглую, клейменую. То матушка, то Ядвига, то девки эти здешние, глаза – как ложки оловянные от страха. Не ровен час, случится что с драгоценным наследником – понесут их головы связкой за косы к Страстной стене. Я шагу одна ступить не могу без помощи – крепко ударила по мне моя же отповедь. Едва хожу…

– Вот то нам и на руку, Эленька, – улыбнулась нянька, оглянулась опасливо, словно кто мог их подслушать, заговорила совсем тихо: – Скажи матушке, что боишься, как бы здоровье твое не подвело, не навредило наследнику. На боли жалуйся, на слабые ноги, тяжелую голову. Пусть перепугается. Начнет подступать к Владиславу, что надо к тебе ворожей и лекарей пригласить. Чернец гордый, сам сперва тебя посмотрит – через собственное заклятье дитя не увидит: не только от чужого зла, но и от собственных глаз он сына загородил колдовской своей силой. А чтобы уговора нашего он в мыслях у тебя не вычитал, ты травку мою, что для сна дам, перед приходом мужним выпей. Станет тебя в сон клонить – пусть читает в мыслях, заплутает в тумане, не отыщет ни словца, ни ниточки. Поймет Владислав, что нечего ему в бабье лезть – пусть матушка и попросит к тебе нанять лекарку или повитуху. Много ли пожелает к душегубу Чернскому в услужение на полгода идти. А там моя знакомица сама справится.

Эльжбета закусила губу, задумалась.

– А если не справится? Если приставит ко мне Владислав одну из своих тюремщиц?

– Сама ты вспомнила, что никто с моей ногой не помог, а эта – помогла. На мужа твоего у нее такой зуб, и в зубе том столько яда – что впору молиться Землице за того, кто между ней и местью ее встанет.

– Иду я, матушка, – послышался из-за двери голос Ядзи. – Не слышу, что говоришь. Сейчас.

Нянька сунула в руку Эльжбете мешочек с травами, кинулась к двери, но не успела, столкнулась нос к носу с бледной, заплаканной Ядвигой. Та вскрикнула, захлопала ресницами, не зная, что делать. Не велела княгиня Агата старуху к Эльжбете пускать, да только та уж пролезла – и, как ни крути, гони, не гони, – а виноватой все равно Ядзя выходит: вспомнила Кубуся, разревелась, оставила хозяйку одну.

– Скажешь хоть слово матушке, – прошипела Эльжбета, сверкая взглядом, – узнает князь Владислав, что ты отравить меня пыталась.

Ядзя только рот открыла, вдохнула резко раз-другой, словно выброшенная на берег рыбка. Нянька оттолкнула ее с пути, заковыляла во тьму, растаяла, словно и не было.

– Воды дай, Ядвига, – прикрикнула на нее Эльжбета. – Есть не дает ноша, так хоть губы смочу.

Глава 73

Рука дрогнула, несколько капель сорвалось с края расписанного закрайскими птицами ковша. На льняной рубашке расплылось влажное пятнышко. Словно только что плакал бяломястовский князь Якуб. Он сидел прямо, выгнутый и напряженный, как длинный лук, под заклятьем Илария. Только глаза блестели, полные так и не пролившихся слез, да никак не хотели разжаться бледные губы, когда Иларий поднес к ним ковш.

Так глянул на него Якуб, что дрогнула у мануса рука.

– Без этого тебе не справиться, княже, – уговаривал Иларий.

– Не князь я покамест. Может, еще и не стану. Не примет меня Землица – и гости, что за моим столом пить и есть приехали, вздернут проклятого да теми же пирогами тризну справят, – зло ответил Якуб.

– Пей, Кубусь, – ласково, словно больного ребенка, увещевал манус. – Это для покоя только. Липовый мед, крестоцвет, еще какая-то зелень, не разберу. – Он нарочито внимательно поглядел в ковш, попытался выловить длинный перекрученный лист пальцем из варева, сунул палец в рот. – Эх и отвратное зелье. Но душевную боль притупляет. А сверху я на память тебе заклятье одно наложу. Не навсегда, – заметив, как вздрогнул Якуб, проговорил Иларий, – только на несколько дней, пока гости не разъедутся. Кто бы ни спросил, как князь Казимеж умер, не вспомнишь ты и ничем себя не выдашь. Хочешь дальше страданием вину свою искупать – дело господское. Только сперва куниц по норам выгоним, чтоб не почуяли, что в Бялом кровью пахнет. А там сладим все.

Уговаривал, упрашивал Иларий, а сам думал – сидят куницы там внизу, в большой трапезной, пьют и девок тискают. Но много ли унесет куница? Курицу задавит. Да, верно, и того хватит, князь сидит с мокрыми глазами, как обворованная на базаре баба, – не сокол, не беркут, не кочет даже, как есть курица. Но куниц обмануть и припугнуть можно, если с умом подойти, с верным расчетом. Но уж, верно, едет из своего удела черный волк Владислав – придет ему охота, ворвется на двор и не только кур, всякую животину передавит. Не от пьяных князьков – от Чернского господина, отца будущего полновластного господина Бялого, надо Якуба защитить. И для того готов был Иларий на все – травами опоить полубезумного от горя бяломястовича, заклятьями связать, знал бы как – небесным тварям обещал бы душу калечного в обмен на несколько лет его княжения в Бялом. Всего-то и нужно, что с силами собраться манусу Иларию да отыскать слабое место под седой шкурой Чернского волка.

Якуб сделал глоток, закашлялся от гадкого вкуса зелья, но Иларий снова придвинул к его губам ковш. Раньше не знал он, как хороша бывает травка в деле, посильнее иного колдовства. Научила лесная травница, поила его этим взваром, чтобы руки не болели, чтобы не мешала раненая память от зари до ночи заниматься с посохом или книгой – кликать назад в руки свою силу.

Теперь вот как пригодилась эта наука. Не нашел Агнешки в лесной избушке Иларий, зато в знакомом подполе отыскал снадобья покойной золотницы. Не хотела, а сослужила службу княжескому манусу девочка из Вечорок.

Якуб глотнул еще раз, в третий, четвертый. Словно теленок – одной головой да шеей – потянулся снова. Руки, безвольно лежавшие на коленях, не шелохнулись – их еще опутывало тугой паволокой обездвиживающее заклятье мануса, чтоб в сердцах не выбивал князь из рук ковша с лекарством от душевной боли.