Как оказалось, она не ошиблась. Вслед за Эниджей все они вышли на крышу храма, плоскую, огражденную невысокой колоннадой. Строившие храм Нимы избегали резких линий и острых углов, и здесь колонны выстраивались в мягкий овал. Возле того места на крыше, откуда поднялись девушки, полукругом располагались каменные сидения; в противоположном углу находилась статуя Нимы. Богиня держала в левой руке, изогнув ладонь лодочкой, кристалл, похожий на Хранителя Мелодий, только раз в десять поболе, ладонью правой руки она придерживала верхушку камня. Легкое тело Нимы облегало тонкое платье; складки и извивы ткани, искусно высеченные из белого камня, будто развевались под несильным ветром; босые ноги богини замерли – одна чуть впереди – готовые шагнуть, побежать, затанцевать… Выражение лица статуи должно было выражать спокойную приветливость, но в уголках ее мягко улыбающихся губ пряталось лукавство. Все пространство святилища заливал почти полуденный свет храмовых светильников, наполненных смесью масла, золотой пудры и благовоний. Здесь было совсем нестрашно, и, пожалуй, даже тепло.

Повинуясь жесту Эниджи, девушки встали полукругом, возле сидений.

– Вы будете подходить к богине по очереди, когда она сама вас позовет. Надеюсь, вы помните о том, что одежда вам не понадобится. Ничего не бойтесь и постарайтесь особенно не задумываться… будьте искренни с Нимой Снисходительной – и не пытайтесь обмануть самих себя. Обычай танцевать для нашей богини поможет вам обрести потерянное, вспомнить забытое, исполнить невозможное. Нима заботится о своих дочерях… сегодня вы поймете это сами.

Эниджа подошла к изображению богини и, склонившись перед нею, положила к ее босым ногам гирлянду живых цветов (так вот зачем храму теплицы, как-то некстати мелькнуло в голове у Амариллис). Негромко прочла она слова молитвы, призывающей Ниму, и ободряюще кивнув своим ученицам, удалилась.

Танцовщицы несмело уселись на каменные сидения, едва переводя дыхание и глядя в пол. Ничто не нарушало тишины и уже через несколько минут девушкам стало казаться, что их заливает, заполняет теплый свет; мысли успокоились, дыхание выровнялось. Белый каменный пол, невысокие колонны, каждая увенчанная пылающей чашей, яркие цветочные лепестки у ног Нимы… Над головами пришедших острыми блестками посверкивало холодное декабрьское небо, но здесь похоже сами камни, напитавшиеся солнечным жаром, отдавали его, согревая темноту зимней ночи. Первой встала Гинивара. Она развязала плащ, уронила его на пол, распустила витой шнур, стягивающий ворот джеллабы, и выскользнула из просторной рубахи. Перешагнув ворох ткани, обнаженная танцовщица подошла к богине и замерла в ожидании.

Эта странная, ни на что не похожая одежда появилась словно из воздуха. Ноги танцовщицы от колен до щикотолок и руки – от локтей до основания пальцев – охватили тугие витки белых узких, словно металлических, полос. Бедра стянула повязка, грудь – узкий лиф из таких же лент. Гинивара, уняв дрожь, охватившую все ее тело, резко обернулась. Девушки, увидев ее наряд во всей красе, с трудом подавили возгласы удивления и испуга – чашечки лифа, наколенники, перед набедренной повязки были сделаны в виде человеческих черепов. На шее нильгайки белело костяное ожерелье, острые, цепляющиеся друг за друга клыки. Бронзовокожая, черноволосая Гинивара, разукрашенная символами смерти и разрушения, предстала перед ними жестокой, не знающей пощады жрицей. Танец ее – по крайней мере, то, что остальные танцовщицы осмелились увидеть, от чего не отвратили испуганных глаз, – был исступлен и агрессивен. Гинивара нападала и разила без пощады. Первое же ее движение – резкий прыжок в сторону, сильно пригнувшись, почти стелясь по полу – заставил бы отшатнуться кого угодно; так прыгает с дерева черная пантера, тугим пряным комком смерти на плечи жертве, повергая ее бархатными беспощадными лапами ниц, без малейшей надежды на спасение. Едва переводя дыхание, Амариллис смотрела на давнюю подругу – сдержанная, насмешливая, проницательная Гинивара, великолепно исполнявшая ритуальные танцы, продуманные, выверенные до еле заметного движения пальцев, металась по крыше храма, как дикий зверь по ненавистной клетке. Взлетев в невозможном прыжке, вдруг падала как подкошенная… чтобы вскочить, застав врасплох, настигнуть и растерзать. Что прятала в себе все эти годы жрица Калима Миролюбивого, что тлело под спудом в ее сердце?..

Когда пронзительная, раздирающая слух музыка иссякла и танцовщицы открыли глаза, то увидели, как их подруга бессильно опускается перед богиней, обнимает ее босые ноги и плачет…

– …потому что нет таких сил, чтобы вынести равнодушие… – доносится до Амариллис.

Выплакав вскипающие, выжигающие глаза слезы, Гинивара возвращается на свое место, набрасывает на плечи плащ и замирает, сцепив руки на коленях.

На Лалик обрушивается золотая сетка, обтягивает ее руки, ноги… а на поясе с веселым звоном сплетается короткая юбочка из тонких золотых дисков. Такие же диски ложатся тяжелым ожерельем, от подбородка до груди. Ее танец оказывается самым простым – будто девочка танцует, не стараясь и не задумываясь. Движения Лалик легки и незамысловаты, но подруги смотрят на нее, не отрываясь – и улыбаются. Муна так даже начинает тихо подпевать кристаллу в руках богини. Улыбается и сама танцовщица; так ей тепло и отрадно живется в этом мире… ее веселье не задевает, оно согревает прикоснувшихся к нему. Но и у Лалик есть что сказать богине; и вернуться, стирая светлые слезы.

Муна становится похожей на морскую царевну – корсаж из веточек коралла, а на руках, от локтя до мизинца – подобие прозрачных плавников. Ноги северянки будто одеты в высокие сапожки, ажурные и многоцветные; приглядевшись, девушки видят, что это ракушки. Она не сразу начинает танцевать, долго прислушиваясь к музыке. Поначалу плавная и ритмичная, как колыхание волн, музыка вскоре накрывает танцовщицу с головой. Не понять – сама ли морская дева вызвала эту бурю, или же шторм застиг ее врасплох вдали от родных мест… предупреждение ли это, подтверждение ли… Муна танцует, не слушая музыку, не подчиняясь ей – но явно переча, отвергая, пытаясь переломить ее рисунок. Амариллис кажется, что в глазах северянки плещется страх, а взмахи ее рук становятся похожи на судорожные движения тонущего человека… Как бы то ни было, Муна уходит, лишь коротко поклонившись богине, оборвав танец, не доведя его до финала.

Ксилла дольше всех ожидает воли богини. Ее наряд буквально прорастает из нее самой – это перья… маленькие, пушистые на груди и бедрах, длинные, легкие – венчиком на голове, и сильные, маховые – на поднятых руках. Когда суртонка танцует, слышен стон рассекаемого воздуха, и она временами надолго зависает довольно высоко от пола. Поначалу она боится, даже вскрикивает, не чувствуя под ногами пола. Но, мало-помалу, напряженные руки Ксиллы расслабляются… Они видят это: кисть, дрожащая от усилия держать жест любой ценой, пальцы, вытянутые, прижатые друг к другу плотно-плотно вдруг коротко, резко вздрагивают – будто пчела ужалила – и вот уже плывут, движутся мягко, бездумно… как подводная трава. Но все же танцовщица так до конца и не доверяется своим крыльям; она могла бы летать, но предпочитает не отрываться от земли.

Амариллис богиня призывает последней.

Переступить через одежду, будто через сброшенный кокон. Шагнуть раз, и другой навстречу – именно так, себе самой… Амариллис уже догадалась. Посмотреть вглубь искрящегося кристалла. Ждать.

Ждать девушке не пришлось. В ту же секунду ее наряд вспыхнул на ней – короткое, рваное по подолу платье из темного пламени, открывающее плечи. А на шее – ожерелье из обжигающе холодных льдинок… будто взяли воду из самого глубокого и темного омута, промерзавшую до самого дна, да и разбили, а остренькие иголочки и осколки смерзлись в причудливую цепь. Такие же черные ледяные браслеты украшают запястья и щиколотки Амариллис.

…Танцуй, иначе сгоришь… или замерзнешь… Танцуй, иначе остановится твое сердце и вслед за ним солнце вздрогнет – и скатится переспелой ягодой с опрокинутого блюда небес… Если ты помедлишь еще минуту, мир не вынесет этой муки, этого ожидания танца… он истлеет, рассыплется горстью праха на ветру. Сотвори его из огня и льда, пусть моря его повинуются биению твоего сердца, пусть ветра его родятся от твоего дыхания… Станцуй этот мир, сотвори его – он весь в тебе, так выпусти его, позволь ему быть…

Она начинает кружиться – медленно, плавно, раскинув в стороны руки. Языки пламени лижут ее тело, лед посверкивает на осторожно переступающих ногах. Не прекращая кружения, она вскидывает руки и они словно оживают… рисуют в воздухе узоры созвездий, выпускают из раскрывающихся ладоней россыпи солнц. Вдруг Амариллис замирает, прижав ладони к груди. И, коротко вскрикнув, открывает их дарящим, отдающим жестом, протягивая ввысь зачерпнутый из глубины огонь. Она не торопится. Ей надо протанцевать легкую поступь весны, отстучать дробь торопливого летнего дождика, низко-низко проскользить колючей вьюгой… и упасть осенним листом, кружась и замирая от предвкушения покоя. И снова встрепенуться – змеей, сбросившей кожу, птицей, пробующей ветер крылом, раскрывшимся цветком. И опять терять лепестки, умирать, угасать, иссякать… только для того, чтобы просыпаться, наполняться до краев, расцветать и дарить. Всю себя. И в тот миг, когда она чувствует себя наполненной до краев солнечно-виноградным биением жизни, все, что она отдавала – враз, сполна возвращается к ней. Амариллис останавливается, охватив плечи руками, еле дыша, боясь расплескать, не удержать дарованное…

Потом она, как и другие танцовщицы, вернулась на свое место, машинально набросила плащ. Странно, но Амариллис не могла вспомнить музыку, сопровождавшую ее танец. В святилище вновь воцарилась тишина, девушки сидели молча, даже не переглядываясь. И вот огонь в светильниках начал медленно угасать, тепло, исходящее от каменного пола, стало иссякать, и порыв январского ветра напомнил им, что время ритуала истекло. Танцовщицы покидали храм Нимы. Каждая, прежде чем ступить на ведущую вниз лестницу, подходила к белевшей в полумраке статуе, опускалась на колени, прижималась лбом к камню под ногами богини и – обещала, просила, благодарила…

Спустя несколько минут после того, как танцовщицы Нимы покинули крышу храма, из-за колоннады неслышно вышел человек. Двигаясь легко и бесшумно, он подошел к изображению богини. Светильники, стоявшие рядом с Нимой, почти погасшие, вдруг разом вспыхнули, будто приветствуя незваного гостя. А он спокойно вступил в круг света и учтиво поклонился богине.

– Мир тебе, Нежнорукая…

Это был молодой мужчина, лет двадцати с небольшим; высокий, длинноногий и при этом довольно широкий в плечах; бледный – но, возможно, в его бледности была повинна черная одежда. Волосы его, забранные в хвост на затылке, спадали на спину тремя светло-пепельными косами. Широкий ясный лоб говорил о том, что пришедший в храм отнюдь не дурак; черты лица, четкие и ясные, вполне располагали к нему. Все бы ничего, если бы не глаза. Прозрачно-ледяные, с черными точками зрачков, создающих впечатление томительного упорства, какие-то спокойно-бешеные… достаточно было заглянуть в них один раз, и становилось понятно, что парень этот – не из тех, кого выбирают в спутники на темной дороге, потому как такой сорви-голова непременно навлечет беду. Определенные сомнения вызывал и рот гостя – тонкие губы, сжатые в упрямую линию… с таким не договоришься, поскольку он и слушать не станет. Из оружия при нем был только два легких меча, крест-накрест за спиной.

– Прости, что явился без приглашения. Как видишь, мои манеры не улучшились. Благодарю, что позволила мне полюбоваться твоими танцовщицами… – он снова поклонился, прижав правую руку к груди, – Кстати, брат, которая из них твоя подопечная? – сказал незваный гость, слегка поворачивая голову влево.

Тот, кого он назвал братом, уже стоял рядом с ним. Слабо светились в темноте белые одежды, и синим огнем горели на смуглом лице глаза.

– Ты ничуть не изменился, Гарм. Появляешься там, куда тебя не звали, и ищешь тех, до кого тебе не должно быть ни малейшего дела.

Названный Гармом склонил голову и развел руками – извините, мол, так уж вышло…

– Как ты сюда попал? – свет синих глаз стал пронзительным, холодным; казалось, два луча выходят из глаз смуглолицего, упираясь в лоб Гарма.

– Обижаешь, брат. Я и в сокровищницу здешнего царька как к себе домой могу войти, не то что в матушкин храм. Охраны здесь никакой… даже странно.

– Ничего странного. – Собеседник молодого похвальбишки повел рукой, пробуждая угасшие светильники, – Об этом ритуале… пожалуй, лучше сказать – обычае, – никто не знает. Иначе бы места за колоннами стоили бы целое состояние, а Ирем внезапно наводнился князьями и королями со всего Обитаемого Мира. Это не зрелище, это таинство.

– Ты все такой же зануда, аш-Шудах. Но объясняешь хорошо. Так кто из них твоя рабыня?

– Что, хочешь перекупить?

– Денег недостанет… Неужели та, морская?.. Боюсь, она плохо кончит, слишком уж непослушна и своенравна.

– Северянки все такие.

– Ну не нильгайка же… такую даже я испугался бы. И не шаммахитка – на такое добро ты вряд ли бы потратился. Маленькая птичка? Трусовата…

Гарм жонглировал предположениями, не отводя глаз от лица аш-Шудаха.

– Здесь ты бессилен, Гарм. – Оборвал его рассуждения маг.

– Зачем же лишний раз напоминать мне об этом прискорбном обстоятельстве. И сам помню. Значит, она… – и он сжал виски тонкими пальцами. – Огонь и лед. Как ее зовут, брат?

– Амариллис. – Аш-Шудах ответил, будто предупредил.

– Красивое имя. И девушка хороша. Ну, не красавица, конечно, но танцует божественно. Я так думаю, матушка ею гордится. Я бы гордился, точно.

– Послушай, Гарм. – Маг прикрыл на мгновение глаза, возвращая им черный цвет. – Зачем ты явился сюда? Испытать в очередной раз мои силы и мое терпение? Помнится мне, нам случалось переведаться… давно это было. Неужто соскучился? – Глаза аш-Шудаха потемнели… исчезли белок и радужка, глаза стали как два провала… там клубилась темнота, иссиня-черная, подобная той, что заключена в самом сердце грозовой тучи.

– У нас договор. Ты не забыл? – Гарм не отступил и говорил спокойно, но как-то весь подобрался, как кот перед прыжком.

– Я ничего не забываю, Гарм. Ничего. Шаммахитская мстительность… – и аш-Шудах, явно передразнивая гостя, будто извиняясь, развел руками.

– Что ж… пожалуй, мне пора. Отвык я от холода, да и матушке надоедать не стоит… – и Гарм поежился от порыва ветра. Он почтительно поклонился Ниме, и удалился так же бесшумно, как и возник.

– Если с ней хоть что-то случится… – аш-Шудах пристально смотрел в сторону ушедшего.

– Ты знаешь, где меня искать. – Ответил мрак откуда-то из-за колонн; затем послышался звук легкого прыжка, прошелестели почти неслышные шаги… и затихли.

– Что ему нужно от нее? – спрашивавший подходил к аш-Шудаху так же легко, как убегал только что ушедший, но отнюдь не так неслышно. Каждое его движение сопровождал легкий, мелодичный звон колокольчиков, которыми были перевиты его волосы.

– Так-так… Все братья в сборе… были. – Аш-Шудах усмехнулся, поворачиваясь навстречу Лимпэнг-Тангу. – Давно ты тут?

– С самого начала.

– И ты его не заметил?

– Нет. Впрочем, он и в детстве всегда меня обыгрывал в прятки. Так что ему нужно?

– Ты слышал весь наш разговор. И, как всегда, предпочел в нем не участвовать.

– Не надо меня упрекать. – Лимпэнг-Танг отвернулся. – Это мой выбор, и я верен ему. И да не наступит тот день, когда я буду вынужден изменить себе.

– Что, тогда нам всем не поздоровится? – усмехнулся аш-Шудах.

– Именно так. Как ты думаешь, брат, каков будет мир без радости? Что станется с ним, если никто не будет посылать ему хоть немного веселья?

– Не знаю, но жить в таком мире я бы не хотел. Ты-то зачем тут?

– Как зачем? Я так разумею, Амариллис скоро покинет мою труппу. Вот, хотел приглядеть новую танцовщицу.

– И как? Приглядел?

Лимпэнг-Танг вздохнул и, качая головой, рассыпал в морозном воздухе пригоршню серебристого звона.

– Увы мне… Я думал, Муна согласится вернуться, она уже проводила сезон вместе с моими детьми. Но я боюсь, она навлечет несчастья на труппу, уж очень злая у нее судьба. А остальные девушки слишком привязаны к своим родным местам.

– Может, Гинивара?

– Не имею привычки отнимать жриц у других богов. А ну как обидится? Да и вряд ли у нее получится, ее зрители привыкли молиться, мои – наслаждаться.

– Она очень талантлива. И я не думаю, что она вернется домой, в храм Калима. Устала молиться и тоскует по радости… возьми ее. Не пожалеешь.

Лимпэнг-Танг внимательно посмотрел на мага.

– Только при одном условии. Костюмы ей буду подбирать я сам! – и засмеялся.

После ритуала танцовщицы прошли в свою комнату и – все как одна обессиленные, переполненные и опустошенные одновременно – почти что упали в постели с одной лишь мыслью – спать… Проснулись они поздно, чуть ли не за полдень. Разбудила их Эниджа.

– Будет вам спать… вставайте. Марш в купальню, а потом милости прошу ко мне. Мой повар начал заготавливать сладости для вас неделю назад, и успел столько их наделать, что даже Лалик хватит.

Покои госпожи Эниджи отличались от подобных им комнат в богатых домах разве только нетипичной для Шаммаха цветовой скромностью: все в них, начиная от стен и заканчивая подушечками, было либо сливочно-белым, либо тепло-терракотовым. Пришедших ожидал низкий стол, с немыслимой щедростью накрытый всевозможными сладостями; несколько десятков блюд, вазочки, кувшины и подносы теснились будто армия, готовая нанести решительный и беспощадный урон талиям танцовщиц.

– Ох ты, Нима Соблазнительница!.. – вытаращила глаза Лалик. – И как тут устоять?! Завяжите мне глаза, заткните нос и свяжите руки – да покрепче!

– Не переживай так, Лалик… – Эниджа пригласила учениц усаживаться. – Сегодня все можно. Я разрешаю… – и засмеялась. – Знаете, я нахожу особое удовольствие в таком вот попирании запретов и нарушении правил – эдакая сладкая вольница…

Девушки расселись вокруг стола, устраиваясь поудобнее на маленьких подушках, и в нерешительности уставились на расстилавшуюся перед ними губительную благодать.

– С чего бы начать? – и Гинивара пошевелила пальцами над столом. – Кто первый?

– Начни с хлеба богачей… – посоветовала Лалик, придвигая к себе тарелочку с чем-то воздушно-розовым и указывая подруге на блюдо, на котором золотились даже на вид хрустящие кусочки, покрытые плотным сливочным пудингом. – Слопаешь пару ложек, ничего другого уже не захочешь… потому как объешься!

– Ммм… госпожа Эниджа, а что добавляет ваш повар в абрикосовые шарики? – Амариллис держала маленькое оранжевое пирожное, сделанное из сушеных абрикосов самых сладких сортов, миндаля, хрустящего риса и кокосовой муки.

– Розовый сироп, а не яичный белок, как это делают в харутских кондитерских. Нравится?

– Очень… – И Амариллис потянулась за следующим шариком.

Ксилла, разливая в маленькие чашечки горячий чай, выглядела донельзя довольной. Ведь это она привезла его сюда, в Ирем, здесь такого даже за большие деньги не купишь. Чайные листочки, свернутые жгутами, из которых умелые пальцы суртонок сплели настоящие хризантемы. Одного такого чайного цветка с избытком хватало на целое чаепитие; цветок надлежало сначала хорошенько пропарить в плотно закрытом чайнике и лишь затем залить – осторожно, не торопясь и не помышляя о дурном и суетном – водой, вскипевшей и две с половиной минуты назад снятой с огня. Аромат такого чая, если вдыхать его, склонившись над фарфоровой чашечкой, прогоняет печали и успокаивает сердце. Для Ксиллы, суртонки до кончиков пальцев, чаепитие было подлинным священнодействием, поэтому, когда она увидела, как Муна разбавляет горячий напиток сливками, то не преминула высказать ей все, что думает о варварстве северян.