Общее небо

Ты послушай, ведь я люблю тебя, и неважно,

кем мы станем друг другу, если когда-то станем.

Наше небо – всё время общее. День вчерашний

с днем сегодняшним никогда не менять местами

и понять, что живут не в прошлом, не сном о прошлых,

а сегодня – бегут за движением узкой стрелки.

Успевать в настоящем – главное, мой хороший,

даже если оно нашим общим бывает редко.

И сегодня не день – коридор от весны до лета:

сделал шаг, и весь город в ответ отозвался гулко.

Я вхожу к тебе распрямившейся и согретой,

нахожу тебя по влюбленности или звукам

бесконечно родного голоса, что разрушил

всё границы, которые прежде существовали.

Вспоминая меня, выйди в город и просто слушай

это общее небо над нашими головами.

В теплую среду

В теплую среду на грани чистого четверга

выходить на улицу, как на берег большой реки,

видеть мачты высоток и бордюрные берега,

и машины, вдали снующие, как мальки.

Все наши пристани через годы срослись в одну,

все наши сказки сбросили цепи и чужаков.

Смотри в меня так, как будто нам выпало утонуть,

но смерть передумала, выстрелив в молоко.

В теплую среду, такую теплую, что июль —

пеплом ли тонким, пухом ли тополиным —

я тебя слышу таким, как вечности не споют,

и улицы тянутся ввысь фонариным клином.

В это теплое время суток, и лет, и слов,

застывая от счастья, я возникаю на берегу.

Радость моя, нам, кажется, дьявольски повезло

читать по движению дней, облаков и губ.

И такая проснется

И такая проснется боль, развернется даль,

что не каждый скиталец сумеет преодолеть.

Проходить бы в твоих ладонях по городам,

оставаться у колоколен покатых плеч.

Краем губ собирать у виска твой соленый пот,

видеть солнце, скользящее косо к твоей спине.

И на миг замирать, если всхлипнет скрипучий пол

под ногами в студеной утренней тишине,

в час, когда ты забылся, подушки коснувшись лбом,

беззащитен и чуток, наполнил теплом кровать.

И такие в уходе щемящие даль и боль,

что идти, но по памяти всё еще целовать.

Заговор

У меня будет не история, будет заговор.

Будет время ложиться в мокрый асфальт зигзагами.

Я пишу, я спешу, пролагаю маршруты пешие через тернии и предсердия, там, где смешаны одиночество, гордость, дичания и венчания. Откликаются светлые, сумрачные печалятся. А история длится, вяжет узлы и режет их, чтобы стать для кого-то правдой, зубовным скрежетом или счастьем практически полного совпадения. Это заговор, в нём предусмотрены наваждения. Это заговор – в нём предусмотрены повторения: сила тяжести, сила легкости, сила трения. Кто согласен, тот именем собственным в ней окажется. Кто откажется, тот не сдастся страничным стражницам.

Я бессменная книга: прочел, начинаешь заново.

Не история.

Тьмы и света сердечных заговор.

Для оставшихся

Здравствуй, северный ветер, в цвет моего крыла.

Время тикало, чтобы теперь обнулить отсчет.

Да прощу я таких, с кем остаться я не могла. | Да простят меня те, кто сейчас себя здесь прочел.

Время будет нестись, заходя на другой виток, | не щадя никого, с кем расправился метроном.

Да прощу я таких, кто остался мне пустотой. | Да простят меня те, с кем я больше не об одном.

Здравствуй, северный вдох, мой уверенный взмах крыла. | Остаются мои, остальных заберет метель.

Для оставшихся там – в новой книге не будет глав.

Для оставшихся здесь – будет право со мной лететь.

В уме

Ты держишь меня в уме, я иду с ума —

в поток городской, где время опять спешит.

Отмаялся май, что был мал и не обнимал

достаточно перед тем, как наступит жизнь.

Ты держишь меня в уме, а хотел – в руках,

в отсутствии слов, в наступлении тишины.

Я снова иду с ума, ты идешь искать,

но образы временем были искажены.

Осталось молчание – слишком простая смерть

для тех, кто не может слова подобрать внутри.

Ты держишь меня в уме, ты всегда умел.

Но не научился мне этого говорить.

Двое

Тени теперь длиннее, а ночи дымчаты.

Город пустеет, словно гнездо кукушечье.

Город – как детонатор со смесью взрывчатой:

перед нажатием кнопки замри, прислушайся.

Вспомни, какие летние, желторотые

по дому лучи скакали, пока не выросли.

Город встречает новыми поворотами,

дымчатый вечер пахнет студеной сыростью.

Первый костер в груди твоей робко теплится —

первые встречные тихо приходят греться им.

Кто-нибудь непременно в тебе поселится,

в кожаной куртке скрипучей; ладошкой детскою,

пахнущей грецким орехом, прижмется к важному.

Глянешь – а счастье свернулось в клубок, освоилось.

И перед взрывом осенним уже не страшно вам.

Теперь-то на свете двое вас.

Запомни

Февраль разрывает овациями слова —

услышан лишь тот, кто знает дорогу к сердцу.

Запомни, как нужно до одури целовать,

как надо гореть мною, если ты хочешь греться.

Я бешеный пульс, я стучу у тебя в висках,

я делаю так, что ты дышишь быстрей и глубже.

Запомни, как нужно взгляд мой в толпе искать,

как нужно хотеть меня дико, но безоружно.

Февраль разрывает овациями слова:

кто в сердце – тот выживет, тот зазвучит иначе.

Я – та, которую хочется целовать.

И бог мой – любовь.

Будь же силой её отдачи.

Бессонница

Тишина, которую бережно ворожу, собираю пыльцой на пальцы, держу внутри, превращается в одночасье в дорожный шум, городской неуемный ритм.

Город ярко горит – осень ест его до зари. Тишину мою кто-то опять превращает в звон. Ровно за полночь город часто похож на крик – шум и ярость его обступают со всех сторон.

Тишину мою кто-то опять превращает в стук: сердца, старых дверей, механизма часов, шагов. Ровно к полночи я создаю себе немоту, ровно за полночь в ней обязательно есть другой.

Я так долго сижу и усидчиво ворожу, потому что умею молчанием врачевать. Мир шумит: звук машин, в заоконье – упрямый жук, непростые слова и простые совсем слова.

Возвращенный себе

Открывая портал в настоящее, как сундук,

разбирая уже устаревшее барахло,

через тернии я нахожу себя, как звезду,

обретаю себя, чтобы снова гореть светло.

Шорох писем бумажных, цепочки и серебро,

рой оживших мгновений, десятки сменённых лун —

в сундуке моем много добра, но мое добро,

пережитое мной, превратится теперь в золу.

Разбирая сундук, мне пора опустеть на треть,

чтоб наполниться новым, когда я пройду портал.

Превращенный в золу знает, как же светло гореть.

Возвращенный себе знает, в чем его высота.

Марфинька^[1]

Марфинька,

это чертовски несправедливо:

вот я тебе навстречу сорвался ливнем.

Лил, целовал, ласкал тебя и лелеял —

тикало тихо время, меня жалея.

Как я молчал тебе, лаял тебе печалью —

кто меня, глупого, так тобой припечатал?

Кто меня ласково плёл по твоим коленям,

чтобы в пути в паутину попался пленник?

Любишь ли ты меня? Именем правду выменял —

стал черепком, очерствелым отбитком глиняным.

Это ли ты,

эта ли ты,

не эта ли?

Из паутины тянусь к тебе за ответами.

Марфинька, несправедливо.

Чертовски.

Каторжно.

Вырваться из телесного на бумажное.

Стать тебе скрежетом, режущей слух фонетикой,

фонетикой стать тебе, режущей слух, и скрежетом.

Вырваться из телесного на бумажное.

Это несправедливо.

Чертовски.

Каторжно.

Марфинька…

Целебное

Целебное чувство безбрежности и тоски —

кто носит на сердце многих, тот знает это.

К воде приникают ветер и моряки, сколько бы футов ни выдержал этот киль, все равно маяки его встретят где-то.

Как я люблю через север идти на юг, пьяной моряцкой нежностью борт качая. Как я люблю, когда горечь моя крепчает, сводит моих с ума или жмет в плечах им, когда их сердца обо мне уже не поют.

Север всегда принимает холодный вид: давай, преступи, осади меня, словно крепость. Теплые встречи – такая большая редкость, но в каждой так много желания и любви.

Как я умею раскинуться и пылать, как мне мелки любые преграды чьи-то, светлой, нагой, неминуемой и открытой, сердца раскаляющей медленно добела.

Целебное чувство светло выносить печаль, льдом разбавляя истории, что покрепче. Память лечить одиночеством, время – вечным, свободу – умением честно по ним скучать.

Упорство мое зажигало в них маяки, упорство их не сдавалось и ожидало.

Север и юг любви. Обоюдность. Дао.

Целебное чувство безбрежности и тоски.

Распахивая рубашку

Ловя руками скорбь,

распахивая, как небо,

голубые свои глаза, голубую свою рубашку,

она похожа на птицу, и в сердце ее горел бы

любой, кто хотел гореть, любой, кому было страшно.

И скорбь ей дана легко —

всего лишь на лбу две складки.

Распахивая рубашку, распахивая ресницы,

она остается светом. И в пепельной тонкой прядке

уложено много жизней, способных в ней поместиться.

И кровь её – молоко,

дорога под облаками.

Распахивая рубашку, распахивая рубашку,

она похожа на птицу, и между ее руками

зияет сплошное небо, в котором светло разбиться.

Цунами

Неизменная тяга наземная между нами.

Так рождаются наваждения и цунами.

С неизбежным созвучным становится слово «нежность».

Ни огня, ни земли и ни воздуха больше – между

нами, это «нами» идет волнами,

надрывает сердце, заходится от стенаний,

оседает пеной часов, проведенных порознь.

Нами, нами – и эхо воздух взрывает ором.

Мы, бегущие по волнам, беглецами станем,

изменив хоть однажды законам моряцкой стаи,

дезертирами брызг соленых, шальной стихии —

нам нельзя из такой любви выходить сухими.

Неизменная тяга, могучая неизбежность,

ни земли, ни огня и не воздуха больше – между.

Так срывают последний вдох под крылом цунами.

Сумасшедше глухими от нежности нами.

Нами.

Громче

У нее – тонкий чувственный рот, в рукаве – рок-н-ролл. Пыльный город спускается вечером в низкий бас. Это лето – язычество, в жилах вскипает кровь, разномастными языками наполнен бар. Выбирай себе верные путь, города и пульс, чей-то хрупкий запястный звон на лету лови. Тонкий рот её сипло поет, что пропал ты – пусть, ведь любая из песен, конечно же, о любви. Вечер сед, словно в дыме сигарном идет ко дну, пальцы входят под струны, под сердце и до нутра. Это лето – вдыхать с тобой общую тишину, опускаясь на простынь в четыре часа утра.

Терпкий голос поет – словно в чьем-то бокале лед, оплавляясь губами, ласкает стеклянный край. Это лето я угадаю с двух первых нот.

Делай громче меня.

Прикасайся ко мне.

Играй.