– Мир младенца меняется по мере того, как он изучает язык. За фазой глубокого сна, где всё едино, следует тягучая, медленная реальность. Реальность, в которой всё переплетено друг в друга и исходит друг из друга – как в тех снах, которые мы порой запоминаем. А затем младенец окончательно дробит мир на части, раскалывая его на отдельные смыслы-осколки. Одним из таких осколков становится он сам – его самосознание. С этого момента младенец постепенно теряет единство с миром, и уже не видит его, как что-то цельное. Младенец отделяет себя от мира, и становится тем, кого мы называем «нормальным человеком».

– Кажется, я понимаю, к чему ты клонишь. Шаманская болезнь – это путь обратно?

– А ты не так безнадёжен, – похвалила меня Лида. – Шаманская болезнь – это сумасшествие. Но сумасшествие лишь для «нормальных людей», тех, чьи мозги настроены на одну волну – на одни смыслы. Колдуны отличаются от нормальных людей тем, что могут путешествовать между уровнями восприятия. Ну ты помнишь, как в тех легендах про шаманов, которые летают между мирами. Проблема в том, что «нормальные люди» представляют себе это как реальное путешествие – сел на метлу и улетел в преисподнюю. Разумеется, всё не так. Когда шаман бьёт в бубен или окуривает себя травами, он делает это лишь для того, чтобы изменить собственное восприятие. Он настраивает свой мозг на другую волну, чтобы вновь вернуться в то детское состояние, когда мир ещё не был разделён на отдельные слова-осколки. Но иногда, случается так, что путешествие происходит неосознанно. Когда другая реальность сама зовёт человека. Это происходит после сильного переживания, стресса – короче, после чего-то неожиданного, что подрывает основы мира, в котором человек привык жить. И тогда человек на секунду перестаёт верить в обыденную реальность, и начинаются чудеса. Человек, сам того не замечая, оказывается в том состоянии, которое обычно предшествует сну. Когда появляются голоса в голове. Знамения…

– Или стук в дверь, – понял я.

– Да, – сказала Лида и вновь указала взглядом в сторону зеркал. – Вспомни себя. Когда ты начал чувствовать её запах?

– После того, как ты вылечила мне палец.

– А раньше? Ты ведь никогда этого не ощущал, верно?

– Верно.

– Но когда ты поверил, что я – не шарлатанка, что я действительно обладаю даром, то ты, мой серебряный, поверил в другую реальность. Ту, в которой девушка в белых одеждах является в зеркалах. Ту, в которой я могу исцелять людей силой Слова. По сути, ты заболел шизофренией. Твоё сознание раскололось. Ты видел привычный мир, но одновременно на мгновение возвращался в состояние сновидения, транса. В то состояние, в котором ты жил во младенчестве.

– Но тогда получается, всё это не по-настоящему, – сказал я. – Все эти девушки в отражениях, стуки в дверь – всё это лишь иллюзия. Игра нашего ума. Галлюцинация.

Лида усмехнулась.

– Ты действительно мыслишь как следователь. Или как врач-бюрократ. Только они не признают реальность фактов, существующих за пределами бумаги. А ты отрицаешь то, что происходит за пределами обыденного восприятия. Кто сказал, что реальность, в которой ты привык жить, менее иллюзорна, чем та, в которую ты возвращаешься каждую ночь в сновидениях?

– Сон – нереален.

– Почему?

– Потому что, когда я проснусь, его больше не будет.

– А когда ты уснёшь или умрёшь, то не будет мира, в котором находишься сейчас.

– Для меня – да. Но не для всех остальных.

– Ошибаешься, мой родной. Всех остальных тоже не будет.

Я задумался на пару мгновений. Потом ухмыльнулся и сказал:

– Чёрт. Это словоблудие, но очень ловкое. Из тебя бы вышел хороший юрист.

– Знаю. Но одного в нашей семье достаточно, – ответила Лида. – Я приведу тебе ещё пример. Мушки перед глазами. Почти каждый человек хоть раз их видел. Такие мутные прозрачные червячки, которые мешают жить, если обращать на них внимание.

– У Макса были такие, – вспомнил я. – Он рассказывал. Вроде как они прошли сами.

– На самом деле нет, – ответила Лида. – Просто Максим перестал замечать их, и в его реальности они исчезли. Это скажет тебе любой офтальмолог: единственный способ излечиться от мушек – это забыть о них. Сознание само выбросит их из твоего мира. Так происходит и со всем остальным. В детстве ты видел и слышал то, что теперь кажется тебе нереальным. Но со временем ты перестал замечать все эти знамения… До тех пор, пока в твоей жизни не появилась я.

– Вечно от вас, женщин, одни неприятности.

– Так-так… – Лида цыкнула языком. – Пожалуй, отдам тебя феминисткам за такие фразы.

Я поднял ладони, признавая ошибку.

– Вот только давай без угроз.

– Извиняйся.

– Лида…

– Я говорю, извиняйся. Иначе напишу предсмертную записку, что это ты меня довёл.

– Хорошо-хорошо. Извините, уважаемая жена.

Лида ухмыльнулась.

– Извинения приняты.

– У тебя случайно родственников с Кавказа нет?

– Мой двоюродный дедушка был осетином.

– Оно и видно. Замашки дедушкины.

Я сказал это, и вдруг мне стало стыдно. Шевельнулось чувство вины, когда я понял, что только теперь – спустя двенадцать лет брака – впервые узнаю о дальних родственниках жены. «Она скоро умрёт, а мы ещё не рассказали друг другу столько вещей. Сколько времени было… Сколько часов мы могли провести за разговорами вместо того чтобы ссориться по мелочам».

Я постарался собраться с духом, понимая, что если позволю теперь сожалениям взять верх, то лишь испорчу момент. «Не ной, – приказал себе. – И не сдавайся. Мы ещё поборемся с ведьмой из зеркала».

– Так вот, возвращаясь к теме, – продолжила Лида. – Насчёт путешествия между мирами.

– Слушаю внимательно.

Лида не заметила моей перемены настроения. Либо сделала вид, что не заметила. Она смотрела всё с той же хитринкой во взгляде и рассказывала свою историю:

– У моей бабушки были очки. Толстые такие, несуразные.

– Помню, – кивнул я. – Видел на фотографии.

– Каждый раз, когда бабушка начинала лечить, она снимала их и убирала в сторону. Раньше я думала, что она делает это потому, что её взгляд обладает силой. Как в том фильме помнишь? Про мутантов.

– Люди Икс что ли?

– Ага. Там был такой красавчик, который лазером из глаз стрелял.

– Его звали Циклоп.

– Он самый. Он вечно носил очки, чтобы кого-нибудь случайно взглядом не убить. Вот примерно так я себе представляла бабушку.

– Бабушка – мутант. Дедушка – кавказец. Опасная у тебя родня.

– Говоришь так, будто только сегодня об этом узнал. Ну а если серьёзно… Дело, конечно, не в самом взгляде. А в том, как бабушка видела мир. Видишь ли, в чём соль. Самое трудное – это научиться переходить из одного состояния в другое. И остаться при этом – «нормальным». То есть иметь возможность вернуться.

– Чёрт… Ты опять меня запутала.

– Я в том смысле, что нужен якорь… Не понимаешь?

– Не-а.

Лида тяжело выдохнула. Затем сказала:

– Ну ладно. Объясню проще. Помнишь, когда мы до свадьбы снимали квартиру, у нас был старенький телевизор, который показывал только два канала? И на втором канале вечно были помехи…

Она не договорила. Потому что на журнальном столике вдруг сама собой заиграла шкатулка. Мы с Лидой переглянулись.

– Это мне тоже мерещится? – спросил я.

– Не тебе одному.

Моторчик крутился. Симфония Бетховена звенела в тишине, словно из другого мира. Переливалась серебром звуков.

– Ты подводила?

– Нет.

– Я тоже нет.

Шкатулка доиграла до середины. Как раз до того момента, когда партия становится быстрее, – и вдруг замолкла. А затем начала играть снова. С первой ноты. Словно кто-то остановил механизм и подкрутил его обратно в начало.

Лида вскочила, подбежала к журнальному столику. Захлопнула крышку. Затем посмотрела в лакированное дерево и, закричав, отбросила от себя шкатулку.

– Прочь! Прочь!!!

Лида отшагнула и упала на диван, размахивая руками. Она судорожно водила по волосам, словно снимала с них паутину. Отряхивала одежду от невидимой грязи.

Я подбежал.

– Прочь! Я сказала, прочь!!!

– Лида! Это я!

Она с размаху зарядила мне ладонью в лицо. Попала обручальным кольцом по скуле. Морщась от боли, я попытался схватить жену за руки, но это оказалось не так-то просто. Глаза Лиды были выпучены, рот перекошен. Она не видела меня.

– Лида, это я! Андрей!

Наконец мне удалось скрутить её и придавить телом к дивану. Ещё пару секунд она дергалась, пытаясь меня скинуть, а затем вдруг затихла. Её спина задрожала. Я понял, что Лида вновь плачет.

– Не смотри туда, не смотри, – начал я шептать ей на ухо. – Ты не умрёшь. Вот увидишь, мы что-нибудь обязательно придумаем. В этот раз она не победит. Отстоим тебя. Слышишь, милая? Мы тебя вытащим.

Лида не отвечала, а просто всхлипывала, уткнувшись лицом в диван. Я прижимал её к себе и мысленно просил помощи. Сам не знал у кого. Возможно, в тот момент я говорил с миром. С его невидимой и вездесущей силой, что дрожала в воздухе – в каждой подсвеченной солнцем пылинке. Неожиданно для себя я почувствовал, как вибрация мира пронизывает меня снизу вверх. Как свет поднимается от поясницы к плечам. Тогда я понял, что говорю с силой, которую люди называют Богом.

Тепло родилось из молитвы. Из веры в то, что я не один. Свет прошёл сквозь меня и полился через руки в тело жены. Это было странное незнакомое чувство – будто на подушечках пальцев заискрились невидимые электрические разряды.

Не знаю, сколько это продолжалось, но в какой-то момент я вдруг понял, что Лида больше не плачет. Она стихла и уснула в моих объятьях.

Я прислушался…

Дышит.

«А большего и не надо, – успокоился я. – Поспи милая. Поспи… Сегодня она тебя уже не достанет».

Никогда в жизни я не чувствовал себя таким сильным. Укрыв Лиду пледом, посмотрел в пустоту гостиной и медленно произнёс:

– Даже не смей подходить. Её время не пришло.

Болотный смрад пролетел по комнате. Приблизился, но тут же откатился обратно, ударившись о невидимую стену света.

– Я сказал, уходи. Ты явилась слишком рано.

Окно распахнулось. Холодный ветер пронесся по комнате, сбросив с журнального столика фотографии. Я бережно собрал их в стопку. Положил в карман. Почувствовал что-то липкое на пальце и понял, что это кровь. Видимо, поранился обо что-то, пока прижимал к себе Лиду,

Вытер палец о джинсы и осмотрелся по сторонам, прислушиваясь к ощущениям. Запах реки исчез.

«Только на время, – подумал я. – Ну и пусть. Это лишь первый шаг».

Убедившись, что Лида спит, я вышел на крыльцо покурить. Глянул на ладони. Ожидал, что они будут трястись, но нет. Не было даже капли волнения, словно всё шло своим чередом.

«И давно ты привык к колдовству?» – спросил у себя мысленно.

– В день, когда женился на ней, – ответил уже вслух. И не узнал собственного голоса.

***

Я стоял на крыльце и перебирал фотографии. Пролистав несколько раз, убрал их обратно во внутренний карман и вдруг понял, что безумно хочу поговорить. Не с Лидой, нет. Она спала в доме, и не стоило тревожить её сон. Мне хотелось поболтать с кем-то, кроме жены. С кем-то, кто не знал о надвигающемся горе.

Я достал телефон и набрал номер Макса.

– Абонент временно недоступен или находится вне зоны действия…

Не дослушав механический женский голос, я сбросил вызов. Затем принялся листать телефонную книгу. Дойдя до контактов на букву «В», остановился.

– Нет, – покачал головой. – Вот это точно лишнее.

Я написал сообщение Максу: «Набери, как будет время». Затем убрал телефон в карман и вышел за двор.

Закурив сигарету, отправился в посёлок, чтобы купить продуктов. «Лида наверняка проснётся голодная. Пора готовить праздничный ужин». Но сделав пару шагов по улице, я вдруг остановился. Почудилось, будто кто-то смотрит в спину. Обернувшись, я задержал взгляд на соседской избе. Вспомнился старик. Несуразный красный велосипед.

«Так, ладно… Для начала, пожалуй, зайду в гости. Хоть поздороваюсь». Докурив сигарету, прошёл к концу улицы. Остановился в месте, где гравийка заканчивалась и превращалась в укатанную колею, петляющую меж берёз.

Выстроенный на краю леса пятистенок был похож на своего хозяина. Заросший бурьяном, обветшалый дом Колебина гнулся к земле, словно под невидимой ношей. Бревна почернели от времени, крыша прохудилась. Изба постарела, прогнила и, кажется, была готова умирать.

Вокруг дома темнел забор. Доски в нем местами вывалились, и сквозь дыры было видно, как во дворе всё заросло травой. Я остановился в десяти метрах от калитки, окинул избу взглядом и внезапно понял.

А тропинки-то нет.

Чтобы пройти к воротам, пришлось отыскать палку и, размахивая ей, словно саблей, прорубать себе путь сквозь заросли крапивы. Местами сорняки доставали до груди – подсохшие, увядшие, пожелтевшие от ночной изморози, но всё ещё живые. Острые листья жалили кожу. Я бил палкой по жгучим стеблям, косил их пачками, и всё это напомнило мне картины из детства, когда мы с Максом – два неугомонных шалопая – ходили за деревню на поиски приключений и точно так же рубили крапиву деревянными прутьями. Воображали, будто мы – королевские мушкетеры сражаемся с полчищами врагов.

С боем продравшись до забора, я взялся за металлическое кольцо и потянул калитку на себя. Прогнившие доски поддались с трудом, словно отрастили корни и вросли в землю. Калитка приоткрылась сантиметров на двадцать, а затем намертво застряла. Пришлось повернуться боком и протискиваться во двор сквозь образовавшуюся щель.

Лишь в последний момент я увидел перед лицом ржавый гвоздь. Он торчал из угла проема.

«Чуть глазом не напоролся» – подумал я, осознав, что едва не остался калекой по собственной раззявости. Пригнув голову, я всё-таки пролез внутрь. Отряхнув пыль с куртки, огляделся по сторонам.

Картина здесь была та же, что и по другую сторону забора. Всё заросло. Весь двор. Среди кустов крапивы валялся хлам – куски досок, пустые бутылки, дырявые мешки.

«Помойка какая-то, – подумал я. – Где ж он ночует?»

Как и на улице, никакой тропинки к крыльцу протоптано не было. Мне пришлось вновь рубить сорняки. Когда я добрался до двери, ладони мои покраснели и покрылись волдырями ожогов. Боли я не замечал. Меня вело вперёд странное чувство – похожее на предвкушение, с которым рыбак смотрит на поплавок, ожидая, что тот вот-вот дернется, оживет и забьётся на воде. Это был азарт. Хорошо знакомый азарт из следачьего прошлого. С таким чувством я когда-то выезжал на убийства. Заранее прикидывал в голове схему осмотра, выяснял по пути всё, что можно было выяснить у дежурного. Охота. Игра. Погоня…

«Весёлые были времена» – подумал с легким уколом ностальгии.

Дверь в сени оказалась не заперта. Внутри пахло сыростью, грязью и кошками. Половицы были местами выдраны, повсюду валялись пивные бутылки и выцветшие пачки из-под сухариков.

«Похоже, здесь собирается шпана», – решил я, разглядывая мусор.

В почерневшем углу сеней пол отсутствовал вовсе. Под обугленными концами лаг темнело старое костровище. «И не побоялись же бестолочи костер в избе разводить». Теперь стало ясно, зачем вырывали доски.

Дверь, ведущая из сеней в дом, болталась на одной петле. Тканевая обивка была изрезана, словно ее полосовали ножом. Я потянул дверь и отступил чуть в сторону. Петля мерзко скрипнула. В доме было темно. Я постоял на пороге с минуту, прежде чем глаза привыкли к полумраку, и лишь после этого шагнул в комнату.

Дом встретил запахом сырой земли – настолько знакомым, что в первое мгновение почудилось, будто я перенесся назад во времени. Раньше мы с Максом часто ходили к Колебину в гости, и этот запах всегда бил в нос с порога. Липкий, тяжелый, горький – он полз из углов и сочился из-под половиц. Им пропитались стены, и от его невидимого присутствия дом казался живым, молчаливым, дышащим.

«Пахнет свежераскопанной ямой, – подумал я. – С другой стороны, чем ещё должно пахнуть в доме старого археолога?»

В комнате всё было, как прежде. И одновременно всё не так. Я помнил эту белую печь в дальнем углу и обеденный стол со скамейкой. Помнил кровать на пружинах, над которой раньше висел ковёр. Пыльный сундук у стены, словно принесенный из русских сказок. Разноцветные лоскутные половики, деревянную бочку с водой, желтые шторы на окнах… Раньше всё это было живое, тёплое, а теперь поросло грязью. Покрылось осыпавшейся со стен известкой. Под потолком висела паутина – пыльными клочьями. Половицы проломлены, будто по ним скакали черти. Повсюду мусор.

«Умер дом. Давно умер… И почему ж ты его бросил, Валера?»

Я остановился перед кроватью. Посмотрел на стену. Там, где раньше висел ковёр, теперь желтела потрескавшаяся штукатурка. А на ней черные, словно сажей нарисованные, закорючки. Один и тот же узор: длинная палочка и от неё ещё три коротких в разные стороны. Будто следы птичьих лапок. Коготками вниз. Словно стая измазавшихся в золе воробьев пробежала по стене – от потолка и до пола.

«Дети что ли нацарапали?» – подумал я. Затем поднял голову и увидел, что такими же знаками изрисован весь потолок. Вряд ли бы дети до него дотянулись. Последний знак, самый крупный, был нарисован рядом с углублением дровницы, сложенной полукругом в боковой стенке печки.

Чем дольше я смотрел на закорючки, тем сильнее росло желание вернуться на улицу… Уйти подальше от этого дома. Тяжелый запах земли висел в воздухе. Будто я стоял посреди свежевырытой могилы. «А может, этот запах из тех же знамений, о которых говорила Лида?»

Подумав о жене, я подошёл к окну, раздвинул жёлтые шторы и взглянул на наш дом. Первый этаж не было видно из-за забора, зато окно мансарды просматривалось идеально. Я вдруг понял, что стою сейчас ровно на том самом месте, которое рассматривал пару часов назад из окна спальни. Мне вспомнилось, как в тот момент я испытал чувство, будто за мной наблюдают. Стоило об этом подумать, как спину обожгло чужим взглядом.

Обернулся. На мгновение показалось, будто по стене промелькнула тень.

«Мерещится… – успокоил я себя мысленно. – Просто мерещится».

Сжав и разжав кулаки, я понял, что не чувствую в руках силы. Пыльный, опустелый дом будто высасывал жизненные соки – капля за каплей.

«К чёрту» – решил я и двинулся обратно в сени.

И в этот момент позади зашуршало… Захрипело.

– Кто здесь?! – крикнул я, развернувшись.

Под самым потолком на печи кто-то скрёбся. Доски скрипели, будто на них ворочался человек. Задрав голову, я посмотрел на лежанку. Гора гнилых тряпок вдруг зашевелилась, ожила…

«Спокойно, Андрей… Спокойно».

Сердце в груди пропустило удар, когда существо на лежанке вновь захрипело. Я отшагнул назад. И наконец увидел того, кто издавал этот звук.

– Чтоб ты провалился, – облегчённо выдохнул я, заметив, что у самой стены среди тряпок сидит чёрный кот.

Это был Ирис. Старый облезлый зверь, который жил у Колебина уже лет десять, не меньше. Любимец старика. Желтые кошачьи глаза внимательно следили за мной с печи, шерсть стояла дыбом, уши были прижаты.

Заметив, что я на него смотрю, Ирис оскалил зубы. Снова захрипел.

– Ты чего, усатый? – спросил я и шагнул к коту.

Тот угрожающе выгнул спину. Издал странный звук – похожий на храп загнанной лошади. Никогда раньше не слышал, чтобы коты так рычали. Словно умирающий человек, которому пробили трахею.

– Иди-ка сюда… – я осторожно протянул руку, но кот отшатнулся, спрыгнул с лежанки и чёрной стрелой скользнул в сени.

«Странно… Почему такой зашуганный?»