Цитаты из книги «Писатели & любовники»

Ненавижу мужскую трусость и то, как они вечно прикрывают друг другу спину. Никакой власти не имеют над самими собой. Оправдывают все, что вытворяют ради своих херов. И им это сходит с рук. Едва ли не всякий раз. Мой отец подглядывал в дырочку за девчонками, возможно – и за мной, в нашей раздевалке. А когда его поймали – устроили вечеринку с тортиком.

Фицджералд говорил, что это признак гения – способность одновременно удерживать в голове две противоречащие друг другу мысли117. А как быть с двумя противоречащими друг другу страхами? Все равно считаешься каким-нибудь гением?

Едва ли не все мужчины, с которыми я встречалась, считали, что им уже пора быть знаменитыми, считали, что величие – их судьба и они уже отстают от расписания. На первых порах миг близости часто предполагал какое-нибудь вот такое признание: детская греза, предречение учителя, коэффициент интеллекта, как у гения. Поначалу с моим парнем в колледже я тоже в это поверила. Позднее мне казалось, что я просто выбираю мужчин, оторванных от действительности. Теперь же понимаю, что мальчиков так воспитывают мыслить, так их заманивают во взрослость.

У написанного есть эта оголенная внятность, какая присуща человеку, когда он пытается сказать самое правдивое из того, что ему известно. Страницы маленькие, перелистываю их одну за другой, и внутри у меня жжет от устрашающего узнавания. Париж – лишь первая глава, лишь начало нисхождения. Захлопываю книгу, вытираю лицо, выхожу из магазина.

Включаю свет, пытаюсь читать. Слова остаются словами. Я их не слышу. Не могу потеряться в них. Подруга по колледжу как-то раз сказала, что не понимает, как люди читают для удовольствия. Она за словами ничего не видела и не чувствовала. Слова ничего не преображали ни во что другое, это лишь звук ее внутреннего голоса, зачитывавшего фразы. Она заключила, что у нее нет вообще никакого воображения. Вдруг я тоже теряю воображение? Такой свежий страх холоден как лед. Никогда не смочь больше ни читать, ни писать. Но важно ли это действительно?

Что-то жуткое поднимается во мне, и мне надо убраться. Надо убраться отсюда. Надо убраться из этого тела, сейчас же.

Иногда, стоя у шестерки и перечисляя фирменные блюда, я чувствую, будто крошусь на малюсенькие осколки, и не понимаю, как словосочетания “в клюквенно-коньячной глазури” все еще вываливаются у меня изо рта или почему мои клиенты смотрят на меня и при этом не подают никому никаких знаков, что мне нужна помощь. Как будто некая тонкая пленка покрывает меня и прячет все. Если бы кто-то увидел это изнутри и вызвал “скорую”, я бы охотно поехала. Это моя самая большая греза в такие вот жуткие мгновения – двое фельдшеров “скорой” в вестибюле с носилками, где мне можно лечь.

Во всем этом неожиданная печаль – не в самом сюжете, целиком посвященном, естественно, утрате, а в самой прозе, отдельно от содержания, печаль зримая во всех его работах – в его первом романе, который нарекли комическим, и во всех рассказах. Это отчаянное разочарование в письме как таковом, своего рода всплеск руками, будто автор хочет сказать – мол, я выложу все это на страницу, но это не то, что я на самом деле имею в виду, поскольку то, что я на самом деле имею в виду, уместить в словах нельзя. От этого на повествование будто опускается бремя.

Сайлэс оставляет мне сообщение, следом еще одно – не перезваниваю. Выбор я сделала. Хватит с меня зигзагов, горячего и холодного, парней, которые не знают или не могут сказать, чего им надо. Хватит с меня поцелуев, от которых плавятся кости, а затем десять дней тишины, после чего тебя похлопывают, бля, по руке в метро.

Начинает подниматься по лестнице, оборачивается. И вот он, Оскар, вновь – Оскар из дендрария, улыбочка, словно у нас есть общее прошлое, сотни шуточек, словно я в его пижонской кухне – это все, что ему нужно от мира. – Я тебе завтра позвоню. – Вскидывает руки в беспомощном извинении.