Полдень. Зной. Истерический стук в дверь:
– Настя, Настя, открывайте, выходите!
Настя Назарова, женщина давно пенсионного возраста, спросонья не сразу понимает в чём дело: в страшном сне или в осязаемой яви. Стук не стихает. Настя, осторожно отодвинув занавеску, выглядывает в окошко: на крыльце топочет бабка Лебедева.
– Алексей, – будит Настя мужа, – вставай, бабка, курва, пришла, че ей там надо, спроси.
Супруги, заспанные, со смутной тревогой в душе, двигают засовом, открывают дверь. Бабка, в низко повязанном платке, в заношенном платье, в разных тапочках – черном и фиолетовом, сияет железными зубами. Взор её стальных глаз грозен. Бабка настроена решительно:
– Пошли, Настя, пошли!
– Мы и тут можем побалакать, – слабо сопротивляется Настя. Хозяин безмолвствует, покорно стоит за спиной.
– Пошли-пошли! – нагнетает напряжение бабка. Жесты её размашисты, решительны, на загорелой руке, рядом с запястьем, синеет старая наколка – “Муся”.
Супруги под натиском Лебедевой покидают крыльцо. Алексей плотно прикрывает дверь – от мух и так спасу нет.
Бабка, между тем, тянет Назаровых за ворота, снижает голос до таинственного, свистящего шепота:
– Пошли, шось покажу!
Настя упирается:
– Вот же лавка и тенёк, садитесь тут!
Но бабку с курса не собьешь. За воротами у Назаровых растут яблоня и два сливовых деревца. К одному из них Лебедева тянет супругов. Наконец, цель достигнута. Бабка начальственно хватает Алексея за рукав и спрашивает:
– Оце шо?
– Шо? – беспомощно повторяет Назаров.
– Я спрашиваю, – бабка заговорщицки озирается, – оце шо?
– Где? – глава семьи заходит в тупик. – Дерево. Слива.
– Та не, – бабка пинает ногой в фиолетовом тапке мятый проволочный ящик из-под пивных бутылок, лежащий под сливиной, – я спрашиваю: оце шо?!
– Железяка, – всё ещё ничего не понимая, отвечает Назаров. Настя слушает разговор настороженно, переводя взгляд с одного собеседника на другого.
Бабка горестно трясет головой и даже покачивается из стороны в сторону. Потом останавливает движение тела, впивается взглядом в Назарова и строго пытает:
– А откуда у вас эта железяка?
Хозяин растерянно пожимает плечами. Жена приходит ему на помощь:
– Да мы её и не видали! За ночь, может, собаки натянули! Мы нынче и за двор не выходили, что нам тут делать!
Бабка внезапно меняет тон:
– Правда, правда твоя, Настя! Так вы ничёго не знаете?
Супруги растерянно пожимают плечами. Лебедева рассказывает, торопясь, озираясь и шепча:
– Приехала нынче утром милиция на “козле” и забрала на допрос Веньку (внука), Петьку (сына) и Саньку (мужа). Кажуть: вы сдали много цветных металлов. А откуда они у вас?! Мабуть, ворованные! И увезли, увезли их! А я шла мимо дворов, так у всех железяки валяются. А наших одних забрали. Це ж тюрьма? – спрашивает она Алексея, цепко хватая его за рукав.
– У, оштрафуют и отпустят, – с облегчением успокаивает её Назаров. – Вон, Березовского отпустили и Чубайса, а ваших и подавно.
– Ничего не будет, разберутся, – утешает Лебедеву Настя.
– Да? – бабка радуется. – А я испужалася! Побегу домой, а то куры, та утки, та гуси не кормлены, – и она быстро, как на спортивной ходьбе, перебирая руками и ногами, скрывается за палисадниками.
Настя Назарова всё знает, обо всём имеет мнение. Объясняет мужу:
– Петька, он же на кране работает, грузит электромоторы. Там он их накрал!
Муж дополняет:
– А Венька и Санька потом сидят во дворе медную проволоку с них сматывают.
Супруги, поразмышляв ещё некоторое время о том, как Лебедевы наживают себе добро, уже собираются укрыться во дворе, когда на “Жигулях” подкатывает Алевтина. Дворы их рядом. Алевтина неделю просидела в лесу, на пасеке, и теперь спешит узнать последние новости. Добродушно, снисходительно посмеивается она над бабкиными тревогами. Пчеловодка дородная, в теле, с могучими формами. Говорит, как припечатывает:
– Ото следует им! Не трэба чужого брать!
Соседи, побеседовав ещё некоторое время на темы морали, расходятся.
…Вечером бабка Лебедева снова у Назаровых. Докладывает:
– Все дома: и Венька, и Петька, и Санька. Оштрафовали и отпустили. А Нина (невестка) стала меня ругать: зачем я хожу и рассказываю про це дело. Я кажу: та чи Назаровы пойдут куда, в какое ОГПУ?! Они с двора не выходят. Она: позор який! А я кажу: дитка моя, ты ничёго не знаешь! Вон, Алевтина приехала с пасеки, а ей, Маринка, дочь, звонит: “Мамо, мы сидим в тюрьме с Виталиком, приезжай, нас забери.” “За что?” “Да железную дорогу раскручивали на металлолом.” Вон шо!
Отсмеявшись, Настя Назарова комментирует:
– Ну правильно, поезда ж теперь до нас не ходят, чего ж добру пропадать, ржаветь!
А супруг её дополняет:
– Мишка Горбачев перестройку начал, Борька Ельцин продолжил, а Маринка с Виталиком довершат – пути назад разберут.
Бабка Лебедева потрясена этими выводами:
– Оце у вас головы, оце соображения! Та вы ж академики, прохфессора! Та вас хоть завтра в верхи, в парламент, чи в правительство…
– Как тяжело с мужиками, как тяжело! Мой пил и драться кидался, и характер не дай боже. Но они же, суки… Ты будешь неделю корячиться, надрываться, а мужик за полдня переворочает, и мешки будет тягать, и поливать, и жуков травить…
Я дипломатично пожимаю плечами – поддерживаю разговор. Мне некогда – купила хлеб, несу к обеду. Но баба Галя рада свежему человеку и разоряется на всю улицу. Она спешит – в руке тяпка – на бурак («за гектар дают мешок сахара») и потому рассказывает торопясь, рваными предложениями, впихивая слезы, смех, восторг в короткие минуты.
– Ты знаешь, Санька мой помер полгода назад (плачет, сморкается в подол запонки, растирает по крупному лицу слезы). А Твердохлебов Ванька от меня через три двора. Жить ему – чи-жа-ло! Полька два года назад скончалась, груди отрезали. Как мужику без бабы? (Закатывает глаза, быстро-быстро качает головой.) Он на пенсии, пьяный кажин день. Встретились, «помнишь, – говорит, – как с твоим Санькой мы часы топили?» «Не забудешь,» – говорю.
– Какие часы? – я пытаюсь войти в ситуацию.
– Часы у речку уронили, пьяные рыбу ловили, – хохочет баба Галя, колыхая могучими, с небольшие ведерка, грудями, – принесли по равраку в кармане, а часы затоптали, Санька так и не нашел. Я говорю ему: давай сходиться – не для тела, че, мы люди пожилые, мне на шестидесятый годик, а будем помогать друг другу, дворы рядом, поросяток заведем, он по пчелам понимает, ульи от Саньки остались, за ними, сатанами, смотреть надо; может, бычка возьмем – вот и миллионы. А у него Женька еще неженатый, в армию осенью.
– Сын?
– Ну да! Полька его (баба Галя снижает голос до свистящего шепота, дышит жарким луковым духом в ухо) в сорок с лишним родила, срубили парня, дажно Ванька дров не заготовил, а зима холодная была, – грелись. А ко мне Валька (дочь) приехала, так приговорила: «Мама, не колотись, газ подвели, корову сдали, зачем он тебе нужен?» А я плачу: «Доченька, можа на старости некому стакан воды подать будет, так че, в дом престарелых?» А он мужик неплохой, и мотороллер на ходу, терка у него есть электрическая, можно самим комбикорм делать.
– Да, жених завидный, – степенно поддерживаю я.
– Что ты! На 8-е Марта купил духи – двадцать тысяч! (Плачет.) И я ему блинцов напекла, и борща сколько раз носила, как оно, без горячей пищи в таких годах! А Женька – ни в какую! Запретил ему жениться, и все. Валька моя говорит: «Нехай, мам, он в армию уйдет, тогда. Он же тетку Польку не забыл, а так вы его доведете, что он со двора сбежит.» Че делать? А тут сестры Полькины привезли Ваньке с совхоза невесту, она без детей, ей лет семьдесят, старше его годов на десять. Распродала имущество, машину, пять ковров привезла, миллионы. Вишь как они ее обработали! А у меня один ковер всего, – баба Галя шумно чихает в сторону, на пыльную дорогу.
– Будьте здоровы.
– Правда. Месяц пожили и, – баба Галя заговорщически оглядывается, – не видать! Можа уехала опять на совхоз? И вот я тебя спрашиваю, молодую, совремённую, что ты мне присоветуешь в обстоятельствах? В принципе?
– Ну, – теряюсь я от столь высокого доверия, – смотрите сами. Подождать надо. Время покажет.
– Вот и я вечером прикину: и так, и так… Значит, ждать, – обреченно вздыхает баба Галя. – Ты скажешь: старая дура. Но посуди, как без мужика в деревне? Они же, курвы… Без них, зараз, никуда…
По Москве, по пятидесятому маршруту, движется старый трамвай. Раскрашенный снаружи рекламой, вагончик похож на цирковой. Но все же хорошо ехать в трамвае, пружинить на мягком дерматине, слушать привычный звон и поскрип тормозов, и мечтать, и думать, и улыбаться зеленой поре – молодым кленам на бульварах, скорому июньскому дождю, чьи последние капли срочно сохнут, не оставляя следа; и радостному солнцу, которому еще просторно и высоко в теплом небе. Трамвай катится ровно, степенно, управляемый привычной и опытной рукой, и люди, отлученные от суеты, невольно успевают заметить суматошное купание воробьев в придорожных лужах, лазурь, выкрасившую в голубое все окна, и рассыпанные лепестки поздноцветущей яблони за сохранившейся чугунной оградой.
Только привычное течение маршрутной жизни вдруг нарушилось. Трамвай ни с того ни с сего встал. Вагоновожатая, накинув оранжевый жилет на кокетливую блузку в рюшках, деловито спрыгнула на мостовую. Через минуту она вернулась и открыла двери. Пассажиры, помявшись и пооглядывавшись, нерешительно потянулись к выходу и вскоре столпились перед трамваем.
Проезду мешает вишневая «Ауди», неловко, бочком поставленная у тротуара. «Уж зеркало точно снесу, – разумно рассуждает вслух вагоновожатая,– плати потом».
Пассажиры озадаченно окружают вишневое великолепие. Машина широкая, низкая, с затемненными стеклами, новый кузов богато лоснится на солнце. Некоторое время люди в задумчивости молчат – изящное зеркальце и впрямь помеха трамваю.
– А где хозяин? – наконец не выдерживает одна из пассажирок, осанистая монументальная женщина с проседью в густых, чернолаковых волосах; с явно выраженными кавказскими чертами лица. Под мышкой у нее объемистая сумка с порезанным и тщательно залепленным липкой лентой боком. Рядом с женщиной переминаются две мелкие, чернявые и верткие товарки в одинаковых цветастых платках и худенький джигит в просторном, словно снятом с чужого плеча, джинсовом костюме. Кавказец лихорадочно курит, чему-то посмеиваясь, и часто сплевывает через плохие зубы.
О проекте
О подписке